Весь вечер Анастасия была веселой, будто хотела загладить свою вину перед Родионом, которого в прошлый раз, вгорячах обвинила в политиканстве. Она даже рассказала ему, как управляющий городским стройтрестом защищал сегодня свою Леночку, представив ее бывалым землекопом.
— Елена Дмитриевна сама никому в обиду не даст своего Николая Николаевича! — смеясь, заметил Родион Федорович. И тут же почувствовал, как одна фраза может испортить все: Анастасия нахмурилась, замолчала.— Я пошутил,— начал оправдываться он с той поспешностью, что еще больше раздражала ее теперь. И срываясь с дружеского тона, он заговорил резко, громче, поражаясь собственной несдержанности.— Почему ты ведешь себя, как кисейная барышня? Слова нельзя обронить лишнего. Это не так, то не этак. Становится невмоготу. Кстати, сказала бы прямо, что неравнодушна к своему Лобову.
— Помолчи ты!..— оборвала она его и, не договорив, вышла, хлопнув дверью.
Не отдавая уже себе отчета, Родион Федорович бросил ей вдогонку:
— С ума сходишь под старость лет!
Он тяжело опустился в потрепанное креслице у письменного стола. Все разом рушится: общественное положение, докторская диссертация, семья... В состоянии полной апатии просидел он до захода солнца, не в силах чем-нибудь заняться. Ко всему бы привык Родион Федорович, но он не мог смириться с той отчужденностью, которая все отдаляла и отдаляла от него Анастасию. На работе, случалось, он месяцами не догадывался, что кто-то на него дуется, в семье же дня не мог прожить, если отношения испорчены. Он нерешительно поднялся, пошел извиняться перед женой.
Анастасия стояла вполоборота к окну, всматривалась туда, где за дальними осокорями садилось огромное сентябрьское солнце. Вот оно скрылось за мглистой кромкой неба — день кончился. Но через минуту горизонт словно опустился и багровый диск, как ни в чем небывало, засиял над зубчатым синим лесом. Потом с юга надвинулась острым клином другая туча, густая тень побежала по земле. Теперь-то уж все. Ан нет, оказывается, не так-то просто погасить солнце: нижний сегмент его вдруг снова вспыхнул и залил степь полуденным белым светом. И опять на лице Анастасии заиграли радужные отблески, сменив темно-рубиновые, тревожные. По мере того как сумерки перечеркивали ее талию, грудь, плечи, она приподымалась на цыпочках, так и тянулась к холодному огню заката.
Родион Федорович загляделся на нее, боясь как-нибудь нечаянно не прикоснуться к хрупкой тишине вечера. Когда последний отблеск торопливо скользнул по задумчиво прищуренным Настиным глазам и, высветив прямую линию пробора, исчез где-то за окном, Родион Федорович заговорил несвязно, сбивчиво:
— Я, вероятно, неправ. Собственно, совершенно неправ... Нервы... Совсем сдали... Ты не сердись...
— Полно, Родя, я не сержусь, — в ее глазах остро сверкнули слезы.
Они стояли рядом, наблюдая за игрой огней над «Живым мостиком» через Урал: свежий вечерний ветерок, забавляясь, с разбега налетал на обвисшую цепочку разноцветных лампочек, раскачивал их из стороны в сторону. Родиону Федоровичу не хотелось больше говорить ни о чем. И Анастасия, понимая его, думала о том, что это уже не любовь, это инерция чувства, раз в душе у нее остается одна жалость.
Анастасия старалась жить прошлым, но ничего не выходило. Почему же Родион не замечает равнодушия в ее привычной ласке? Вот и сейчас, успокоенный, усталый, он заснул крепким сном, широко раскинув руки. Анастасия испуганно отодвинулась и начала пристально рассматривать его лицо, крупное, волевое, как бы высеченное из серого камня несколькими точными ударами резца. Ведь любила же она Родиона, сильно, самоотрешенно любила. Правда, любя его, она представляла себе что-то совсем другое, созданное воображением в молодости... Вспомнив тотчас Лобова, она выругала себя за бесхарактерность. Однако при чем здесь, в конце концов, Леонид, если все это началось задолго до его приезда?.. Анастасия попыталась еще отодвинуться от Родиона, но дальше некуда, дальше — стена, на которой в полутьме неясно вырисовываются милые фотографии Мишука и Лели...
Только они одни и связывают ее с Родионом. Все другие связи порваны. Как же Родион оказался в одиночестве?
Анастасия, зная его с мальчишеской поры, срединные годы его жизни наблюдала лишь издалека. Что же произошло за эти десять-пятнадцать лет, которые встали между Родионовой комсомольской юностью и его духовной зрелостью сороковых годов, когда она, Анастасия, связала с ним свою судьбу? Ведь как раз незадолго до войны имя Родиона Сухарева сделалось самым популярным в Южноуральске. Он уже начинал покрикивать направо и налево, понукать: ему вес чудилось, что кто-то топчется на месте, а кто-то и сбивается с дороги.
«Порох надо держать сухим»,— любил повторять Родион в то время. Да, годы были тревожными. На Западе бушевал мутно-коричневый ноток фашистских полчищ — перед ним открывались все затворы стареньких плотин, и, наконец, широко распахнулись ворота «Мюнхенского шлюза»... Чем напряженнее становилось в мире, тем резче и самоувереннее выступал Родион Сухарев: в его речах и простая нерасторопность какого-нибудь хозяйственника изображалась чуть ли не злонамеренной, а это подчас решало участь человека. Конечно, Родион не хитрил ни перед собой, ни перед своими слушателями, но он все чаще, как подстегнутый, взвивался до самых крайних обобщений, все больше терявших с правдой жизни. Действительно, ему теперь достаточно было и случайного факта, чтобы сделать громкий, разящий вывод: отсырело где-нибудь на стройке несколько тонн цемента — и это уже не халатность, а вредительство.
Так все черствее становился Родион. Метры, погонные и квадратные, пуды и тонны — цифры, цифры и цифры — только в них он видел спасение от надвигающейся беды. А люди? Их он тоже незаметно для себя приноровился исчислять в круглых цифрах, нимало не задумываясь о ценности каждой единицы. Когда, например, Родиону осторожно, по-дружески, сказали, ища у него поддержки, что за пустяковую аварию на Южноуральской ТЭЦ арестован его приятель — главный инженер, знающий и честный человек, Родион, смутившись на одну секунду, бросил на ходу: «Лес рубят — щепки летят». И окончательно успокоил себя минутой позже: «Раз взяли — значит так и надо».
Потом нагрянула война — с ее яростными бомбежками, танковыми клиньями, встречными потоками резервов и беженцев. Родион добровольно ушел на фронт. Он провоевал недолго, но в том не его вина: пуля не отличает ведущего от ведомого. Однако, может быть, и там, на поле боя, он не разглядел душевного порыва тех, кого еще вчера готов был с маху запятнать каленым тавром тридцать седьмого года. А ведь они умирали в контратаках рядом с ним, на его глазах...
Oн вернулся из-под Ростова тяжело контуженным. Наградный лист его так и затерялся где-то в штабе армии, и Родион словно бы гордился тем, что не отмечен ни орденом, ни медалью. «Коммунист в вечном долгу перед партией»,— говорил он ей, Анастасии, когда заходи та речь о чьих-нибудь заслугах. Но она-то понимала, что он обижен и таит свою обиду ото всех, даже от нее.
Когда Родион окончательно выздоровел, его избрали секретарем горкома. Война закончилась. На первый план выдвигались заботы о неустроенном бытие людей: хлеб насущный, кров, пособия осиротелым семьям, детские дома, учет и переучет каждой пары обуви, каждого метра ткани. Это тяготило Родиона: не тот масштаб, не то поле деятельности. И он, помучавшись больше года, добился все-таки освобождения от нелегких обязанностей секретаря. «Толковые исполнители без меня найдутся», — неловко оправдывался он в кругу друзей. «Ну что ж, видно, каждому свое», — успокаивая себя, рассудила Анастасия. Так и не вышло из него партийного работника.
Но тут вскоре начались другие бои — на другом фронте: завязывались острые дискуссии — то по вопросам литературы и искусства, то среди биологов, философов, языковедов, и, наконец, очередь дошла до экономистов. Родион метался с трибуны на трибуну, он был в своей родной стихии. Он выступал во всеоружии: у него всегда были под рукой нужные цитаты. Оппоненты Родиона отступали в беспорядке. Но он, в полемическом жару, придумывал каких-то новых оппонентов, словно для того, чтобы те — воображаемые противники — помогали ему поддерживать накал страстей, напряжение боя.
Он, не заготовивший сам ни одного пуда хлеба, учил секретарей райкомов, как надобно организовывать борьбу за хлеб. Да мало ли чему учил Родион людей, делающих свое дело с той внутренней убежденностью солдат, для которых ближняя цель естественно сливается с основной целью.
И жизнь постепенно опережала Родиона. Вчерашние ученики начали деликатно обходить своего учителя.
А время загадывало ему все новые загадки. Анастасия вспомнила сейчас, как растерялся Родион в сентябрьские дни 1953 года. «Не понимаю, что творится», — откровенно признался он, стараясь собраться с силами перед очередной лекцией в сельхозинституте.
Восстанавливая в памяти год за годом, Анастасия убеждалась в том, что у Родиона этот недуг хронический и что нужны какие-то радикальные лекарства. Во всяком случае, надо заставить его остановиться, одуматься, пока не поздно. Ведь он бы еще мог кое-что сделать для партии, если бы не эта ржа компиляции, которая лишила его всякой чуткости к окружающей народной жизни. О, компиляция — тяжкая болезнь! Человек с виду будто работоспособен, трудолюбив, но разум-то его давно уже инертен. Компилятор, пугаясь новизны мысли, общественных проблем, мертвой хваткой цепляется за старое,— только бы уцелеть среди этой смелой ломки устоявшихся понятий. Неприятно смотреть на такого со стороны. Однако, каково ей, Анастасии, изо дня в день тратить душевную энергию на бесконечные споры и раздоры с Родионом? Долго ли это будет продолжаться? Нет, он не сильнее, ее, просто он умеет ловко спекулировать тем малым остатком чувств, который время от времени приглушает ее гражданское достоинство.
Анастасия вгляделась в фотографии Мишука и Лели, затененные оконной занавеской, и с болью отчетливо представила себе, как придется выводить их в люди без отца. Неужели все-таки одной?.. И Анастасия вдруг ясно поняла сейчас, что разрыв с Родионом давно уже предопределен этим его отношением к жизни, о котором она раньше и не догадывалась, как не догадываются о редкой и запущенной болезни, трудно излечимой после многих лет ее укоренения... Но, может быть, все успокоится, уладится? Не исключено же, что она преувеличивает свою беду, рассматривая ее вблизи, не видя из-за нее ничего на свете. Однако это же ведь его беда, его! А он спит себе богатырским сном, убежденный в том, что завтра без него не обойдутся. Нет, Родион, завтра тебе станет еще труднее. Ты же в разладе с самим временем, которое умеет ценить только скорый шаг идущих вровень с ним. Правда, время не злопамятно, если у тебя найдутся силы наверстать упущенное. Так что все зависит от тебя, Родион, только от тебя...