иземистыми башнями третья возносилась в вечернее осеннее небо так свободно, смело и легко, что ему стало больно. Вдруг его осенила мысль, что в таком большом соборе найдется, где посидеть. Он поискал вход. Просто дверь, не портал. Как ни удивительно, но он вошел. Он буквально свалился на ближайший конец ближайшей скамьи. Здесь, решил он, я смогу отдохнуть. Он только теперь посмотрел вокруг. Таким крошечным он не казался себе даже под необъятным сводом неба. Когда он увидел трех-четырех женщин, таких же крошечных, как он сам, он понял, как велико расстояние между ним и ближайшей колонной; он не видел стен этого храма, а только все новые пространства, и не мог надивиться этому; а самым удивительным было то, что он на миг забыл о себе.
Вошел, твердо ступая на всю ногу, кистер – ведь место было для него привычное, а то, что он делал, было его профессией – и сразу же положил конец изумлению Георга. Топая, ходил он между колоннами, возвещая громко и почти сердито: «Сейчас запирать будем. – Женщинам, которые никак не могли оторваться от своих молитв, он сказал скорее наставительно, чем утешая их: – Господь бог и завтра никуда не денется». Георг испуганно вскочил. Женщины медленно прошли мимо кистера в ближайшую дверь. Георг вернулся к той двери, в которую вошел. Однако она была уже заперта, и он заторопился, чтобы вслед за женщинами пройти через середину собора, но тут у него блеснула мысль. Он вдруг замедлил шаги и присел за большой купелью, а кистер запер и другую дверь.
Эрнст-пастух уже загнал овец. Он свистит своей собачке. Здесь, наверху, вечер еще не наступил. Над холмами и деревьями небо еще только желтоватое, как те холсты, которые женщины слишком долго хранят в сундуках. Внизу туман лежит такой густой и ровной пеленой, что кажется, будто равнина со своими большими и малыми роями огоньков поднялась и деревушка Шмидтгейм лежит не на склоне холма, а на краю равнины. Из тумана доносится вой гехстских гудков, грохот вагонов. Смена кончилась. В городах и селах женщины собирают ужинать. Уже позванивают внизу на шоссе велосипеды рабочих, едущих домой. Эрнст поднимается на холм и останавливается у придорожной канавы. Он выставил ногу. Он скрестил руки на груди. Он смотрит туда, где около трактира Траубе начинается подъем: на его губах появляется насмешливая и высокомерная улыбка, – должно быть, по адресу господа бога и сотворенного им мира. Каждый вечер ему доставляет удовольствие сознание, что люди там внизу вынуждены слезать с велосипедов и вести их в гору.
Через десять минут мимо него прошли первые рабочие – потные, серые, уставшие.
– Эй, Ганнес!
– Эй, Эрнст!
– Хейль Гитлер!
– Катись со своим хейлем!
– Эй, Пауль!
– Эй, Франц!
– Некогда, Эрнст, – отозвался Франц.
Он тащил велосипед через ухабы, на которых утром так весело подскакивал. Эрнст обернулся и посмотрел ему вслед. «Что это с парнем?» – подумал Эрнст. Наверно, опять из-за девчонки. Ему вдруг стало ясно, что он недолюбливает Франца. И на что такому девушка! Если кому нужна, так мне. Он постучал в кухонное окно Мангольдов.
Вернувшись домой, Франц сейчас же прошел в кухню.
– Добрый вечер!
– Добрый вечер, Франц, – пробурчала тетка.
Суп уже был разлит по тарелкам – картофельный суп с сардельками. По две сардельки каждому мужчине, по одной женщинам, по половинке ребятам. Мужчины – старик Марнет, старший сын Марнетов, зять, Франц. Женщины – фрау Марнет, Августа. Дети – Гэнсхен и Густавхен. Дети пили молоко, взрослые – пиво; кроме хлеба, подали колбасу, так как супа было в обрез. Фрау Марнет еще во время войны научилась почти полностью обходиться в хозяйстве своими средствами. Она доила скотину, колола свиней, искусно лавируя среди всевозможных предписаний и запретов.
Тарелки и стаканы, платья и лица, картинки на стенах и слова на устах – все говорило о том, что Марнеты ни бедны, ни богаты, что они ни городские и ни деревенские, ни богомольные, ни безбожники.
– А что Малышу тут же не дали отпуска, это правильно, пусть знает, что упрямой головой стену не прошибешь, – сказала фрау Марнет о своем младшем сыне, стоявшем в Майнце со Сто сорок четвертым полком. – Это ему на пользу.
Все сидевшие за столом, кроме Франца, согласились, что да, Малыша следует хорошенько помуштровать, и вообще слава богу, что всех этих озорников наконец к рукам прибрали.
– Сегодня же понедельник? – сказала фрау Марнет Францу, когда тот, едва проглотив тарелку супу, снова встал. Они надеялись, что Франц подсобит им втащить в дом корзины с яблоками.
Она еще продолжала ворчать, когда он уже скрылся. Конечно, особенно бранить его не приходится, он от работы не бегает и всегда готов помочь, вот только эта вечная игра в шахматы с Германом в Брейльзгейме. «Была бы у него хорошая девушка, – сказала Августа, – он бы не таскался туда».
Франц сел на свой велосипед и покатил в противоположном направлении – полевой дорогой в Брейльзгейм, который был раньше деревней, а теперь, благодаря новому поселку, слился с Гризгеймом. После своей второй женитьбы Герман жил в поселке, на что он имел право, как железнодорожный рабочий. И вообще, когда весной этого года Герман женился вторым браком на Эльзе Марнет, молоденькой кузине Марнетов, он вдруг получил право на великое множество вещей, кучу всяких привилегий, право на какие-то там ссуды и тому подобное. Его жена была из шлоссборнских, из «дальних» Марнетов, что определяло и их положение на Таунусе, и их место среди огромной, разбросанной по многим деревням семьи Марнетов. Герман говорил, обсуждая с приятелем все связанные с браком преимущества:
– Да, наша тетя Марнет из «ближних» Марнетов собирается подарить нам серебряную сухарницу, она ведь крестная мать Эльзы. Каждый год в день рождения Эльза получает от них по серебряной ложечке.
– Конечное дело, если бы целый год да по куску сала от «ближних» Марнетов, это небось пришлось бы твоей Эльзе больше по вкусу, – говорили ему друзья.
– Ну, к празднику ведь принято что-то дарить! – отвечал Герман. – Зато ей приходится навещать их и подсоблять во время жатвы, и когда большая стирка, и когда убой, ведь она член семьи.
Но сама Эльза очень рада была и сухарнице, и всем новым вещам. Круглое личико, восемнадцатилетнее, зеленые глазенки. Правильно ли он поступил, не раз спрашивал себя Герман, что взял в жены такое дитя – и только оттого, что она была милая и ласковая, а он уже столько лет жил вдовцом и последние три года был так невыносимо одинок.
Эльза распевала в кухне. Голос у нее был и не очень сильный и не очень звучный, но, так как она пела от чистого сердца, голос лился, точно ручеек, то печально, то весело, смотря по тому, что у нее было на душе.
Герман хмурился от смутного чувства вины. Они с Францем разложили шахматную доску, сели друг против друга и рассеянно сделали по три хода, с которых обычно начинали партию. Затем Франц начал рассказывать. Он весь день так ждал этой минуты, что когда она наконец наступила и он мог все выложить, его рассказ был несколько сбивчив. Герман иногда вставлял короткие реплики. Да, и до него дошли какие-то слухи. Во всяком случае, надо быть наготове. Может быть, это не только болтовня, вдруг кто-нибудь появится, нужна будет помощь. Герман утаил даже от Франца то, что слышал сам: будто прежний секретарь районной организации Валлау, отличный товарищ, которого он знал раньше, бежал из лагеря Вестгофен. Он слышал даже, будто фрау Валлау принимала какое-то участие в организации побега – обстоятельство, сильно его встревожившее. Ведь если это правда, то никто об этом не должен был бы знать. А насчет Георга, о котором расспрашивает Франц, нет, он ничего не слышал.
– Тут надо очень подумать, – сказал он. – Удавшийся побег – это уже кое-что.
VIII
Должно быть, не один только Франц в эту осеннюю ночь лежал без сна, размышляя: а что, если и мой среди них? Не он один мучился мыслью, что среди бежавших из лагеря может быть и тот, о ком он так неотступно думал. Франц перевертывался с боку на бок в каморке, которую себе выговорил с тех пор, как начал платить родным за стол и квартиру. Вчера вечером наспех прибили к стене еще несколько полок – уж очень велик был урожай яблок.
Франц опять встал и высунулся в окошко – от запаха яблок у него кружилась голова. К счастью, во вторник все это увезут на рынок. И хотя ему уже не хотелось, он все-таки потянулся еще за яблоком, торопливо съел его, а огрызок выбросил в сад. Стеклянный шар, сиявший днем над астрами и анютиными глазками красивым голубым светом, теперь отливал серебром, словно сама луна скатилась сюда с неба. Так как сад тянулся вверх по холму, то небо начиналось прямо за оградой, – сверкающее звездами, в мирном соседстве с землей.
Франц вздохнул. Он снова лег. Почему из всех именно Георг должен быть тут замешан, спрашивал себя Франц в сотый раз. И еще он думал: Георг, а может, кто другой… Но тот, о ком он думал, был другом его юности. А был ли он действительно твоим другом? Конечно, был. Мой лучший, единственный друг, твердо решил Франц. Эта мысль его глубоко потрясла.
Когда он познакомился с Георгом? Да, в двадцать седьмом, в лагере рабочего спортивного общества Фихте. Ах, нет, гораздо раньше. Он встретился с ним на футбольной площадке в Эшенгейме, вскоре после того, как оба они окончили школу. Он, Франц, настолько плохо играл в футбол, что никто не стремился заполучить его к себе в команду. Поэтому-то он и насмехался над такими парнями, как Георг, которые ничего, кроме футбола, знать не хотели. «У тебя, Георг, вместо головы на плечах футбольный мяч», – заявил он однажды. Глаза Георга сузились и стали злыми. И конечно, не случайно Георг на следующий же день послал ему мяч прямо в живот. Скоро Франц перестал ходить на футбольную площадку, – это было не то поле деятельности, где он мог проявить себя, хотя его все вновь и вновь туда тянуло. Ему даже и потом частенько спилось, что он вратарь эшенгеймской команды.
Четыре года спустя он снова встретился с Георгом на лекциях, которые уже сам читал в лагере Фихте. Георг рассказал ему, что в лагерь его привлекли недорогие уроки джиу-джитсу, а курс он решил будто бы прослушать просто от скуки, н что он даже не подозревал, что лектор Франц – это тот же незадачливый Франц с футбольной площадки, вдруг вынырнувший здесь в роли лектора. И глаза Георга снова сузились, в них вспыхнули искорки ненависти, словно он хотел отомстить за что-то, за какое-то поношение или позор. Он, видимо, решил сорвать Францу его курс. Но когда его выходки встретили общее неодобрение и весь класс им воспротивился, он сам после второго же раза бросил ходить. А Франц не переставал издали наблюдать за ним. Красивое смуглое лицо Георга часто становилось надменным; и держался он как-то чересчур прямо, словно хотел подчеркнуть этим свое снисходительное презрение ко всем, кто был не так силен и красив, как он. И только во время гребли или борьбы, когда он забывался, его лицо становилось добрым и оживленным, как будто ему наконец-то удалось уйти от самого себя. Франц, побуждаемый ему самому не понятным любопытством, отыскал анкету Георга: учился на автомобильного механика, с окончания школы – безработный.