— В службе занятости?
— Ну да. Она искала работу. Но что-то там у нее не клеилось. Заочно институт, ребенок, отсутствие родственников. Нет, я все понимаю, жизнь не сахарная, но, чтобы человеческий облик потерять… — Ерохин стукнул кулаком по столу, отчего кот чуть присел, но голову от тарелки не отнял.
— Она одна жила? — спросил Макар, задумчиво глядя на остывающий чай.
— Соседи говорят, что да.
— А сын у нее…
— От кого? — понял Ерохин. — А хрен знает. В свидетельстве о рождении стоит отчество Александрович. А в графе отец прочерк. Прям как у моего кота! — хохотнул Ерохин.
Макар поднял недоумевающий взгляд.
— Матушка у Барсика — неизвестная личность. А я, вроде как, отец, раз нашел. Получается, он у меня Барс Вячеславович Ерохин.
— Бабу тебе надо, Ерохин, — вздохнул Макар.
— Ба-бу-бы… — поскучнел следователь. — Ну, может, когда уйду с этой треклятой работы…
— Похороны когда? — спросил Макар.
— Так завтра, — ответил Ерохин. — Марьяна звонила. Я разрешил. Справку тебе завтра дам, с ней в ЗАГС пойдешь, свидетельство получишь. А там мы уж сами… Ты же из Москвы приехал, к смерти Горецкой никаким боком, — без обиняков резюмировал он. — Чего тебе здесь болтаться?
— Я, наверное, задержусь еще, — вдруг заявил Макар. — Хочу разобраться. Я ведь Горецкую не знал, один раз только видел.
— И что?
— А то, что я хочу выяснить кое-что о ее жизни. Ну, в общем, подробности. Актриса, все-таки… И неплохая, кажется…
Ерохин кивнул.
— Ну да, почему бы и нет.
— А ты сможешь мне помочь? — осторожно спросил Макар. — Я заплачу. Просто, понимаешь, все эти запросы через ЗАГС — долго, а я…
— Да не вопрос, — Ерохин потянулся, скрипнув суставами. — Горецкая Амалия Яновна…
— Нет, Слава. Амалия Яновна Штерн…
Выдув три кружки чая, Чердынцев наконец почувствовал заметное облегчение — кровь по венам побежала быстрее, а испарина на лбу почти исчезла. Макару хотелось принять душ и остаться одному, чтобы дать волю своим эмоциям и мыслям. Ерохин же, в отличие от Макара, наоборот, осоловел, хоть и не терял нити разговора. Однако, Чердынцева эти разговоры только злили. Он не мог винить следователя в том, что тот делает, на его взгляд, скороспешные выводы. В конце концов, работа у него такая — примерять разные гипотезы и варианты в надежде, что какая-нибудь из них сядет как влитая на обвинительное заключение.
За то короткое время, которое Макар провел в вонючей забегаловке, Ерохин успел лишь сопоставить факты: ключ — дверь — вероятность и возможность. Но что стояло за всем этим набором, пока было совершенно непонятно. Следователь и сам признавал это. Ключ был отправлен на экспертизу, отпечатки пальцев Ждановой сняты. Оставалось ждать, когда придут результаты.
В квартире Ерохина Макар не остался, а тот и не настаивал, видя, что Чердынцев вполне очухался. Сказал лишь, что если Макара остановит ГАИ, то пусть сразу звонит ему. Выпроваживая Чердынцева, Ерохин отчаянно зевал и на просьбу не забыть отправить запрос на Амалию Штерн, лишь устало кивал:
— Спать, Чердынцев, спать… Все завтра… Приезжай пораньше, к восьми… У меня суточное дежурство. Мне выспаться надо.
Когда дверь за Макаром захлопнулась, на него сразу же навалилось тяжелое чувство тревоги и внутренней боли. Будто до этого оно терпеливо ждало своей очереди где-то на задворках памяти, и вот теперь пришел его черед измочалить Чердынцева по полной.
Ночной город поразил тишиной, которая присуща лишь маленьким городкам, да и то только в самое морозное зимнее время. Свет уличных фонарей был тусклый, холодный, и глядя на голубоватые тени, отпечатавшиеся на снегу, Чердынцев всей душой ощущал глубокую ледяную тоску. Снег скрипел под его ногами, и Макару казалось, что и сам он скрипит и разваливается от оглушающих и мучительных мыслей.
Серафима… Юная, нежная девочка… Что же с тобой произошло за эти пять лет? Как ты жила? У тебя ребенок, ты мать. Странное сочетание — мать Серафима — даже гротескное.
Макар привычно остановился на переходе, но по сторонам даже не взглянул. Перед его внутренним взором стояло улыбающееся лицо, каждая черточка которого была ему до боли знакома.
У нее есть сын. Илья Александрович… Сердце кольнуло ревностью, и Макар поморщился, будто лично знал того, чье имя она приплюсовала к имени мальчика. А ведь этот паренек мог быть и его, если бы… Чердынцев сжал челюсти и шагнул на дорогу.
Может у них в Добринске так заведено? За неимением нормальных мужиков развлекаться с приезжими? Вон, в этом баре, сплошь местный генофонд, плюнуть некуда. Не я, так, возможно, кто-то другой мог стать для Серафимы Ждановой биоматериалом…
От этих горьких размышлений Макару вдруг стало противно и тошно. Нет, нет и еще раз нет… Он даже представить себе не мог, чтобы она так поступила. Что рядом с ней мог быть другой мужчина. Ревнивое собственническое чувство вновь подняло голову, и Чердынцев расстегнул пуховик, чтобы охладить рвущийся изнутри жар.
У нее ребенок! Сколько ему? Кажется, около пяти?
Чердынцева вдруг пробрало до самых костей. Он резко остановился и мазнул взглядом по темным окнам жилого дома. А что, если…
Стоя у своего кроссовера, он заметил на передней пассажирской двери глубокую кривую царапину. Глядя на нее, вдруг подумал, что Серафима Жданова оставила в его сердце зияющую рану, которая так и не зажила. Стянулась под ворохом проблем и других интересов. Но рано или поздно она все равно вскрылась бы, как бы старательно он не избегал ее. И теперь Чердынцев хотел лишь одного — найти девушку, помочь ей, защитить насколько это было возможно, исправить то, что сделал когда-то…
Рука Макара непроизвольно потянулась к телефону. Через несколько долгих гудков, Ерохин взял трубку.
— Один вопрос, — глухо сказал Макар. — Когда родился Илья Жданов?
Он терпеливо ждал и не обращал внимания на бубнеж следователя. Ругал себя за малодушие и уговаривал, что, по сути, это не имеет никакого значения. Что этим он только растравляет себя и добавляет лишних негативных эмоций, но, когда услышал ответ, вдруг успокоился и, не попрощавшись, отключил вызов. Пальцы его подрагивали. И казалось, что в один единственный миг мир перевернулся с ног на голову. А может, как раз все встало на свои места…
Из глаз Чердынцева потекли слезы. Сев в машину, он с трудом унял охватившую его дрожь. Теперь следовало быть внимательным и собранным. У него больше нет права расслабляться.
Губы Макара дрогнули в улыбке, которая с каждой секундой становилась все шире.
У него есть сын?..
Глава 19 Серафима
Спать на узеньком кухонном диванчике было не самой лучшей идеей. Чтобы не тревожить сына, Серафима старалась не шевелиться, и у нее затекли ноги и спина. Она вытянула руку, оперлась о половицы, аккуратно сползла на пол и замерла. Но Илюша спал так крепко, что даже не шелохнулся, лишь коротко вздохнул. Сима сидела какое-то время на полу, поглаживая голени, и смотрела на тлеющие угли в печи. Почувствовав движение, щенок обернулся, а затем поднялся на ноги и зацокал к выходу, постоянно поглядывая в ее сторону.
— Терпеливый ты наш… — прошептала Сима. — Сейчас, сейчас…
Накинув куртку, она на цыпочках подошла к двери. Отперла замок и поддала плечом деревянное полотно. Ее тут же обожгло крепким морозным воздухом. Ветра не было, но заледенелые сосновые стволы скрипели, и дом вздыхал, разбуженный и растревоженный печным огнем.
Симе пришлось разворошить снег у входа, иначе щенок бы просто утонул в сугробе. Сейчас он стоял за ее спиной и шумно втягивал зимний воздух, не решаясь выйти наружу. Серафима оглянулась и поманила его:
— Ну же, давай, иди! Только быстро…
Чихун попятился, зажав хвост между ног.
— Ты думаешь, я тебя прогоняю? — внезапно поняла Сима. Она закрыла дверь и присела на корточки. — Обещаю, что ты останешься с нами. Правда, не знаю, на сколько. Да и хорошая сытная жизнь это не про нас, — она тяжело вздохнула и, бросив взгляд в сторону дивана, сказала: — Потерпи еще немного. Я отнесу Илюшу наверх.
Прижимая к себе мальчика, Сима медленно поднялась по лестнице. К вящей радости стало понятно, что наверху заметно потеплело. Беленая печная труба в изголовье кровати на ощупь оказалась теплой.
Днем Сима нашла в ящике под кроватью белье — два постельных комплекта из белой бязи — слежавшиеся, но чистые. Понятно, что раздеваться она не планировала, и все же, ощущение чистоты и минимального уюта хоть как-то скрашивало трагизм ситуации, в которой они оказались.
Симе все время казалось, что кто-то вот-вот постучит в дачную дверь или, того хуже, приедет полиция, выломает ненадежную преграду и отберет у нее Илюшу. От этих мыслей Сима дрожала всем телом и еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Ей хотелось схватить сына и бежать куда глаза глядят, но… Не видели ее глаза выхода. И уверенности не было в том, что этот выход когда-нибудь появится. Все сходилось в одной точке — нужно сдаваться, идти с повинной. Да только не виновата она ни в чем! Но доказать это вряд ли сможет. Силенок не хватит, а еще мозгов…
Горецкая ведь так и говорила ей, что она, Сима, слабая. А на слабых да обиженных воду возят. А когда Серафима спросила, кого актриса считает слабым, та ответила без обиняков: мол, добреньких. Тех, кто безропотно идет на поводу у других, более сильных. Жалеючи, исполняет чужую волю.
Для Горецкой существовали только ее желания. Поначалу Симу коробило от их разнообразия и постоянных придирок. А потом она привыкла к этому познавательному квесту, который держал ее в постоянном напряжении, и подобный пример эгоизма ей даже стал нравится. Не сам эгоизм, конечно, а вот эта страсть, которую редко можно было лицезреть в людях столь почтенного возраста.
Бабуля ведь была гораздо моложе Горецкой, но при этом давно махнула рукой на житейские удовольствия. Довольствовалась малым и внучку учила тому же. А Амалию Яновну невозможно было представить в образе милой старушки, по сто раз перевязывающей носки и красующейся перед зеркалом в поясе из шерсти. И умирать она не собиралась, и вела себя так, будто точно знала, что где-то там наверху записано ей было жить лет двести…