Сыночек в том доме — в гнезде стервятника, куда ей и ступить-то страшно! Няня при нем, но от этого ей не легче — ей уж жизнь была не мила. Не хотела она дитя Вязмитинову поручать, а сама видела, что слабеет — сил не было жить на белом свете. И понимала, что не вызволить ей ребетеночка из паутины — уж погиб он, едва родившись… Вот она в горячке босая выбежала на обрыв и…
— В Клязьму? — ужаснулась Ветка.
— Туда! Вытащили, да уж поздно… Петр Константинович слег — не вынес позора. Как же — молодая жена — да утопилась! Он же человек был известный — срам на всю родню. Вот и умер он вскоре, так о ребеночке не узнавши… А няня Женни — она ребенка и воспитала.
— В том доме?
— Зачем? У Вязмитинова много домов да имений было. Он поселил их в Лосино-Петровском — это недалеко отсюда — по направлению к Монино. Здесь дорога от Анискино через Свердловку, через село Осеево — и вот тебе Лосино-Петровское. Там усадьба у него была. В дом тот, что на пруду, он верхом приезжал… редко когда ночевал там.
— Антонина Петровна… Извините, можно вопрос?
Та, едва заметно улыбнувшись, кивнула.
— Откуда вы знаете это так подробно?
— Откуда? — она выдержала паузу как заправская актриса. — Да от самого сына ее Льва Вязмитинова! Он ведь и посейчас в этих краях живет…
Глава 5Жертвенный огонь
…Вера не помнила, как они оказались на этой поляне. Ей запомнилось только, что Ксения, едва начались схватки, устремилась в самую чащу, точно ее туда на аркане тащили… Придерживая живот, она рвалась куда-то, приговаривая как в бреду: «Туда… Туда… Сейчас! Сейчас!»
Мир полыхал, объятый небесным огнем — молнии били влет. Буря свирепствовала там, за чертой векового леса, он был мрачен и глух — ветер грозно рычал в верхушках елей, которые почти не пропускали сюда, в самую глушь, ливень со шквалом ветров.
Вера каким-то отдаленным краем сознания подивилась незнакомому лесу: хоть они с Веткой и облазили здесь все вокруг, но такого бурелома, таких мхов в этих краях не видали… Впрочем, думать она была не способна — ее обуял дикий, панический страх за Ксению. И куда ту несет?! Что делать? Ни одна, ни другая не имели опыта акушерства, да еще в таких условиях… Вера послушно поспешала за Ксенией — и откуда только у той столько сил вдруг взялось? Животом, руками, головой раздвигает ветки, лезет вперед с упорством, и все молча — без крика, без паники — только торопится так, точно вот-вот ее поезд уйдет.
И вот наконец поляна. Ксения сразу, как выбралась сюда, упала без сил, стараясь не задеть свой живот. Вера — к ней.
— Господи, как ты меня пугаешь! Ну куда ты рванулась так, Ксенечка?
Та не отвечала — только слабо улыбнулась ей, успокаивая — мол, ничего, прорвемся.
Поляна была небольшая, полукруглая. Ветви трех старых дубов и нескольких клонящихся к центру березок, перекрещиваясь, образовывали над ней живой зеленый шатер. У края поляны Вера приметила круглый высокий холмик, а рядом с ним еще два — пониже, поменьше. Подошла, рассмотрела. Земля травой поросла и цветами. Ромашки, зверобой, крупные колокольчики… Услыхала какой-то тихий журчащий звук. Огляделась — под корнями дубовыми, окруженный орешником крошечный родничок, забранный потемневшими деревянными плашками вроде колодца. Водица прозрачная, чистая — сразу захотелось напиться.
— Ве-ра! — услышала она за спиной сдавленный стон.
Ксения приподнялась на локте и глядела на нее громадными, полными слез глазами. Лицо ее исказилось от боли — видно, еле сдерживалась, чтобы не закричать в голос.
— Сейчас я, Ксенюшка, милая! Потерпи, родная! Сейчас, сейчас…
А что — сейчас, как тут терпеть — вот уж загадка! В век не разгадать…
Вера тут только сообразила, что судорожно прижимает к себе завернутую в полотенце рукопись, которую прихватила из дома. Она с трудом разжала онемевшие пальцы, листы рассыпались под ногами. Этот экземпляр — первый, вычитанный — теперь был единственным. Последним.
— Так… что там нужно? Вода… горячая. Господи! Где ж я ее возьму? Ножницы или нож — пуповину перерезать! Ох, что делать? Что? — она заметалась как затравленная возле стонущей Ксении — та побелела как мел и дышала раскрытым ртом часто и тяжело, словно рыба, вытащенная из воды.
— Так, Вера! Возьми себя в руки! — приказала Вера сама себе, изо всех сил колотя по бедрам сжатыми кулаками. — Не смей паниковать. Так! Горячая вода. Значит, надо ее разогреть. Значит — костер! Так… Спички. Нужны спички!
— Там… — еле слышно подсказала ей Ксения. — Там моя… сумка.
Вера кинулась к сумке и нашла там спички и нож.
— Ну вот… — усмехнулась она про себя, — что еще нужно, чтобы принять роды? Да ничего!
Дождь все-таки проникал сюда, хоть и слабый, мелкий, сдерживаемый раскидистым живым шатром над головой. Повсюду было много хвороста, кусочков коры, поваленных деревьев, с которых можно было обломать крепкие ветки на растопку, но все это было мокрое — не годилось. Древесину нужно было хоть немного, да просушить…
Вера больше не сомневалась ни секунды — у ее ног лежало как раз то, что нужно: сухая плотная бумага — лучший материал для растопки!
И вот уже весело трещал огонь, пожиравший чернеющие листы. И рука той, которая разожгла его, не дрогнула. А глаза оставались сухи.
Первый отчаянный крик Ксении потонул в громовом вопле природы. Вера метнулась к подруге, чуть не опрокинув свое сооружение, которое она приладила над костром — кастрюльку с водой, повешенную на какой-то железке, укрепленной на двух рогатинах…
— Господи, помоги нам! — взмолилась она на коленях, подняв лицо к зеленеющему пологу, скрывшему грозное небо.
— Не бойся, я помогу! — послышался у нее за спиной низкий грудной женский голос.
Вера, не веря своим ушам, обернулась. У края полянки стояла та, кого они так долго и безуспешно искали. Женщина в длинной юбке.
Довольная произведенным эффектом, Антонина Петровна поднялась и, покачивая головой — мол, да, — есть много на свете непостижимого! — прошла по комнате к буфету, стоявшему в противоположном от печки углу, открыла застекленные створки и достала миску с домашней баклажанной икрой и вазочку с вишневым вареньем.
— От этих разговоров что-то есть захотелось! Давайте-ка, садитесь к столу, сейчас снова самовар вскипячу, чайку попьем. Вижу — куковать нам еще долгонько…
Ветка с Алешей сидели как громом пораженные, хотя гроза давно миновала, дождь утих и теперь на дворе только слегка капало. Эти редкие капли звонко булькали в лужах, образовавшихся после потопа, залившего сад. Цветы и кусты склонились чуть не до земли, намокшие огуречные плети были заляпаны мокрой землей, дородные кабачки и пестренькие продолговатые цуккини еле виднелись среди луж на грядках. Они выглядывали из-под прибитых листов и казались весьма недовольными. Мол, что за безобразие допустила хозяйка!
Как ни странно, на ночь глядя прояснилось — на дворе просветлело, хотя стоял уж глубокий вечер — по-видимому было около девяти. Давно пора было вернуться домой — Вера с Ксенией, наверное, волновались, но отбившиеся от дома островитяне позабыли о доме, о времени — они были добровольными пленниками бабушки Тони. Ее рассказ поразил их и, онемевшие, потрясенные, они ждали его продолжения.
Антонина Петровна, как нарочно, все тянула паузу — сходила в комнату к Лизаньке проверить: спит ли она. Вернулась, строгая, помрачневшая — устала, как видно…
— Ну что? Притихли, птички? Больше не чирикаете? Ага, самовар поспел — не мнитесь, не мнитесь — давайте к столу.
— Антонина Петровна! — взмолилась Ветка, не выдержав паузы. — Ради Бога, что дальше?
— А что дальше? Жизнь! Только без Женни… Я искала могилу — ни следа! Так, видно, Бог ее наказал. А Лева? Ну что — он рос. Няня Паша растила. Вязмитинов сюда более не заглядывал. Разом, говорят, после ее смерти оборвался он как-то. Пооблез, поутих. Старик стал, одно слово… А Лев как вырос — у кромки леса здесь домик себе поставил. Садик развел. Это там, махнула она рукой, — в той сторонке.
Рука указывала направление к Свердловке.
— Зажил там один. Глухо-тихо. Но здешние его все равно сторонились — ведь люди знают, что дети платят за ошибки родителей. Все наши грехи в вас, мои хорошие, проявляются! Да, суровый закон, но так оно есть по правде. От него, будто, ждали: вот увидите — этот пойдет по стопам отца… И надо сказать, ожидания Левушка оправдал! Настоящий что ни на есть колдун выродился! Да уж… Хотя с самого нежного возраста он ненавидел отца. Ненавидел за мать! И за себя — неприкаянного, одинокого. Вязмитинову-то, видишь ли, было не до него — тот в своих книгах все копошился. Все чего-то искал… Да в усадьбу Глинки наведывался неподалеку. От Лосино-Петровского до нее рукой подать. Ходил там, вынюхивал, разведывал… Думал. Аж почернел весь, говорят.
— А что это за усадьба… Глинки?
— Ее еще знаменитый Брюс построил, сподвижник Петра Первого. Но это уж даль неохватная — восемнадцатый век! Так что места эти не простые — вон какие люди здесь жили.
— А чем этот Брюс знаменит?
— Он был полководец известный. Но больше слава о нем шла как о чародее и колдуне! Лаборатория была у него в имении, где он ночи сиживал напролет — все что-то там химичил. Искал чего-то…
— А может… — задумался Алеша, — Нет ли связи какой-то между занятиями этого Брюса и делами Вязмитинова?
— А, ты про это? Связь — она, милый, во всем есть! Как без нее? Ты думаешь, этот наш разговор — он просто так? Ничто не просто так! Каждая мысль — она действует. Злая — как яд в организме накапливается. А организм-то большой, — она вскинула руки и широко развела, — все что есть вокруг нас. Весь свет! Потому мы и в ответе за мысли свои — за каждую, даже шальную, случайную. Ведь они навсегда поселяются в мире невидимом. Влияют и на него, и на нас, на потомков наших… Особенно мысли тех, кто их в своем художестве на веки запечатляет. Потому что в душе у таких красота поет! А когда удастся им мечту свою воплотить, людям ее показать — мол, глядите милые, радуйтесь… тогда зверь отступает. Ох, сбилась я что-то…