Зинаида Никоноровна сначала не поверила, что сын женится. Все планы рухнули разом, осталось неисполненным давнее желание породниться с музыкальной семьей Кустовых, души не чаявших в своей единственной дочери Антонине. Геннадий пошел по стопам отца: долго ухаживал за скромницей Тоней, а выбрал другую. Рыженькая, веснушчатая Инесса прочно встала между матерью и сыном, и тут уж ничегошеньки не поделаешь. Оставалось лишь одно — привыкать, присматриваться к снохе, да и самой не выглядеть сварливой, злой свекровью. Вот так всегда. «И при коммунизме, доложу тебе, так будет!» — подшучивал над ней, стараясь развеселить, Егор Егорович...
— Я устала,— сказала Инесса, остановившись около удобного выступа плитняка.
Невдалеке плавно скользила по малахитовым, насквозь просвеченным гребням мелких волн одинокая лодочка. Инесса пригляделась: за веслами сидел техник Феоктистов, за рулем — Раечка Журавлева.
— Вся твоя бригада разбрелась. А хотели провести выходной день коллективно.
— Ты же первая потянула меня за рукав,— напомнил Геннадий.
— Мы с тобой — люди семейные! Отрезанный ломоть, как говорит о тебе твоя матушка.
— Она скажет...
Инесса, щурясь от солнца, глядела вниз, туда, где у подножия островерхого утеса, искрящегося дорогими самоцветами, покачивалась на прибрежной зыби утлая однопарка. Отсюда, с высоченного берега, такой беззащитной казалась эта девочка в майке, за рулем. Лодка не подчинялась ей; хорошо, что Феоктистов умеет вовремя приналечь на весла. Эх, Рая, Рая! Ведь совсем недавно она, Инесса, побаивалась тебя, как бы ты не отбила Генку. И что же? Ты барахтаешься в волнах, а твоя соперница взобралась на головокружительную кручу — целая сотня метров над уровнем степного моря. «Трудно ей будет с Феоктистовым,— почему-то решила Инесса.— Помнится, Рая как-то говорила: «Увлечь бы его немножко, только самой не увлечься — это главное». Чудачка! Поиграла с огнем да и обожглась».
— Ты Журавлеву любил? — вдруг спросила Инесса своего Геннадия, чтобы застать его врасплох.
— Нет, конечно.
— Может быть, и Тоню Кустову не любил?
— И Тоню не любил.
— Рассказывай сказки! Ты ведь больше года заискивал перед ней, услужливо листал ноты, когда она играла на пианино.
— Это я из уважения к музыке. И потом...
— Что, что потом?
— Надо было продемонстрировать твердость, когда ты сама любезничала с Алешей.
— Кривишь душой! Но меня не проведешь! Ах, Генка, Генка, скрытный, как стенка!..— она неловко обняла его и торопливо поцеловала на виду у Феоктистова и Журавлевой.
Эти искусно наклеенные блестки ее веснушек потускнели на вспыхнувшем лице. Она наклонила голову, словно заинтересовалась путаницей цветных прожилок на мозаичной плите выступа. Ну какая из нее жена: пугается каждой своей вольности, верит и не верит в счастье. А он преспокойно рассуждает о судьбе Урала. Весь в отца — упрямый, с гордецой. Может, разлюбил? Тогда — в омут, прямо отсюда, вот с этой кручи. Фу, как страшно!.. И она несмело привалилась к плечу мужа. Геннадий перехватил сильной рукой ее податливую, гибкую талию и долго и молча смотрел на запад.
Солнце, запорошенное пыльцой степных проселков, опускалось на макушку горы Вишневой. Водянистые тени растекались по земле, все удлиняясь в сторону востока. Солнечная стежка, проторенная наискосок через все море, начиналась сразу под обрывом и вела к высвеченному мысу того берега, где поигрывали зайчики на ветровых стеклах автомобилей, петляющих вокруг фиордов. Даже в полдень не было так, как сейчас, перед закатом: отчетливо вырисовывается каждая былинка на одиноком островке, вспыхивают, переливаются огоньки на гранитных гранях, мраморной крошкой покрылись волны. Щедрый летний день спешит порадовать людей. Не так ли надо прожить всю жизнь, чтобы и к концу ее остался запас света. Природа подает тебе пример, Геннадий.
— Ты о чем, опять о своем Урале? — спросила Инесса полушепотом, глядя на него.
— Нет, теперь о другом. Чудно, вот мы с тобой вместе уже целых две недели...
Две недели?
Богаче всех эти молодые люди! Пусть только не сбиваются со счета, не разменивают время на звонкую монету мимолетных радостей. Оно — это главное богатство — необратимо.
28
Постепенную убыль времени не замечаешь до тех пор, пока не придет беда. А придет, оглянешься назад: жизнь-то, оказывается, прожита... Сегодня вечером Анастасия должна расстаться с мужем. Родион не стал выпрашивать счастья, молча опустил голову, когда она напомнила ему решительнее: «Ты мне в тягость». Нет, Анастасия не оговорилась, и Родион не ослышался. Значит, верно, пришла беда. Объяснения излишни, их было слишком много за последний год. Не помогли ни споры, ни раздоры. Даже смерть отца не помогла.
Анастасия заранее отправила ребят в Ярск, к сестре. Пусть Леля и Мишук отдохнут там до сентября. Пусть все произойдет без них. Зачем подвергать детей опасной радиации семейного распада...
Перед ней сейчас сидели мужчина средних лет, главный бухгалтер ремонтно-механического завода, и его супруга, болезненная на вид, желчная особа. Их вызвали в райком, чтобы помирить. Первого секретаря, специалиста по таким делам, на месте не оказалось, и они зашли к Кашириной. Нелегкая задача, но деваться некуда.
Бухгалтерша обрадовалась, увидев за столом Анастасию Никоноровну: эта поймет, посочувствует, рассудит. И не дожидаясь ее вопросов, горячо принялась за наболевшее на сердце. Вернее, ничего сердечного тут не было: какие-то дрязги, подозрения, догадки, вперемежку с утаенной мужем премией, разбитой им спьяна «фамильной» чашкой и обидным словом, оброненным в перепалке. Анастасия терпеливо слушала бухгалтершу, плохо соображая, в чем дело, из-за чего сыр-бор разгорелся. Бедный ответчик — мужчины всегда виноваты в этих историях! — стыдливо потупился, не смея поднять глаз. Только пальцы его, сухие, длинные, привыкшие к костяшкам конторских счет, нервно вздрагивали, будто отсчитывая обвинение за обвинением: одно — копеечное, другое — рублевое. Анастасии Никоноровне стало жаль его, она спросила:
— Вы-то почему молчите, товарищ Плотицын?
— Грязь, грязь...— пробормотал он.
— Тем более нужно отвечать.
— Избавьте, пожалуйста, избавьте.
— Видите, товарищ секретарь! — с готовностью подхватила бухгалтерша.— Теперь вы сами видите, что он и отвечать не желает перед партией. Старый пакостник, бродяга!
— Попрошу вас...
— Извините, не могу, нет никаких сил,— она опустилась в кресло, закрыла лицо руками.
— Что же вы хотите, товарищ Плотицына? — обратилась к ней Анастасия Никоноровна.
— Обсудите его на бюро райкома, исключите из партии! Семья — клеточка социализма. Кто разрушает клеточку, тот против нас, тот враг.
— Постойте, не горячитесь. Предположим, вашего мужа исключат из партии... — бухгалтер побледнел, еще ниже склонил голову.— Предположим, я говорю. Но ведь он тогда и вовсе не станет жить с вами. Чего же вы добьетесь?
— А суд? Суд заставит, суд не разведет!
— Да что вы, в самом деле, смеетесь или серьезно? Как же вы, коммунистка, честный человек, будете жить с исключенным из партии, «бродягой», по вашему выражению? Вы подумали об этом?
— А куда он денется? Кому он будет нужен?
— Ну, знаете!.. Советую вам одуматься.
— Нет, избавьте, избавьте. Утром я еще надеялся, а сейчас, после публичного позора, и речи быть не может.... До свидания, простите за беспокойство,— по-старомодному, низко поклонился бухгалтер и степенно вышел. За ним, словно боясь упустить его, юркнула в дверь и его злющая супруга.
«Помирила, называется...» — огорчилась Анастасия Никоноровна. И надо же было им заявиться именно сегодня, когда она сама расстается с Родионом. Врачу — исцелися сам!
Весь день Анастасия не могла отделаться от неприятной сценки, разыгравшейся утром: нет-нет да и вставали перед ней то эта болезненная женщина, готовая на любую месть, то этот смиренный пожилой мужчина со вздрагивающими сухими пальцами. Бухгалтер и бухгалтерша заставили ее еще раз проверить самое себя. Неужели и она мстительная, как эта потерявшая всякое самообладание, жалкая женушка главбуха?.. Родион не утаивал премий, не занимался любовными интрижками — он утаил кое-что от партии и втянулся в политическое интриганство. Это посерьезнее похождений Плотицына. Но у нее, у Анастасии, не хватило сил, чтобы привести своего муженька в обком, да и поговорить обо всем начистоту. Ведь, может, был бы толк. Стыдно, не решилась, хотя речь идет не о грязном белье — о запятнанной совести. Побоялась быть похожей на какую-нибудь обывательницу. Ну и расплачивайся теперь непомерно дорогой ценой. Иногда сомневалась, не примешались ли тут чувства к Леониду, так не вовремя, некстати вернувшемуся в Южноуральск. Долго оправдывала себя, пока жить стало невмоготу. Самое страшное, быть может, в том, что Родион до сих пор винит ни в чем неповинного Леонида. Да и Леонид, кажется, испытывает странную неловкость, словно помешал ей наладить отношения с Родионом. Что ж тогда говорить о Плотицыных: они завтра придут в ужас, узнав из десятых уст, что Каширина бросила мужа. Еще ни одну женщину не миновала тень в таких случаях.
Как ни приготавливала себя Анастасия к этому дню, но возвращаться домой было страшно. Она бесцельно ходила по магазинам, в которых толпились почти одни домохозяйки. Кто-то искал ситец, поругивая продавщиц за обилие штапеля, кому-то был нужен именно рижский, а не московский трикотаж, кого-то никак не устраивал радиоприемник без проигрывателя. Жизнь шла своим чередом. Анастасии же все это казалось досадной сутолокой. «Да зачем я здесь?» — приостановилась она, поняв, наконец, что ей просто-напросто хочется затеряться среди людей, озабоченных мелочами (но ведь житейские мелочи только оттеняют значение ее беды).
Свернув с главной улицы в немощеный, пыльный переулок, она начала припоминать вчерашнюю встречу с Лобовой. Наревелись досыта. Вася всплакнула первой. «Что с вами?!» — испугалась Анастасия и, пытаясь успокоить ее, сама разрыдалась безутешно. Вася принялась уговаривать, наивно рассуждая о неувядшей красоте, о второй молодости, о вполне возможном счастье в будущем. Громкие слова звучали неискренне. Искренними были слезы Васи. Так и просидели они дотемна. Уже все решив, все обдумав, Анастасия поинтересовалась будто между прочим: «А как бы ты поступила на моем месте?» Вася ответила не сразу, но откровенно: «Я бы не смогла оставить Леонида при каких угодно обстоятельствах.— И добавила.— Я, право, слабая». Тогда Анастасия спросила неожиданно для себя: «А как Леонид Матвеевич смотрит на мой поступок?» Вася быстро взглянула, стушевалась: «Право, не знаю. Ему, конечно, неприятно». И заторопилась домой. Но она удержала ее, чтобы сгладить впечатление от своего нечаянного вопроса... «Вася-Василиса, напрасно ты тревожишься,— мысленно обращалась к ней сейчас Анастасия.— Первая любовь — хроническая боль: неизлечима, но и не смертельна. Бывают приступы, проходят. Пройдет и этот — последний».