дкий случай в истории: приказчик внешне выглядит хозяином «нейтральной» лавочки. Но если он не одумается вовремя, то, конечно, прогорит, и тогда уж волей-неволей придется менять вывеску, добавив к громкому имени своему обычную коммерческую приписку: «...и К°»
Редко Максим высказывался так определенно, горячо. И хотя Эмилия соглашалась с мужем, ей стало страшно от его резковатых рассуждений. «Ну, маме все равно, мама век прожила. А братья, а сестренка? — думала Эмилия.— Каково им, настоящим коммунистам?.. В Москве, на съезде прямо заявили, что хорошо бы сделали югославские руководители, выпустив из тюрем всех политических, арестованных лишь за то, что те не согласны с новой программой Союза коммунистов... Значит, мама все плачет по ночам. До каких же пор мучиться бедной маме?»
— Я так и знал,— огорчился Максим, увидев слезы на глазах Эмилии
— Не буду, не буду...
— Эх, ты, Шумадиночка, плакса ты, оказывается. Она подняла голову, улыбнулась через силу.
— Веселее!
Да, Максим был сегодня в редком настроении.
— Пайдем в тэатр, што ли?
— Вот это другое дело! Даю пятнадцать минут на сборы.
Эмилия надела черное платье с темно-красными кантиками на воротнике, манжетах и кармашке, лаковые туфли. Старательно причесала волосы, подобрала их на затылке лентой. В этом скромном наряде, оттенявшем ее бледное узкое лицо, она выглядела не то чтобы моложе своих тридцати шести лет, но как-то не по возрасту изящной с той безыскусственностью, которая у иных женщин совсем утрачивается с годами.
Недолгие сборы подходили к концу, когда в передней прозвучало два звонка.
— К нам! Кто это? — встрепенулась Милица и побежала открывать. Еще в коридоре она громко объявила: — Дедушка пришел!
Вслед за внучкой появился Никонор Ефимович, добившийся, наконец, от медиков «законного права» выходить на улицу. С удовольствием потирая озябшие жилистые руки, он поздоровался, взглянув на сына, на сноху, поднявшихся ему навстречу.
— Ну, Миля, ставь по такому случаю бутылочку шампанского!
— Па какому случаю? — удивилась та, наморщив лоб, отчего ее тонкие брови еще сильнее надломились.
— Как, ты ничего не знаешь? В самом деле?
— Нэт,— отрицательно покачала она головой, часто-часто, даже испуганно, как отказываются в детстве от всего на свете.
— Скажите на милость! До чего ж скрытный, в самом деле, а!.. Никонор Ефимович подошел к сыну и обнял его осторожно, бережно, словно перед ним был все тот же хрупкий, худенький Максимка — неисправимый голубятник тех, довоенных лет.
18
Вся жизнь Василисы была на виду у Лобова: он женился на ней, студентке исторического факультета, когда ей не исполнилось и девятнадцати лет. А она не знала его молодости, и его жизнь читалась, как книга, раскрытая на середине: о многом приходилось лишь догадываться.
Приехав в Южноуральск, Василиса внимательно присматривалась к городу, где прошла юность Леонида. Тут на каждом шагу контрасты: многоэтажные добротные дома и рядом приземистые купеческие особняки; чудом уцелевшая церковка на окраине и безмолвные минареты в центре; старый Караван-Сарайский парк, прореженный голым сушняком, и совсем молоденькие посадки вдоль тротуаров; мрачные корпуса кадетского, юнкерского, казачьего училищ и светлоокие фасады новых школ; давнишней постройки мельницы, принадлежавшие местным миллионерам, и высоченные колонны элеваторов, возведенные уже в наши годы борьбы за хлеб... Опоясанный на юге и на западе крутым берегом Урала, город потянулся на север — к мятежной слободе, удостоенной внимания самого Пушкина, и на восток — прямо в степь. Это все пугачевские места.
Но особо заинтересовали Василису жители степного города. Тут были русские, украинцы, башкиры, татары, казахи. На улицах слышалась разноязыкая речь. Среди женщин выделялись казачки: городские— в узорчатых паутинках, в узких, по фигуре, пальто на ватинной стежке и в венгерках, опушенных мехом; из пригородных станиц — в пуховых дымчатых платках, в сборчатых дубленых шубах и в чесанках с галошами. Теперь Василиса безошибочно узнавала их по той слегка вальсирующей походке, которую приметила и у Анастасии Никоноровны. С ней она познакомилась недавно, в агитпункте, после лекции о сороковой годовщине освобождения Южноуральска от дутовцев.
— Нашего полка прибыло! — сказала Каширина, похвалив Лобову за божий дар пропагандиста.
Василиса сделала вид, что они встречаются впервые, хотя и запомнила ее с того дня, в архиве. Вышли из агитпункта вместе. Был чудный февральский вечер; точно одни и те же ленивые снежинки целыми часами кружили в неморозном воздухе, под ясным небом.
— Что вы, ехать на троллейбусе? Пройдемся, я вас провожу,— запросто предложила Анастасия.
Всю дорогу она расспрашивала о разном: понравился ли Южноуральск, не скучает ли по Москве, хорошо ли устроилась с квартирой, доволен или недоволен муж работой, чем думает заняться сама в дальнейшем. Василиса отвечала охотно и подробно. Ее собеседница умела расположить к себе, вызвать на откровенность, и между ними как-то очень быстро установились дружеские отношения. Василиса и на город посмотрела другими глазами.
Ей не хотелось расставаться с Анастасией Никоноровной, когда они подошли к подъезду совнархозовского дома. Болтая уже о пустяках, вроде того, что в Южноуральске невозможно купить шкафчик для кухни, Василиса то и дело взглядывала на Анастасию, все больше удивлялась ее красоте: и эти лучистые глаза, то задумчивые, то вдруг веселые, с антрацитным блеском, и губы, чуть насмешливые, обрисованные с гравюрной четкостью, и на виске этот милый завиток, выбивавшийся из-под кипенно-белой паутинки,— ну, все, право, кстати, все одно к одному. Как тут не позавидовать? Но зависть у Василисы была не раздражительной. Скорее всего и не зависть вовсе, а любование, доставлявшее ей радость, тихую, почти художническую.
Подымаясь по лестнице, Василиса решила: «Обязательно затяну Анастасию Никоноровну при первом же удобном случае. Как раз Леонид в командировке». А устраиваясь спать, подумала, кутаясь в ледяное одеяло: «Разоткровенничалась я сегодня. Сама же ничего о ней не знаю. Хитренькая эта красавица! Обо всем, буквально обо всем расспрашивала меня, но о себе ни слова. Странно. А впрочем, я не задала ей ни одного вопроса. Спрошу у Леонида, он, конечно, здесь многих знает».
И не спросила. Не до того было Леониду Матвеевичу. Вернувшись из поездки по северо-западным нефтяным полям, он слишком поздно приходил с работы, всегда усталый, почти разбитый, и, поужинав, немедленно засыпал крепким сном, чтобы на рассвете снова быть в совнархозе. Из Москвы от Рудакова летели телеграммы, одна другой срочнее: в Госплане уточнялась южноуральская семилетка по металлу, машиностроению, химии. Начиналась жаркая пора, тут же после закрытия двадцать первого съезда партии, едва лишь заключительные слова «Интернационала» эхом отдались во всех концах земли...
В один из таких дней, когда у всех словно бы прибавилось новых дел, Василиса встретила на улице Каширину и пригласила ее зайти хотя бы на минутку, если не может выбрать свободный вечер. Анастасия заколебалась.
— Я знаю, что вы человек занятый, но сегодня как-никак суббота, позвольте себе маленькую роскошь,— принялась уговаривать Василиса.
И та уступила.
Василиса провела гостью по всем трем комнатам, еще не обжитым, пахнущим клеевой побелкой. Квартира понравилась Анастасии, особенно приглянулась ей средняя полукруглая комната с балкончиком, откуда открывался вид на заснеженный проспект, в конце которого возвышался старый вокзал, высвеченный на темном фоне неба станционными огнями.
— Посидите, пожалуйста, я сейчас...— торопливо проговорила хозяйка и быстро вышла, почти выбежала на кухню.
Анастасия боязливо осмотрелась. Ей вдруг захотелось встать, уйти, пока не нагрянул сам хозяин. Ну, к чему она тут? Чтобы увидеть его лишний раз? Безрассудно!.. Но так уже устроено женское сердце: чем больнее ему, тем оно упрямее.
Бесцельно разглядывая убранство комнаты, она обратила внимание на фотографию, наспех приколотую в простенке. То был неплохо сделанный этюд: на камне, у ручья, струящегося на галечном перекате, сидели мирно, рядышком, молодой, улыбчивый мужчина в косоворотке и девушка-подросток в светлой кофточке с подвернутыми выше локтя рукавами. Они, верно, устали, путешествуя по берегу ручья, и присели отдохнуть... Анастасия переменилась в лице: такой знакомой показалась ей эта идиллическая картинка. Она подошла поближе. Ну, конечно, перед ней был Леонид, неузнаваемо возмужавший после того — памятного отъезда из Южноуральска, и подле него беленькая угловатая девчонка, в которой не сразу угадывалась теперешняя Василиса Григорьевна, пышная и коренастая. «Чем же ты оказалась лучше?» — спросила ее Анастасия с грустью, потревоженной нечаянным воспоминанием.
— Это мы снимались накануне нашей свадьбы,— долетело до нее точно издалека.
Она поспешно обернулась: в дверях стояла Василиса.
— Ведь и не верится, что вы такой вот школьницей выходили замуж.
— Восемнадцати с половиной лет! Давненько мучаюсь с моим благоверным, коего, как он говорит, перебрасывают с места на место, точно безусого лейтенанта.
— Теперь, наверно, будете жить оседло...
— Пожалуйста, Анастасия Никоноровна, чем богаты, тем и рады.
— Напрасно вы...
— Странно! Вы у пас — первая гостья. Новоселье мой муженек все откладывает. Сижу одна в этой башне из слоновой кости... Угощайтесь, пожалуйста. Вот грибы, свои, подмосковные. Варенье — тоже. Какого вам: вишневого, клубничного или ранеточного?.. Знаете что, давайте-ка, право, выпьем по рюмочке в знак дружбы. У меня есть настойка, опять же своя, подмосковная.
— К вам опасно заходить!
— Гарантирую вам полную безопасность,— в тон ей заметила Василиса, не подозревая второго — скрытого смысла своих слов...
И у Леонида Матвеевича в этот вечер было праздничное настроение. Вернувшийся из Москвы председатель совнархоза вызвал его и объявил наедине, без посторонних: