– Ваше высокопревосходительство, судьба армии, судьба Отечества…
Деникин устало махнул рукой:
– Идите. Судьбу России отныне будет решать военный совет.
Деникин подошел к окну просторного, переоборудованного под кабинет номера феодосийской гостиницы «Астория». Дымили на рейде военные корабли. От них исходила спокойная, уверенная сила. Опять, как назойливый, не дающий покоя даже наяву сон, вспомнился вдруг минувший, девятнадцатый год: его армии шли на Москву… Бесконечно долго шли к ней – великой, желанной, недоступной. И вот Москва рядом, в войсках спорят: сколько переходов осталось до Златоглавой – три? пять?.. Верили: потеряв Москву, большевики потеряют Россию. Надеялись, что в октябре девятнадцатого удастся вернуть все, чего лишились в октябре семнадцатого.
Не получилось… Он давно уже нашел ответ на сакраментальный вопрос – почему?
Легко винить во всех смертных грехах главкома, но подумайте, господа, вспомните, кто мешал ему принимать жизненно важные стратегические решения, кто не выполнял уже принятые? Неповиновение, пьяный разгул, откровенный саботаж… Э, да что там! Если и выжило в сумятице последних месяцев белое движение, так это благодаря его, Деникина, выдержке и воле. Не поймете это на военном совете – бог вам судья! Как говорили древние: «Он сделал все, что мог. Кто может, тот пусть сделает лучше!»
О тех, кто разгромил его, отбросив остатки белой армии в Крым, генерал Деникин не думал. Анализируя причины неудач, он склонен был искать и находить их в чем угодно, только не в признании силы и умения Красной армии.
Сочиняя в номере феодосийской гостиницы приказ о созыве военного совета, генерал никому «преемственно власть и командование» передавать не собирался, надеясь, что военный совет по-прежнему назовет избранником его. Если это произойдет, он переформирует в Крыму уцелевшие после новороссийской катастрофы войска и вновь поведет их за собой…
Новороссийск! Это было одно из самых горьких и постыдных воспоминаний в его жизни.
После разгрома под Воронежем, Курском и Касторной, после ожесточенных боев на Украине, Дону и Кубани Красная армия прижала Добровольческую к Черному морю, и Новороссийск стал для белой армии кошмаром. Город, забитый войсками, обозами и беженцами, насквозь продуваемый ледяными ветрами, словно обезумел. С севера неудержимой лавиной надвигалась Первая конная Буденного, с гор наседали партизаны, а отступать некуда – за спиной только море…
Наверное, можно было организовать оборону, хотя бы ради того, чтобы четко вести эвакуацию. Но войска уже не верили даже во временный успех – целые части, во главе с командирами, самовольно бросали позиции, спешили в Новороссийск, чтобы любым способом погрузиться на пароходы и успеть эвакуироваться в Крым. Казаки Донского корпуса расстреляли своих коней прямо в порту и молча, с заплаканными злыми глазами погрузились на транспорт «Орион».
Пароходов не хватало. У трапов цепи марковцев сдерживали огромную обезумевшую толпу. Кто-то прокладывал дорогу к спасению револьвером, кто-то, уже не веря в спасение, стрелялся сам.
Деникин со своим штабом погрузился на крейсер «Алмаз». С капитанского мостика смотрел он на агонию брошенного на произвол судьбы своего воинства. Смотрел, молился и время от времени, словно в забытьи, шептал: «Не простят!.. Не простят!..»
Деникин вернулся к столу.
Все это похоже на страшный сон. Но… Страшен сон, да милостив Бог! Разве война не естественное чередование побед и поражений? Да и не один же он виноват в новороссийской катастрофе!..
Военный совет, говорите? Мысленно выстроив перед глазами генералов, претендующих на его место, он не без удовлетворения подумал: «А ведь трудненько придется вам на совете. Обвинять главкома во всех тяжких несложно, господа. Но вот вам возможность – посмотрите друг на друга и скажите: есть ли среди вас более достойный?» Тонкая усмешка тронула губы Деникина. Он взял ручку и быстро, слово к слову, написал письмо генералу Драгомирову:
«Милостивый государь Абрам Михайлович!
Три года российской смуты я вел борьбу, отдавая все свои силы и неся власть, как тяжкий крест, ниспосланный судьбой. Бог не благословил успехом войск, мною предводимых. И хотя вера в жизнеспособность армии и ее историческое значение мною не потеряна, но внутренняя связь между вождем и армией порвана, и я не в силах более нести ответственность за армию. Предлагаю Военному совету избрать достойного, которому я передам преемственно власть и командование.
Искренне уважающий Вас
А. Деникин».
Перечитав написанное, остался доволен. Пусть только военный совет подтвердит, что не виноват он в тех поражениях, которые нанесла ему Красная армия, пусть выразит полное, обновленное доверие своему главнокомандующему, и тогда замолчат те, кто чернит его имя. Клеветников и завистников много, и первый из них – Врангель. Отстраненный от дел и высланный в Константинополь, он и оттуда в своих памфлетах взахлеб ругает действия главкома.
Интригует, по слухам, и Слащов. Жесткий, смелый генерал удержал Крым. Всех спас. Под Перекопом сам водил в контратаку цепи юнкеров Алексеевского училища, расстреливал отступающих солдат, вынес смертные приговоры десятку боевых офицеров, но Крым отстоял. Умница, но тоже рвется к власти.
Деникин вызвал адъютанта, приказал срочно отправить в Севастополь приказ и письмо. Разминая затекшие ноги, подошел к окну. Над бухтой повисли низкие, штормовые тучи. По стеклу стучали тяжелые капли дождя.
В Константинополе опальный генерал Врангель пребывал в состоянии уныния. Ничего из того, что могло изменить его судьбу, не происходило. Он уже готов был отчаяться и смириться с мыслью, что затяжная борьба с Деникиным за власть проиграна, когда ему передали просьбу французского верховного комиссара де Робека незамедлительно прибыть на дредноут «Аякс». Формулировка просьбы напоминала военный приказ – «незамедлительно»! – но в его положении считаться с такими мелочами не приходилось.
Грозный линкор, одетый в мощную броню, задумчиво глядел на Константинополь зевами десяти трехсотпятимиллиметровых башенных орудий главного калибра. «Александр Михайлович» стоял неподалеку у причальной стенки и, похоже, даже уютно себя чувствовал под сенью французских пушек.
Верховный комиссар встретил барона с тем учтивым благодушием, которое вполне уместно в общении знакомых людей одного круга. В просторном и уютном адмиральском салоне дредноута они были вдвоем. Де Робек, улыбаясь, говорил о каких-то пустяках, вспоминал общих знакомых – и все это с такой увлеченностью, будто именно затем он и прибыл сюда из Франции на линкоре, как на прогулочном катере.
Врангель слушал и пытался угадать причину этого бесцеремонного приглашения на «Аякс». Де Робек словно прочитал мысли барона, на полуслове оборвал рассказ о своей необыкновенной коллекции цветов, прищурился и сказал в упор:
– Ваша критика генерала Деникина нам известна, барон.
– «Нам» – это кому? – с вызовом спросил Врангель, хотя прекрасно понимал, от чьего имени ведет разговор де Робек. Это «незамедлительно» все еще раздражало его, он не мог сам себе простить, что не отказался от приглашения и покорно явился на «Аякс». Но не затем же, чтобы вести светский разговор.
– Нам – это «нам», – сказал де Робек и добавил: – Если более определенно, то тем, кто вложил в помощь России немалые капиталы. Честный ответ на честный вопрос.
– Благодарю, понятно. Еще один честный вопрос. Это официальная беседа от имени союзников? Или приватная, гражданина Франции с гражданином России?
– Скорее первое. Я бы только уточнил: дружеская беседа. – И, помедлив, де Робек спросил: – Скажите, барон, что бы вы посоветовали преемнику генерала Деникина? Как вы себе мыслите дальнейшую борьбу с большевизмом?
Врангель ответил не сразу – он начинал понимать, к чему клонит, де Робек.
– Я бы посоветовал преемнику Деникина прекратить на время активные военные действия, с тем чтобы собрать все наличествующие силы, свести их в новые соединения, довооружить… Нужна передышка! А там…
– Примерно так же считает Париж, – сказал де Робек. – Английский кабинет известил мое правительство, что он не прочь взять на себя посредничество в переговорах между Совдепией и преемником генерала Деникина.
– Зачем?
– Чтобы дать возможность армиям Юга России получить передышку… или кратковременный мир.
– Боюсь, сейчас это всеми будет воспринято буквально, мир в обмен на амнистию. И точка, – сказал Врангель. – Насколько я информирован, председатель Великого национального собрания Турции Мустафа Кемаль собирается устанавливать с Совдепией дипломатические отношения.
– Пусть. Это вряд ли хоть сколько-нибудь повлияет на дальнейший ход событий. Точки не будет. Скорее – многоточие…
– Значит ли это, что мы можем по-прежнему твердо полагаться на Францию? – прямо спросил барон.
– В принципе – да. Все зависит от надежности ваших сил и правильности действий.
Милая беседа превращалась в зондаж. От ответов Врангеля зависела не только его судьба, но и судьба всех остатков белой армии. Если отвернется Франция, им конец. Об Италии уже и речи не было. Итальянцы на стороне большевиков. Врангелю очень хотелось, чтобы его ответы пришлись верховному комиссару по вкусу. И он, кажется, добился своего. В конце разговора де Робек, не скрывая удовлетворения, произнес самое важное:
– Я почти не сомневаюсь, что генерал Деникин сложит с себя власть и в качестве преемника назовет вас, барон! Франция ценит ваш авторитет военачальника, который вы снискали талантом, умом и энергией.
Де Робек сделал паузу, ожидая в ответе барона слов благодарности. Но Врангель промолчал. Он вспомнил оскорбительное «незамедлительно» и с грустью подумал, что он лишь карта в их колоде. Пусть и козырная. Комиссар по-своему понял молчание Врангеля, решил, что он колеблется, поспешил сказать:
– Советуем, барон, принять на свои плечи этот груз!
Врангель понял, что де Робек ждет от него определенного ответа. И «незамедлительно»!