— Сей дворец наводит на некоторые размышления. В прошлом году Нила Спиридоновича Рудакова проработали за местничество: предсовнархоза за счет промышленных капиталовложений разрешил достроить в Ярске драматический театр. Если говорить на профессиональном языке., то начинить готовую коробочку во всяком случае полагается, раз уж она давно возведена. Почему же Госплан средств не отпустил? Но не о том речь. Согласимся, что достройка театра — крамола. Однако сколько у вас тут Дворцов культуры? И никого за это не наказали. Чуть ли не у каждого завода свой дворец, свой стадион и тому подобное. Короче, дьявольская чересполосица! Сразу же за Ярском начинается поднятая целина на тысячи верст вокруг, а в городской черте до сих пор не распаханы «межи», разделяющие владения, как ты говоришь, «королей»: никелевого, нефтяного, химического. Отличная иллюстрация к прошлым порядкам. Это не город, это механическая смесь рабочих поселков, хотя со стороны Ярск и производит впечатление.
— Что ты хочешь сказать? — прервал его управляющий трестом.
— Впрочем, виноват, конечно, не только ты.
— Ловко закруглил! Наш брат, строитель, доложу тебе, всегда в ответе. Не построил — бьют, построил — тоже бьют да еще приговаривают: «Не умеешь работать, такой-сякой!» Ладно, поедем, посмотришь мою производственную базу,— предложил Егор Егорович, чтобы как-то прекратить эту дискуссию на возвышенную тему. Вообще, он не мог отказать Лобову в точности упрека, стараясь объяснить ее по-своему: со стороны всегда виднее.
Леониду Матвеевичу понравилась чистенькая, светлая арматурная мастерская.
В ней работали почти одни девушки. Они играючи вязали стальные прутья на контактных станочках, будто имели дело с льняной пряжей. Недаром Речка, входя в цех, громко приветствовал их:
— Здравствуйте, дорогие кружевницы!..
Он знал всех рабочих, всем пожимал руки. Тут уж не скажешь, что Егор Егорович искусно играл роль старого демократа, подражая иным хозяйственникам, коих терпеть не мог Лобов. Правда, с инженерами управляющий был суховат, излишне строг даже при начальстве.
«Тыл у тебя крепкий,— говорил Леонид Матвеевич,— только мал для твоей армии. Надо расширять, в первую голову, завод сборного железобетона. Бери пример со своего соседа, тот правильно делает, все время подтягивая «обозы» к «передовой».
— Где нашему теляти Светлова догнати!
— Это ты зря. Алексей Никоныч — крупный инженер.
— Он со своей домной такого шума наделал во всех газетах, словно атомный центр соорудил. К Ленинской премии представлен. В войну мы строили без митингов и треска. Носятся с хваленым Светловым, как с великим основателем второй Магнитки.
— Не то говоришь.
Но Речка, случайно задетый за живое, долго не мог успокоиться, пока они осматривали кирпичный завод, деревообделочный комбинат, асфальтовый заводишко. Леонид Матвеевич больше не прерывал его, с любопытством приглядываясь к этому грузному, в годах, но все же рано постаревшему человеку, который с мальчишеской запальчивостью нападал на «новостальского Юрия Долгорукого», своего серьезного соперника в строительных делах.
— Завернем ко мне, поужинаем,— как-то некстати, неловко предложил Егор Егорович.
Лобов молча наклонил голову, с поразительной отчетливостью представив себе Зиночку Каширину. Она промелькнула перед ним в своей батистовой белой блузке, с красным галстуком, с КИМовским значком,— высокая, черноволосая, строгая пионервожатая. Промелькнула и пропала. Как ни пытался он сосредоточиться, создать теперешний ее образ, ничего не получалось. Что же это такое? А впрочем, первая любовь не терпит вольностей воображения: она остается в памяти как молодость, которую нельзя и мысленно продолжить и уж совершенно невозможно снова пережить.
Автомобиль остановился у коттеджа, аккуратно отгороженного от соседних домиков недавно покрашенным штакетником. В палисаднике черемуха, сирень, боярышник. Георгины — осенние цветы под окнами. Выходя из машины, Леонид, Матвеевич увидел, как чья-то тень метнулась от крайнего окна в глубь комнаты. «Она»,— решил Леонид Матвеевич и неуверенно, словно выздоравливающий больной, зашагал к крылечку, вслед за хозяином.
Она стояла на террасе. В пестром фартуке поверх бордового шерстяного платья, в черных «лодочках» на босую ногу, в ситцевой, как и фартук, косыночке, сбившейся на затылок,— «товарищ Зинаида», действительно, выглядела «классической домохозяйкой», как пошутила Настя. И в то же время, терпеливо ожидая, когда гость подойдет па расстояние протянутой руки, Зина была той же Зиной: ни одного шага, даже полшага не сделает навстречу.
— Ну, вот, мы и увиделись, Леня-Ленечка...— проговорила она незнакомым, глуховатым голосом, чуть дрогнувшим от волнения.
Теплом пахнуло в лицо от этого «Леня-Ленечка», будто никто его так и не называл. Он несмело заглянул в ее глаза, карие, с янтарной искоркой: все тот же взгляд, откровенно-снисходительный, насмешливый. Ох, женщины!
— Встретились, Зинаида Никоноровна,— не решаясь назвать ее попроще, сказал Леонид Матвеевич.— Просто не верится.
Речка, не останавливаясь, прошел в столовую, благосклонно оставив их вдвоем.
— Как возмужал, как возмужал! — покачивая головой, задумчиво улыбаясь, говорила она немного нараспев.— Настенька писала мне, но я не могла представить тебя таким, ни за что на свете! Молодец!
— И я тоже не мог представить тебя...
— Что, постарела?
— Нет, не то, не то.
— Пожалуйста, без стеснений! Конечно, состарилась, знаю. Ах, Леня-барабанщик, время бежит быстрее нашего Урала. Подумать только, не виделись двадцать лет!
— Округляешь?
— Теперь уж в меньшую сторону!..— засмеялась она и, извинившись, торопливо ушла на минуточку на кухню (совсем забыла про жаркое!).
Зина, Зина... Неужели это та самая «товарищ Зина», которую по пятам преследовал он, не обращая внимания на грубоватые насмешки своих ровесников? Как он ревновал ее ко всем, даже к... Борису из «Грозы» Островского, когда, бывало, сидел в суфлерской будке и полушепотом подсказывал Зине страшные слова из любовной сцены на волжском берегу. Да он готов был на какие угодно муки, лишь бы проводить ее после спектакля в Народном доме. Пусть бы всю жизнь она играла, пусть бы сделалась актрисой, ну и что ж, зато вся жизнь Зины на виду у скромного суфлера драмкружка. Но Зина, не в меру гордая Зина, не опустит глаз в течение всего действия. Все всматривается куда-то в притихший, полутемный зал, словно ищет там, на галерке, своего Егора. Когда он, Ленька Лобов, понял это, то демонстративно покинул свою будку, хотя его долго уговаривали кружковцы. Как он раньше не сообразил, что не в подполье ему надо лезть, а взбираться па высоту, чтобы удивить Каширину своим талантом. Вскоре такая высота нашлась — Ярская газета, охотно публиковавшая длинные и заумные его статьи об агрогородах, о военных трудах фон Клаузевица, об организационной структуре первых ярских строек и еще бог знает о чем. Но было уже поздно: Зина тайно готовилась к отъезду на учение в Самару.
И вот она стоит сейчас перед ним, совсем не гордая, уставшая от домашних хлопот, нисколько не похожая на ту пламенную деятельницу, что и умом и красотой дивила всех ярских комсомольцев. Только глаза, одни большие ее глаза будто прежние: в них еще видятся и отблески пионерских костров на берегу Яри, и отсветы огней рампы Народного театра, и знакомая игра этих янтарных искорок. Нет, то все, впрочем, чудится. Взгляни смелее, ну-ну, еще: ведь перед тобой совсем-совсем другая женщина — Зинаида Никоноровна Речка. «Извини, пожалуйста» (она извиняется!) и, приосанившись с несвойственной ей тяжеловатой грацией, идет на кухню. Он провожает ее грустным взглядом, вспоминая свои мальчишеские выходки, возведенные когда-то в степень трагической любви шекспировских героев...
Первая неловкость прошла, исчезла, и за праздничным столом, рассеянно слушая сбивчивое Зинино повествование о житье-бытье, Леонид Матвеевич не мог отделаться от одной и той же мысли: «Чужие, совсем чужие, знаем только имена друг друга». Ему сделалось тоскливо. Верно говорят, что новые встречи с первой любовью приносят либо разочарование, либо беду, и очень редко — радость.
Явился Геннадий.
— Знакомься, Ленечка, наш наследник! — торжественно представила его Зинаида Никоноровна.
— Ого, какой богатырь вымахал! — Лобов приподнялся, подал ему руку. — На голову выше отца!
— Но весь в мать — сладу нет,— весело заметил Егор Егорович.
— Инженер.
— Инженер-десятник! — подхватил Егор Егорович.— Когда-то еще станет инженером-сотником, тем более, инженером-тысячником, долгонько ждать! Я, Леонид Матвеевич, стараюсь держать молодежь в черном теле. Помнишь, как нашего брата держали? Тут у меня старая, проверенная метода.
— Постой ты, Гора, со своей методой,— вступилась Зинаида Никоноровна.— Правда, сын у меня хороший?
— Привыкла расхваливать парня с пеленок.
— Сие ничего не значит,— возразил Леонид Матвеевич.— Молодежь все равно знает себе цену.
Геннадий чувствовал себя стесненно. Не вступая в разговор, он ел окрошку и бегло взглядывал то на мать, то на гостя, занятых своей беседой. Ленечка? Так это тот самый Лобов, о котором иной раз, подтрунивая над матерью, вспоминал отец в семейном кругу Кашириных. Интересно, как они встретились? Грустно им? Или радостно? Или просто любопытно посмотреть друг на друга? Ведь для мамы юность и «Ленечка» неразделимы. Так всегда, наверное, все несбывшееся поэтизируется.
Выходя из-за стола, Геннадий с подчеркнутым уважением простился с Лобовым и тут же поспешил на стройку, в комсомольский штаб, чтобы не мешать старшим вдоволь наговориться о былом. Зинаида Никоноровна и Леонид Матвеевич переглянулись многозначительно. «Видишь, жизнь прожита не даром»,— сказал ему ее взгляд. «Да, действительно, жизнь-то пролетела»,— ответил он, с необыкновенной отчетливостью поняв все значение минувших десятилетий и почти физически, с легким испугом ощутив скорость времени.
— Ты к нам надолго, Леня? — поинтересовалась Зинаида Никоноровна.