— Нет, работу просить не стану.
Ей показалось, что он даже и надулся, как прежде, когда она подтрунивала над ним, вспыльчивым и своенравным парнем.
— Что же ты у нас тут в Южиоуральске собираешься делать? — заметно переменив тон, спросила Анастасия.
Он вкратце поведал о себе: последние годы, после долгих скитаний по разным стройкам, работал в Госплане Российской Федерации, а теперь, под старость, решил вернуться к делу живому, оперативному, и вот назначен в Южноуральский совнархоз. Долго выбирал, куда поехать, намеревался было снова махнуть в дождливую Прибалтику (к ней успел привыкнуть), но батюшка-Урал и матушка-степь все же пересилили. Это понятно: сколько ни кочуй из края в край, а на пятом десятке лет обязательно, хочешь не хочешь, потянет к родным пенатам.
Анастасия слушала его рассеянно, изредка наклоняя голову в знак согласия. Она думала: «Теперь мне будет легче и тяжелее. Пожалуй, чаще всего — тяжелее. Глупости! Годы сделали нас совсем чужими. Чужими? Нет, не то, не то! Ведь я же рада его приезду. И он, наверно, это уловил. Вечно выдаю себя...»
— Ну, а как ты поживаешь, Настя?
— Я?— переспросила Анастасия. И оживилась:— Какие у меня ребята, Леонид! Просто чудо! Старшая — Леля—в пятый класс перешла, младший — Мишук — тоже скоро начнет учиться... Родион? Что ж, он работает по-прежнему. А я, как видишь, заделалась райкомовкой.
— Не предполагал, что из тебя выйдет партработник.
— Да почему же?
— Мне казалось, что Настенька Каширина создана не для общественной деятельности. Выходит, ошибся.
— Пожалуйста, без самокритики, Леонид,— сказала она, порозовев. Как время изменяет отношения между людьми: семнадцатилетней девочкой она свободно разговаривала с ним (подумать только, сама объяснилась ему в любви!), а сейчас не находит слов, теряется, краснеет. Да что это такое? Глухое сожаление о прошлом или своеобразное продолжение тех, первых чувств?
Лобов помолчал, будто заинтересовался планом города, висевшим вправо от стола секретаря райкома. Анастасия приглядывалась к Леониду урывками, с опаской. Она почему-то всегда отчетливо представляла себе, каким он будет через десять, двадцать лет, и ее представление оказалось довольно точным. Вот он сидит сейчас перед ней и все так же привычно приглаживает ладонью волосы, хотя они и не торчат как прежде. (Даже это в нем сохранилось!). И ни мужественная осанка, ни блестки седины на висках, ни его новые манеры человека, привыкшего повелевать,— ничто не введет ее в заблуждение: перед ней тот же Леня — улыбчивый и грубоватый, добродушный и порывистый, чуточку наивный в своих личных планах. А Лобов больше и больше не узнавал Настеньку Каширину в этой похорошевшей, цветущей (именно цветущей!) женщине с мелкими штришками у продолговатых глаз — теми первыми морщинками, что добавляют к женской красоте что-то очень привлекательное, совершенно необходимое, чего юность иметь не может.
Впрочем, самые досадные потери в жизни поначалу кажутся пустяковыми. Видно, так случилось и с ним, отвергнувшим любовь отчаянной, взбалмошной девчонки, не умевшей и одной минуты посидеть на месте
— Как Зинаида?— спросил он, с некоторым усилием над собой.
— О, ты сестру не узнаешь!— словно обрадовавшись, подхватила Анастасия.— Растолстела, превратилась в тетю Зину! Я сама иногда не узнаю ее. Мы же редко видимся, она живет в Ярске, который скоро перегонит Южноуральск. Егор Егорович верховодит там строительными делами, а Зинушка заделалась классической домохозяйкой...
— Неужели? Выходит, я опять ошибся.
Анастасия пожалела, что назвала старшую сестру домохозяйкой, и круто перевела разговор в другую плоскость:
— Понравился тебе наш Южноуральск? — Я избалован городами.
— Значит, не понравился.
— Скажу прямо: Южноуральск зело запущен.
— Что ты! Мы столько сделали для его озеленения, улицы асфальтируем, дома строим, какой мост стали сооружать через Урал! А театр? А Дом Советов? А сельхозвыставка?
— На выставке не был. Запустили мы кое-какие бывшие губернские города. Помню, в начале тридцатых годов Южноуральск, ни с того ни с сего, превратили в заштатный районный городишко. Впрочем, вскоре поняли промашку — сделали областным центром. Но и в этом ранге город продолжал отставать от своих соседей: Челябинска, Куйбышева, Уфы. Никто не догадался подкрепить Южноуральск крупным заводом, хотя строят иной раз заводы черт-те где,— ни сырья, ни рабочих рук. Южноуральская область кормила в войну целый оперативный фронт, за одно это она достойна уважения, не говоря о природных богатствах...
Зазвонил телефон. Анастасия долго объясняла какому-то заслуженному человеку, персональному пенсионеру, что квартирами занимается лично первый секретарь горкома, и что если в горкоме пообещали, то квартира, разумеется, будет в первом же достраивающемся доме. Едва она опустила трубку, как еще звонок,— на этот раз из обкома.
— Ну, я пойду,— поднялся Леонид Матвеевич.
— Заглядывай вечерком,— Анастасия вырвала листок из перекидного календаря, торопливо написала адрес.— Мои координаты. Тут рядом, на набережной.
— Да уж разыщу как-нибудь!
Она встала, вышла из-за стола, и он увидел ее в полный рост. В светлом штапельном платье с пикейным остроугольным воротничком, с матерчатым поясом на кнопках, в цветных туфлях-босоножках на высоком каблуке, подтянутая, собранная, Анастасия выглядела, как обычно: ладной, статной. Разве лишь немного раздалась в плечах и, может быть, грудь выделяется рельефнее,— легкая ткань так и топорщится, расходясь складками до талии. Косая линия загара резко оттенила белизну ее предплечья, когда она протянула ему руку.
Анастасия перехватила его взгляд, слабо вспыхнула.
— Я сегодня постараюсь освободиться пораньше. Будем с Родионом ждать тебя к восьми.
— Если не задержат в совнархозе.
— Никаких задержек! Слышишь? — потребовала она, полностью став похожей на ту прежнюю Настеньку Каширину.
Уходя, он ни разу не оглянулся, хотя бы у двери. Все тот же, тот же: легок на ходу, по-солдатски прям, молодцеват. И не чувствуется, чтоб он сопротивлялся времени, как ее, Настин, зять Егор Егорович Речка.
Леонид Матвеевич вышел из райкома, раскрыл пачку болгарских сигарет, позабыв о только что брошенном окурке. Взглянул в зеленый пролет главной улицы: по самой быстрине идут троллейбусы, грузовики, легковые автомобили. Перед этим городом он, Лобов, виноват, виноват. (Одно оправдание — юность не знает, где труднее). Вина номер первый налицо: Настенька Каширина. Найдется и вторая, и третья вина,— короче, целое обвинительное заключение. Что ж, придется держать ответ делом. Для того он сюда и пожаловал, так сказать, комсомольцем-добровольцем второй молодости. Впрочем, Настя безвыездно живет тут, и ей, конечно, и в голову не приходит сия высокопарная декламация о собственном труде в глубине России.
3
— Не вовремя, не вовремя он приехал,— думала Анастасия, будто Лобов приезжал чуть ли не каждый год. Остаток дня показался ей чрезмерно долгим. Ровно в шесть, словно беззаботная секретарь-машинистка какого-нибудь преспокойного учрежденьица, она собралась домой, отложив дела на завтра. Купила вина, приготовила ужин, накрыла стол и принялась звонить во все концы, чтобы заранее предупредить Родиона. Но его нигде не оказалось. Тоже не вовремя ушел куда-то. Ничего не оставалось, как сидеть и терпеливо ждать того и другого. Картины прошлого, необыкновенно ясные, яркие, постепенно окружали ее со всех сторон. Давно, очень давно это было...
...В захолустном уездном городке, затерявшемся в отрогах Южного Урала, где слабеющие волны гор с размаху набегают на ковыльные степные отмели, жила рабочая семья Кашириных. Росли в семье три девушки: Мария, Зина, Настя и славный паренек Максимка. Когда Настеньке шел пятнадцатый годок, самая старшая ее сестра, Мария, бывшая рабфаковка, вышла замуж и уехала с мужем, красным командиром, в какую-то Кушку, на афганскую границу. (Там вскоре и умерла в муках первых родов). Естественно, что старшинство приняла на себя Зина, теперь уже она верховодила молодежью, буквально осаждавшей гостеприимный дом Кашириных. Чаще всех, пожалуй, приходил Ленька Лобов, только что вступивший в комсомол. Он всегда был в отлично выглаженной юнгштурмовке, с глянцевитой портупеей через плечо. Приходил, рассаживался, как у себя дома, и подолгу спорил с Зиной, все больше о «категориях диалектического материализма».
Ни для кого не было секретом, что Ленька безумно влюблен в Зину еще с той поры, когда он, не по годам серьезный мальчуган, ходил под началом «товарищ Зины» — вожатой пионерского отряда. Даже Настенька догадывалась о его любви. И однажды ей нечаянно довелось подслушать разговор сестры с матерью.
— До каких же пор этот сопливый спорщик будет околачивать наш порог? — строго спросила Зину мать после очередного визита «диалектика».
— Но что я могу поделать?— растерянно проговорила та.
— Подумаешь, какие нежности при нашей бедности! Выгнать, раз и навсегда.
— Мне жаль его, мама.
— Неужто любишь?
— Нет, нет. Но я не могу, не могу так поступить, как вы советуете. Мне стыдно.
— Тогда я сама поговорю с этим, как его, «диаматом!»
— Что вы, не надо! — испугалась Зина.— Скоро я закончу техникум, уеду в Самару, в институт, и все забудется. Потерпите еще немножко.
— Ладно уж... А то, подумаешь, какой жених нашелся! Егор Речка не чета ему, по крайней мере — инженер.
— Не будем говорить о Егоре, мамочка, прошу вас.
— Сама отвадила такого молодого человека, вот он и стал ухаживать за Людочкой Жилинской...
Дальше Настя ничего не могла понять, она слышала только приглушенные всхлипывания сестры (оказывается, Зина умеет плакать!) да невнятные успокаивающие слова матери.
Это был не просто разговор, а настоящий заговор. Очень не хотелось Настеньке на шестнадцатом году своей беспечной, милой жизни ввязываться в личные дела взрослых, но, помучившись, она все же решила «разоблачить» тайный сговор Зины с матерью. На другой день утром снарядила к Лобову Максимку с коротенькой запиской примерно такого содержания: