Инесса встречалась с Геннадием ежедневно, разве лишь за исключением «святого четверга», когда заседало бюро горкома. Да и в «святой четверг» ей удавалось иногда ранним утром или вечерком навестить свой подопечный штаб. Ну как же не зайти — ведь тут большая химия!
— И большая любовь! — бухнул однажды прямо на бюро Алексей Вдовенко, агитпроп, «мальчик с пальчик», имевший свои виды на Инессу.
— Тебе-то что, пусть,— мимоходом заметил секретарь.
А она не знала, куда деваться, будто на смотринах, не находила места и рукам,— то положит их на стол, то опустит на колени,— ох, эти руки, вечно выдают ее! К счастью, заседание прервал звонок из области. В коридоре Инесса сказала ехидному Вдовенко:
— Ты не смей издеваться надо мной! Понял?
Это прозвучало, наверно, столь угрожающе, что тот даже попятился к двери, пробормотал:
— Не понимаешь шуток...
Какие уж тут шутки! Инессе теперь не до шуток... На следующий день она собралась на стройку раздосадованной на самое себя. Было же время, когда ей неплохо удавалось скрывать свои чувства к Геннадию: у всех, ну, буквально у всех, складывалось такое впечатление, что парень без ума от нее, Иноземцевой, а она, разборчивая девушка, только из вежливости не отклоняет его назойливых ухаживаний. И вот все переменилось. Геннадий охладел, привыкнув к этим свиданиям на стройплощадке, которые ему даже назначать не надо. «Что же будет, когда мы поженимся, если он и сейчас невнимателен ко мне? — тревожилась Инесса.— Сама избаловала! Нет, нет, нет, нужно сделать таким образом, чтобы он понял, наконец, что я не сентиментальная кисейная барышня, что я еще подумаю годок-другой, прежде чем решусь выйти замуж за такого упрямца. Да-да, подумаю. И, возможно, совсем раздумаю. Пусть не задается. Возьму и не пойду сегодня в штаб, нечего мне там делать...»
Но она все-таки пошла. Правда, оделась похуже: к чему это расфуфыриваться, как на праздник.
Нелегко, ох, нелегко в двадцать один год притворяться равнодушной! Миновала, видно, беспечная пора первых увлечений, та необратимая пора раннего девичества, когда мальчишек водят за нос. Наступило время любви, и теперь этот упрямец Речка-младший может повести ее, Инессу, куда захочет. И она пойдет за ним, слабо, лишь для вида, сопротивляясь. Хотя бы уж скорее он позвал ее к себе, чтобы не сохнуть от ревности, не взглядывать хмуро на Раю Журавлеву, которая, быть может, ничего не подозревает и ни в чем не виновата. Стыдно признаться, но ведь эта мнимая соперница с «родинкой капитализма» давно не дает покоя ей — «теоретической» Инессе, как в шутку называл се добрейший Никонор Ефимович. В штабе царил переполох: ни с того ни с сего оборвалась «нитка» временного водопровода, протянутая к бетонному заводику. Или лопнули или разъединились трубы, наспех уложенные весной в еще неоттаявшую траншею.
— Сколько раз твердили миру: не надейся на времянки, делай все капитально...— сердито говорил Геннадий, не замечая стоявшей у двери представительницы горкома.— Ладно, пойдем, ребята, покопаемся в земельке! — подражая отцу, закончил он коротенькую речь. Увидев, наконец, Инессу, он небрежно кивнул ей в знак приветствия, как простой знакомой, и, проходя мимо, сказал вполголоса: — Извини, пожалуйста, мне некогда.
— Я тоже иду с вами.
— Возьмем с удовольствием,— подмигнул ей нормировщик Петин, закадычный друг-приятель Геннадия.
— Ребята! — крикнул балагур и острослов, техник Феоктистов.— Мы победим, с нами горком и крестная сила!
Геннадий взвесил в руке одну, вторую, третью штыковые лопаты, подобрал полегче, посноровистее, и вручил Инессе.
— Злоупотребляешь служебным положением! — и тут успел Феоктистов.
— Хватит тебе зубоскалить,— одернул его Петин.
Инесса сбросила поношенный жакетик, осталась в одной полосатой, спортивной блузке и заняла свое место в цепочке землекопов — между Геннадием и Журавлевой.
Как ни старалась она, но угнаться за этой ловкой Раей не могла. Та уже добралась до стыка труб, очистила его от земли — все в порядке — и, опираясь на бровки сильными руками, одним толчком, как на брусьях, вымахнула из траншеи. Ничего не скажешь, красиво получается у Раи. А Инессе, будто назло, попадались кирпичные половинки, щебень, хоть бросай лопату и берись за лом. Какая же неподатливая земля! Со стороны любо посмотреть на ритмичные броски умельцев, но стоит взяться самой за дело — и вспыхивают радужные круги перед глазами, начинает пересыхать во рту, воспламеняются непривычные ладони. Будь они неладны эти земляные работы! Недаром их называют трудоемкими. Слово-то какое — трудоемкость — вязкое, слежавшееся, подобно этой глине со щебенкой... Обидно, Гена даже не видит, что она, Инесса, выбивается из сил. Бирюк, ну и бирюк!
Наконец-то, долгожданный перекур. Феоктистов, Петин, сам Геннадий — все парни достают из карманов свои портсигары, измятые пачки папирос, угощают друг друга «пролетарскими», «директорскими», «министерскими», посмеиваются друг над другом, особенно над Феоктистовым, который «перепробовал весь табакторг». Он стоит на бровке, важно постукивает мундштуком дорогой папиросы по крышке серебряного, с монограммой, массивного портсигара, и то и дело поглядывает на Инессу. Отвернувшись, она осматривает себя: оказывается, блузка расстегнулась, приоткрыв розовые плечики сорочки. «И Рая не могла сказать»,— сердится Инесса, стыдливо пощелкивая кнопками.
— Устала? — с участием спросила Журавлева.
— Не очень,— сухо ответила она.
После короткого отдыха, измеряемого ничтожно малым временем, необходимым для сгорания щепотки табака, Инесса почувствовала, что постепенно втягивается в работу: круги перед глазами стали понемногу исчезать, пить уже не хотелось. Не боги горшки обжигают!
Теперь она почти не отставала от Раи Журавлевой, даже изредка взглядывала на свою соседку, на ее стройную фигуру, бронзовые литые икры, плавные движения загорелых рук. Ну как такую не полюбить Геннадию!
Когда Рая упруго нагибалась, чтобы выбросить очередной пластик влажной глины, из-под воротничка ее ситцевой полинявшей кофточки показывалась такая бархатистая родинка и рядом с ней — другая, поменьше. Инесса чуть не рассмеялась, вспомнив о «родинке капитализма», которую вгорячах «присвоила» этой в сущности славной девушке.
— Эврика! — крикнул нормировщик Петин.— Вот где была собака-то зарыта. Кончай зарядку, штабная бригада!
— Шабаш! — обрадовался Феоктистов.
«Значит, не я одна устала»,— отметила довольная Инесса.
— Землекопы — свободны, Петин — за слесарями,— распорядился Речка-младший.
К нему подошел худенький парнишка лет семнадцати, в брезентовых брюках, дважды или трижды подвернутых снизу, и в брезентовой куртке с чужого плеча.
— Вызывали, товарищ начальник штаба? — не то чтоб робко, но как-то смиренно спросил он.
— А-а, химик Николай Николаевич Осипов!
— Я не химик, я бетонщик, я не Николай Николаевич, я просто Николай,— с тем же смиренным достоинством ответил Осипов.
— Слушай, «просто Николай», что же это такое? Мы строим завод синтетического спирта для нашей химической промышленности, а тетка твоя, благодетельница, развела свою «химию» у себя в хате — самогонку варит. Имей в виду, бетонщик, исключим тебя из бригады коммунистического труда. Нам с такими «химиками» не по пути. Надеюсь, уразумел?
— Понимаю. Самогонный аппарат я сегодня утром разломал. Тетя варила тайно от меня, в сарае. И никакой я не химик, я просто оказался, недостаточно бдительным.
— Что правда, то правда! — захохотал, присев на бровку, техник Феоктистов.— Убил, окончательно убил этой своей бдительностью!.. Гена, будь другом, отпусти ты его, ведь он меня доконает! Честное слово!..
Глядя на него, смеялись и другие. Журавлева закрыла лицо ладонями, плечи ее вздрагивали. Инесса тоже не могла сдержаться, хотя и невесело было у нее на сердце.
— Ладно, иди, проверим,— сказал Геннадий, чувствуя, что и его одолевает приступ смеха.
— Там вас ждут. Делегация из Ново-Стальска,— обидевшись проговорил Химик и пошел к бетонному заводу.
— С этого бы и надо начинать! — крикнул ему вдогонку Феоктистов.— Ребята, подтянись! Наши соседи приехали с проектом договора на соревнование.
— Долго собирались, с марта месяца,— заметила Инесса.
— У них, многоуважаемая товарищ Иноземцева, миллиардное дело, не то что наш «самогонный аппарат» по производству синтезспирта.
— Плохой вы патриот Ярска, многоуважаемый товарищ Феоктистов,— отрезала она.
Геннадий мельком, неодобрительно взглянул на Инессу — да что с ней сегодня? — и принялся отряхивать комбинезон. Рая поправила волосы перед своим зеркальцем, повязала кокетливо шелковую косынку, подала зеркало Инессе. Та отказалась, поблагодарив: к чему прихорашиваться, если Генка-упрямец все равно косится? Она готова ради него землю копать всю жизнь, а он, «шатающий экскаватор», слова лишнего не вымолвит.
— Пойдем, друзья, принимать чрезвычайных послов Ново-Стальска! — сказал Геннадий, направляясь к конторке прорабского участка.
И опять Инессе показалось, что он многозначительно переглянулся с Журавлевой, и от этого заговорщического взгляда ее бросило и в жар и в холод. А было все очень просто: начальник штаба молча пригласил крановщицу на торжество подписания договора с делегацией строителей металлургического комбината.
Говорят, любовь обостряет и зрение и слух. Но вот инструктору горкома комсомола Иноземцевой любовь с недавних пор мешала разбираться в людях. Она шла сейчас вслед за неунывающими штабистами и ничего и никого не замечала: ни стрельчатых теней от башенных кранов, указывающих ей дорогу, ни минских самосвалов, которые сигналили почти в упор, требуя посторониться, ни Речку-старшего, приветственно махнувшего рукой из своей «Победы». Все думали, что девушка с непривычки устала перелопачивать землицу. А она устала перебирать в памяти разные догадки насчет подозрительного поведения своего Геннадия. Значит, верно, пришла та пора любви, которая больно мстит девчонкам с норовом за их привычку водить мальчишек за нос...