— Сыпь, мужики, — подхватил Игнаха. — Жарь комиссаров!
С баржи отвечала драгунка. Редко, но метко: повысунется кто из-за укрытия — и лежи, сучи ногами!
Цепляясь за бревна, я приподнялся.
Ян… То за дровами, то из-за каюты мелькает выцветшая гимнастерка.
— А-а, — стонал в крапиве раненый, зажимая плечо ладонью.
Отец… Где папа? Я хотел крикнуть — горло как окостенело.
Вдруг взревел буксир, предупреждая шаланду об опасности: Петруха, отбежав подальше от пристани, вошел в воду и вплавь подбирался к барже. Он то и дело уходил под воду. Ручаюсь, с баржи его не видно, да и некогда Яну озираться. Один… Один на барже защитник!
Тревожными, выматывающими душу гудками, заходился буксир.
— Патроны, ваше благородие! — подполз Игнаха: глаза безумные, кольца потных волосьев липнут ко лбу. — Ить не жалели, как приказано.
Штауб заметил, что я немного ожил и шагнул ко мне:
— Берег тебя приятель, но настал и твой час.
Хватка у него железная: скрутил и повел, прикрываясь мною, как живым щитом.
«Ян, берегись… Ян!» — я кричал или только думал, что кричу? Наган бил у самого уха, от пороховой вони перехватило дыхание.
— Подымайся, чудо-богатыри! На приступ… Бего-ом!
Петруха вынырнул. Борт баржи заслонял его надежно. Медленно-медленно он подтянулся на руках, занес ногу на баржу…
Ян… Ян!
Эстонец кашлял, и карабин дергался в его руках. Фронтовик газами травлен, в чем душа, держится! Ой кашлял, весь сотрясаясь. Кашлял и кашлял, а я, тупо глядя на него, тупо соображал: неужто драгунка лучше маузера? Почему он взял драгунку?
Вскинув кольт, Петруха тщательно выцеди-., вал. Неярко вспыхнул огонек, и Ян вытянулся, сделал полоборота на выстрел и завалился на бок…
Петруха прыжком метнулся к нему и взмахнул кортиком.
Вода плеснула, разомкнулась, приняла Яна и сомкнулась вновь.
Штауб выпустил меня.
— Ложись! Все ложись!
Он вернулся к сараю.
— Сын-то… — У Игнахи заплетался язык. — Ну, ежели в самом деле газ?
На барже орудовал Петруха. Сорвав со стены пожарный лом, он сбил запоры и, откинув люк, исчез в трюме.
Буксир умолк, и сделалось щемяще тихо.
— Если заминировано… Если заминировано… — Штауб двигал челюстями, точно перекусывал на зубах что-то жесткое. По смуглому лицу тек пот, борода мокро лоснилась.
Петруха долго не показывался. Затем из трюма вынырнула его голова со всклокоченными кудрями.
— Сюда-а, батя! Сюда-а-а! Скорей, батя-а-а!
Он вылез. Сел и свесил с баржи ноги.
— Зовет, а? — Игнаха оставил укрытие. Топтался на месте, словно искал поддержки. — Пойти мне, а, мужики?
— Взрывчатку возьми, — приказал Штауб. — Подайте ему мешок со взрывчаткой: он в бричке под сеном.
— Я пособлю, — вызвался один из мужиков, тот, который собирался «пулять» из-за угла. — Дело обчее, разве не понимаем…
Откос скользкий, сапоги Игнахи разъезжались по мокрому ракушечнику.
С мешком на плече вниз припустил мужик.
— Жигин, стой! — заорал Петруха с баржи. Он схватил с палубы пистолет. — Мое… все мое! Никого не допущу!
Раз за разом на барже вспыхнуло колюче, пули сочно захлюпали по ракушечнику. Жигин пригнулся, опустил мешок на землю.
— Ага-а! — скалился Петруха. — Не любите? Полюбите! На этой барже и мы люди! Штауб, слышите: у нас тож дворцы будут и лакеи в белых перчатках! Не все вам трюфели кушать, Штауб!
Приплясывает на барже Петруха. Дробит пятками, подкидывает вверх какой-то мешочек и ухает.
Рехнулся, да?
Искал брод Игнаха. Поскуливал в кустах раненый. Сцепив челюсти, Штауб бормотал:
— Что там такое? О бог мой, дурье, деревня… Хамы! Хамы!
И тут ударил выстрел. Мягко, как в вату. Петруха переломился пополам, нырнул головой в палубу.
Отец… Жив!
— Папа! — вскрикнул я.
Воевода кивнул мне — ласково и с участием.
— Да, да, беги к папеньке, — поигрывал он на ладони револьвером. — Он только ранен. Ты, Серж, хороший сын, не так ли? Ты ему поможешь, не так ли?
Позднее мне сказали, что я улыбался. Пятился от пустого, жадно выщупывающего меня револьверного дула и улыбался — разбитыми губами и кровоподтеками.
Сияло солнце, в белом небе вились стрижи, пахло водой, мокрым песком. Неслышно и оглушительно ржали кони, бухал из винтовки Игнаха, звал сына, а по горячей стене амбара перелетали синие мухи. Зрение обрело необычайную остроту и всеохватность: я видел баржу, буксир поодаль, не подававший признаков жизни, и еще стрижей над головой, и у ног былинку. Гладкий, скользкий, жучок карабкался на стебель, в небе кучились облака, и дуло нагана поднималось, и у меня шумело в ушах. То шумело море? Синее море, где уже не бывать, раз раньше не бывал? И облака — не облака, а паруса огромной яхты, в неудержимый бег подхватившие всю землю. Она несется, ускользает из-под ног…
Больно ли, когда тебя убивают?
Потом снова, но издали, гудок парохода. Караван ли сверху? Снизу ли пассажирский выгребает на Котлас?
Рука и наган. Белая с широкой кистью рука и потертый наган.
Вдруг желтая змейка оплела белую кисть, рука дернулась в сторону — одновременно с выстрелом, с коротким тугим выблеском огня.
— Шештой патрон, боле не стрелишь!
Якунька? Господи, причем тут Якунька?…
С парохода строчил пулемет. Залпы винтовок с треском рвали воздух.
Подмога… Наши…
Тайна трюмов
— Подойди только, глаза выстегаю! — визжал Якунька. — Волков к стаду не допускал, чо ты! Шештой патрон, боле не стрелишь… Бросай наган, чо ты!
С мостика парохода стучал пулемет, поливая очередями дорогу, и что тому витой ременный кнут, у кого смерть за плечами? Пусть безнаказанно на щеке кровянеет рубец от кнута, — Штауб кинулся к коновязи. Оборвал узду, на ходу упал в повозку. Напуганная пальбой лошадь сразу взяла вскачь.
Бросая оружие, по лощине бежали остатки рати. Вдогон повозке пустился Игнаха: «Ваше благородие, кобыла ить моя!» Воевода головы не поднял. Со стороны смотреть, то кажется, лошадь несет порожнюю бричку, вожжи волочатся по земле. Игнаха, мотая башкой, упал и катается, рвет на себе волосы…
Не сказать, как я очутился на шаланде. Между нею и берегом была широкая полоса воды, я оступился на скользком камне и вымок с ног до головы.
Палуба усеяна блестящими гильзами. С кормы наносит разогретой похлебкой. Скоротечен, знать, был бой, похлебка остыть не успела…
Жужжа, садились на Петруху синие мухи, от его полосатой мокрой тельняшки шел парок. Я наклонился, поднимая с палубы какие-то мешочки. Они были очень тяжелы, замшевые, в орленых нашлепках печатей. Я их опустил в трюм и испугался, — вдруг взорвутся? Грохнула крышка люка, я отскочил и наступил Петрухе на руку. И тут меня чуть не стошнило. Помню, хотелось первым делом запереть трюм. Я заставил себя вернуться к люку и сунул в скобы поврежденный ломом замок: ничего, пока и так сойдет.
С одежды текло, в ботинках хлюпало и подошвы прилипали к палубе, печатали следы, быстро высыхавшие.
Подавая гудки, пароход подрабатывал колесами, но некому было принять чалки. Солдаты прыгали в воду и брели, поднимая над головой винтовки с примкнутыми штыками.
Окончательно я пришел в себя, когда на баржу вскарабкался Якуня. Он был подпоясан кнутом, в руке зажимал картуз, гильз насобирал и побрякивает.
— Ловко я, правда? — сиял Якуня всеми веснушками. — Ить кнутик-то у меня… Сам плел! Ить я бедовый: ухо режь, кровь не капнет! В амбаре кажжину щель знаю — заточусь, так с собаками не найдешь!
— Ну-ка, брысь отсюда! — прервал я его похвальбу.
— Ты чо, горожанин? — удивился подпасок. — Одурел или чо? И-и-и, чокнулся… Да кабы я их не увез, они бы Куделина убили до смерти! Ты чо? Чо?!
Дрова рассыпаны. Лом брошен. «Не порадок», — упрекнул бы Ян. Я поднял кортик и сунул в карман.
— Сережа…
Кортик продрал карман, лезвие холодило мне бедро. Я держался за карман, будто из страха, что оброню кортик, и он, ударившись о палубу, заглушит слабый шелестящий голос:
— Подойди, Сережа.
Когда перелезал через дрова, два-три полена посыпались за борт и поплыли по течению, белые, обколотые со всех сторон на лучину.
Отец лежал на боку, в вытянутой руке стиснут маузер.
— Зову, зову — не откликаешься. Чей пароход-то швартуется?
Я помнил: надо помочь отцу. Прежде всего! Пока тащился к шаланде, барахтался, оступившись с камня, запирал люк — все помнил, что не сделал чего-то главного. Помнил и никак не мог вспомнить, что же нужно сделать.
— Наши, папа, — сказал я. — Наши! Я сейчас.
Еле двигался я, ноги подгибались в коленях. В кубрике вытащил отцовский сундучок и в белье нашел чистое полотенце.
Еле держусь, голову кружит… Ничего, ничего, недолго осталось, дотерплю.
— Твой пост, тебе пост передаю, — зашептал отец. — Без команды не покидай. Урпина держись… Держись Урпина!
На моих руках отец обмяк, поник головой.
— Якуня, скорей на пароход, — окликнул я подпаска. — Скажи, на барже раненый…
Отца унесли на пароход. С отрядом врача нет, за ним — я узнал — послали в село.
Оставшись один, я подошел к Петрухе. За минуту до смерти приплясывал этот дурень, орал несусветное. В чем же причина?
Документов при Петрухе не было. Но в карманах я обнаружил два увесистых замшевых мешочка. Точно таких, какие скинул с палубы в трюм. Теперь я не испугался. Развязал мешочек… Золото! Монеты! Никогда столько золота я не видел. Погоди…
Так вот что у нас в трюмах… Вот что!
Я принес замок от отцова сундука и запер трюм, пломбу на место пристроил, а ломаный замок забросил в воду.
«Большое дело», — говорил Куделин. Куда уж больше.
Взбежал по трапу Павлин Виноградов. Одет в гимнастерку и сапоги. Щеки впали, острее выпирают скулы.
— Здорово, братушка, — сунул он сухую горячую руку. — Как ты опять обновил фонари? Разукрашен, хоть любуйся! Что, жарко было?
— Порядок, — сказал я. — Нормально.
— Порядок, говоришь?