— Почему бы тебе не выступить в печати о непорядках в совнархозе? Если не возражаешь, я подготовлю статью за твоей подписью.
— Валяй. Посмотрим, что получится,— согласился Егор Егорович, как соглашался много раз, когда к нему приставали назойливые корреспонденты всех рангов.
Сухарева обидел его безразличный тон, но он промолчал, заметив про себя: «Никакого самолюбия не осталось у наших хозяйственников, вот и сочиняй за них, как за малограмотных...»
Последние дни 1958 года были на редкость ясными, морозными. Вернувшись в Ярск, Речка приналег на своих прорабов: до годового плана не хватало тех двух-трех процентов, что всегда кажутся неподъемными. И будто назло термометр показывал минус сорок градусов по Цельсию. Пришлось срочно закладывать фундаменты целого квартала жилых домов на северной окраине города; массивные глыбы сборного железобетона перетянули все же эти свинцовые проценты — план был выполнен даже с некоторым «походом», как и полагается в приличном тресте.
Новый год Егор Егорович встретил за семейным столом, по-человечески, с некоей суеверной надеждой на будущее счастье. Утром, перечитывая поздравительные телеграммы, он с удовольствием отметил, что старые друзья по министерству не забывают, хотя судьба поразбросала их по разным городам, от Ростова до Владивостока. Пришли телеграммы и из Южноуральска: одна — праздничная, ободряющая, другая — деловая, строгая: «Выезжайте на заседание бюро обкома».
— Что бы это. значило? — насторожился Егор Егорович.— Не успеешь стряхнуть дорожную пыль, как надо опять собираться в командировку. Бывало, съездишь в Москву два раза в год — с планом и с отчетом — и работаешь себе припеваючи. А товарищи с «расширенными правами» совсем задергали нашего брата, вызывают по всякому пустяку. Вроде бы наслаждаются властью...
Сухаревы еще спали, когда он постучался к ним. Дверь открыл Родион Федорович, неприятно удивленный внезапным появлением свояка. Хозяин поспешно провел гостя в свой прокуренный кабинет, усадил в глубокое кресло и пошел в соседнюю комнату одеваться. Егор Егорович широко распахнул форточку, жадно затянулся ядреным воздухом. Мелко дребезжали стекла от проходивших по улице грузовиков, со стороны вокзала доносились густые и низкие гудки тепловозов, певуче поскрипывал на тротуарах сухой снежок под ногами одиноких пешеходов. Начинался первый рабочий день Нового года. Южноуральск, справив праздник, раздумчиво принимался за дела. Светало, откосы сугробов были подсиненными, но гребни их слегка уже порозовели в холодных отблесках занимавшейся зари.
Когда Анастасия, приготовив завтрак для мужчин, отправилась в райком, Родион Федорович спросил свояка как бы между прочим:
— По вызову или сам приехал?
— Чего я тут забыл? Обивать пороги давно надоело. Это меня вытащили на бюро обкома.
— По какому вопросу?
— А я знаю?
— Непонятно... Да, совсем забыл, статья твоя готова.
— Показывай, почитаем от нечего делать.
Родион Федорович принес на кухню свою серую папку с белыми тесемками, сдвинул в сторону посуду, вынул разрозненные листки, отпечатанные на машинке и, положив их перед автором, сел рядом. Егор Егорович быстро пробежал первую страницу, вторую, затем, споткнувшись, надолго застрял на последних трех. Он перечитывал их, все больше хмурясь, ерзая на стуле. Взял цветной толстый карандаш, легонько заскобил абзац, в котором говорилось: «Опыт работы совнархозов в таких областях, как Южноуральская, свидетельствует, к сожалению, о том, что СНХ не справляются с возрастающей год от года программой капитальных вложений. Не целесообразно ли восстановить союзное министерство строительства?» Потом он сердито перечеркнул другое место: «Госплан Российской Федерации должен иметь в краях и областях своих полномочных представителей, облеченных правами министра, чтобы решительно и своевременно пресекать малейшие тенденции к местничеству». Дальше слово за словом, с ученическим тщанием Егор Егорович затушевал длинную замысловатую фразу о каких-то теневых сторонах проведенной перестройки управления хозяйством.
Откинувшись на спинку жиденького стула — тот жалобно взвизгнул, как живое существо,— Родион Федорович болезненно поморщился, будто у него заныли недолеченные зубы.
Речка бросил на стол «плотницкий» карандаш, сказал:
— Факты мои, но с обобщениями не согласен, ни в коем случае.
— Помилуй, Егор, ты же ведь высказывал все эти мысли!
— Нет, баста! Не подпишу ни в коем случае. Лучше не надейся. Давай вычеркивай. Это, это, это...
Родион Федорович переменился в лице, встал, загородив собою пол-окна, и сказал глуховато, с раздражением:
— Поздно. Статья опубликована.
— Что, что?!. — Егор Егорович вскочил с необыкновенной для него легкостью, крупно шагнул к свояку. Они стояли друг против друга, высокие, неуклюжие, с полусогнутыми в локтях тяжелыми руками, словно натренированные силачи перед схваткой. Егор Егорович увидел, как начала подергиваться одутловатая щека у Родиона, контуженного где-то под Ростовым, как неловко заморгал Родион левым глазом, и он, смутившись, неуклюже попятился к столу, наугад сел на место.
— Я передал статью по телефону редакционной стенографистке, предупредил, что возможны авторские поправки, что материал должен пойти в запас...
— Запас, запас! За такие штучки вообще пойдешь в запас, в какой-нибудь обоз второго разряда!.. Теперь все ясно. Вечером устроят мне головомойку на бюро обкома.
— Не имеют права. Статья напечатана в порядке обсуждения. Кстати...
— Вот обсуждение и начнется. Хорошо, если отделаешься испугом или легким ушибом.
— Кстати, это же грубое нарушение традиционных правил предсъездовской дискуссии! Больше того, нарушение партийной демократии.
— Ты, Родион,— или честный фразер, или просто интриган, одно из двух. Привык ты строить обобщения на зыбком песке чужих мыслей. Был у тебя солидный политический капиталец, так ты промотал его до последней копейки. Учти, вряд ли поправишь дело случайным заработком! В политике второй раз не разбогатеешь, если уж разорился до нитки. И на нашем брате, строителе, много не заработаешь!..
Скверно, скверно чувствовал себя Сухарев сейчас, терпеливо выслушивая этого обычно молчаливого тугодума, всю жизнь работавшего, как вол. Лишь с год назад Речка стал выбиваться из борозды, то ли от усталости, то ли недовольный тем, что кто-то идет в упряжке налегке. Он сделался ворчливым, словоохотливым, заговорил о пенсии, хотя раньше терпеть не мог «нахлебников социализма», пусть самых что ни есть заслуженных. Сухарев приготовился сегодня к крупному скандалу, к невероятному разносу, но Егор только вспылил немного и тут же отступил, смягчился.
Вот он сидит, грузно облокотившись на подоконник, и без; конца поучает, поучает, как надо исправлять свои ошибки. Усталое лицо Егора посуровело, рыжие клочковатые брови топорщатся над выцветшими глазами, в руке скомканные листки статьи, уничтожить которую он не властен.
Выговорившись, он с горечью швырнул листки в угол. На щеках заиграли шарики жестких желваков: Егор Егорович сдержался, не проронил больше ни слова. И Сухареву стало жаль свояка, глубоко расстроенного, наивного в своих элементарных наставлениях. Ему захотелось как-то успокоить Егора, повиниться перед ним, хотя бы иносказательно. Но вспомнив, что тот назвал его сгоряча интриганом, Сухарев плотно сжал тонкие губы, отвернулся.
И толкнуло же его, Родиона Сухарева, связаться с этим свояком. Нашел у кого искать поддержку!.. Трудно, чертовски трудно быть непонятым, вот и потянуло к Речке, который поначалу показался единомышленником. А тут же и отступил, едва запахло выговором. Нет, видно, у него, Родиона, ни одного верного человека во всей области. «В политике второй раз не разбогатеешь»,— с усмешкой вспомнил он слова Егора.
Откуда только красноречие взялось у такого тугодума? Да ему, кандидату экономических наук Сухареву, «и рубля не накопили строчки». Ну была кое-какая слава, так ведь это закономерно: слава — тень трудолюбия, она неотступно преследует трудолюбивых. Что ж, была у него и кафедра, и популярность, и готовая диссертация, открывающая перспективу скорого переезда в столицу. И все, все рухнуло. (Осталась разве лишь эта ученая степень кандидата в... рядовые экономисты на любой завод). Но почему, собственно, рухнуло? Оттого, что должно было рухнуть, как возведенное на «зыбком песке чужих мыслей», по выражению, свояка? Или он, Родион, сам разрушил все, созданное им самим? Кстати, так утверждает его женушка, которая даже над заметкой в стенгазету бьется целый вечер. Насте простительно так утверждать. Но он-то, Родион, отлично помнит, как заколебалась почва под его ногами, как бросился он защищать свою — да, свою! — убежденность в незыблемости всего, что делалось и писалось до сих пор. И, защищая, пал. Вот как было дело, уважаемый Егор Егорович!.. И напрасно ты заговорил о «политических капиталах», которые он, Родион, якобы «промотал до ко- пейки». И «случайным заработком» попрекнул совершенно зря. Никакой он не мот, и уж, конечно, не собирался «разбогатеть» на твоей ворчливой критике в адрес совнархоза. При чем же тут интриганство?
— Послушай, Егор, я на тебя не обижаюсь, понимаешь...
— Какая снисходительность!
— Да не горячись. Ты что же, серьезно считаешь меня нечестным?
— А ты сам не задумывался над этим?
— Мне казалось, что ты другого мнения обо мне.
— Русский человек доверчив, но до поры до времени.
— Ты, оказывается, уже отчислил меня из состава русского народа?— невольно улыбнулся Сухарев.
— Сам ты себя отчислил! Дошел до того, что с тобой нельзя ничем поделиться. Привык ловить на славе. Но сейчас год пятьдесят девятый.
— Да пойми ты — меня самого поймали на слове.
— Неправда. А если поймали на слове, то повинись перед людьми, только искренне, не хитри, не заигрывай с совестью. Партия не терпит хитрецов и себялюбцев.
— Каждый из нас любит себя.
— Врешь! Каждый из нас уважает себя. С тобой тяжело, невозможно разговаривать. Ты хочешь сделать мне больно только потому, что у тебя у самого муторно на душе. И вообще ты превратился в злобствующего субъекта, которому все одно: анонимные письма так анонимные письма, подложные статьи так подложные статьи. Лишь бы уколоть кого-нибудь. Желчь, желчь и желчь. Теперь-то я понимаю, почему ты вдруг окружил меня таким «вниманием»! Старого дурака хотел поймать на удочку, никакого «прикорма» не пожалел! Нет, брат, не на того напал! Пусть я груб, пусть я резок, пусть не умею подбирать слова, но я тебе — не соратник. Лобова ущипнул сам, а Лобовых хотел ударить моей рукой, «храбрец», ничего не скажешь!