Едва с гор потянет свежий ветерок, расчесывая, прихорашивая всю степь, всколыхнутся узорчатые уголки диво-паутинки, зашелестят расписной каймой над кронами берез — и вновь станут пряжей. Трудолюбивая ночь придумывает все новые рисунки, поражая искусным рукоделием своим, день же, будто посмеиваясь над волшебной мастерицей, возьмет да распустит ее вязанье. И вот летят над речкой, над осокорями оборванные нити, ложатся тебе на плечи, окутывая шею капроновым шарфом. Нет, ты никогда и не мечтала о таком наряде, в который одевает тебя это бабье лето.
Неправда, что степь задумчивая. Попробуй тут отвлечься! То сурок, притаившийся в ковыле, метнется через тропинку и перед тем как спрягаться в норе, оглянется раз-другой, свистнет на прощанье (что-то он сегодня разгулялся, давно пора ему располагаться на зимовку в подземном царстве). То поздние цветы, похожие на распушенные метелочки сирени, привлекут внимание Анастасии, и она постоит над ними, прикидывая, хватит ли у них силенок дотянуть до первого морозца или они осыплются не сегодня-завтра, едва лишь прикоснется к ним чья-нибудь неосторожная рука. То рядом вымахнет струей шумная стайка молодых скворцов, укрывшихся в татарнике; Анастасия вздрагивает, смеется над собой, а скворцы, сделав два-три круга над большаком, как ни в чем не бывало, опускаются на свое местечко, видно, очень удобное для тайных сборищ перед скорым отлетом на далекий, незнакомый юг.
Возможно, что зимой мерное однообразие степи и настраивает на философский лад. Но сейчас, в эти погожие деньки милого лета, которое, конечно, неспроста зовется в народе бабьим, нельзя быть равнодушной ко всему вокруг, хотя и неспокойно, ох, неспокойно на душе у Анастасии. Вчера Родион прислал записку:
«Верю, мы снова будем вместе. Только об одном прошу — не принимай никаких решений, ну, тех, что отдалили бы нас с тобой друг от друга».
Родион, Родион, ничего ты, верно, не понял. Уговариваешь ее, Настю, как невесту, побаиваешься отказа. Ведь если бы она даже раскаялась, то и тогда ни за что бы не протянула тебе руки. Сойтись опять — разве это не безнравственно?..
И, не ответив на свой вопрос, Анастасия вспомнила позавчерашнюю встречу с Лобовой: лицом к лицу столкнулись в нескольких шагах от педагогического института. Вася-Василиса, помахивая новеньким портфелем, как беспечная студентка, шла на лекцию, а она, Анастасия, спешила в свой райком. Ей вдруг захотелось остановиться на минутку, и она подалась было навстречу Васе, неловко заспешила, но та, сделав вид, что опаздывает, учтиво поклонилась на ходу и, поравнявшись, тоже спохватилась, замедлила шаг, но поздно — Анастасия прошла мимо. До чего нелепо получилось: любой мог обратить внимание, что эти женщины так и тянутся друг к другу.
А вчера позвонил Леонид, сказал, что в понедельник, правда, с опозданием на полмесяца, строители сдают новую школу в эксплуатацию. Надо поехать, посмотреть, раз сама подняла всех на ноги, вплоть до председателя совнархоза. Леонид, верно, тоже примчится. Леня, Ленечка, ничего и ты, оказывается, не понял. Успокаиваешь ее, Анастасию, как опрометчивую девчонку, слишком явно опасаешься ее любви. Ведь если бы она и дня не могла прожить без того, чтобы не встретиться с тобой, то все равно бы не подняла руки на Васино счастье. Это было бы совсем безнравственно, даже в отношении Родиона, которого она разлюбила сначала разумом, потом уж сердцем...
Вот и не смогла Анастасия побыть наедине со своими мыслями. Ей хотелось заглянуть вперед, пусть украдкой, боязливо, но она поминутно оглядывалась назад. Да что все это значит? Неужто бабье, коротенькое лето, разгоревшееся так ярко, заключит счет с личной жизнью?.. Она приостановилась в изумлении: макушка одинокого куста калины, еще не сбросив ягод со своих кистей, искрилась крошечными звездочками. Неужели собирается цвести? Верно, слишком рано принарядилась минувшей весной, и опять торопится порадовать людей к осенним свадьбам. Спеши, спеши, скоро заморозки! — горьковато улыбнулась Анастасия и пошла своей дорогой.
Дома она застала дочь в слезах. Ее успокаивал по-мужски рассудительный Мишук:
— Меня даже не берут, не только тебя, девочку...
Завтра новая группа старшеклассников отправлялась на уборку хлеба, и Леля третий день надоедала матери, упрашивая отпустить ее хотя бы на одну недельку.
Анастасия приласкала расстроенную Лелю:
— Тебе же всего одиннадцать лет.
— Двенадцать скоро.
— Хорошо, пусть скоро двенадцать. И все же очень мало. Годика через два-три поедешь обязательно, я обещаю.
— А тогда школьники не будут ездить на уборку.
— Ну откуда ты можешь знать?
— Учительница сказала. Она сказала, что без нас, городских, будут обходиться. Честное пионерское!
— Найдется для тебя работа, не тужи. И потом, посуди сама, за какие заслуги тебе такая привилегия, подружки твои будут учиться, а ты поедешь в деревню.
— Какая же это привилегия — работать? — Леля, продолжая всхлипывать, уставилась на мать.
— Конечно. Разве ты не знала?
И Леля притихла, смирилась. Нет, она, Леля, не хочет никаких, совершенно никаких привилегий для себя. Она станет жить, как мама. О маме говорят: «Простая, работящая женщина». Вот такой будет и она, честное пионерское.
Но, укладываясь спать, Леля все-таки сказала:
— А папа отпустил бы меня в деревню...
Мать словно не расслышала ее, зябко передернула плечами и с головой укрылась одеялом.
Утром они проспали: Мишук забыл завести будильник. Анастасия на скорую руку пожарила картошку, вскипятила чай. Позавтракав, все трое отправились по своим делам — ребята в старую школу на главной улице Южноуральска, мать — на рабочую окраину, где среди игрушечных домиков индивидуальных застройщиков возвышалось на пригорке четырехэтажное здание новой средней школы-интерната.
Комиссия заканчивала приемку, когда Анастасия вошла в просторный вестибюль. Поднялась на второй этаж и здесь увидела скучающего Лобова, который в одиночестве шагал по коридору, длинному и гулкому.
— Леонид, — тихо позвала она его своим приятным грудным голосом, но получилось так громко, что Анастасия невольно поднесла ладонь к губам.
— Долгонько изволишь нежиться, Настасья. Ну, пойдем смотреть ребятишкин дворец!
Больше часа они ходили из класса в класс, из мастерской в мастерскую. Впервые южноуральские строители сдавали не просто «коробку», а полностью готовую школу с партами, столами, верстаками и прочим оборудованием. Даже кусочки мела лежали на полочках классных досок.
— Решили показать товар лицом, — сказал Леонид Матвеевич, с трудом устраиваясь за партой.
— Да уж вижу, что постарались.
Анастасия присела на краешек скамейки поодаль от него. Лобов рассмеялся:
— Действительно, чем не ученица-выпускница! Не хватает, может быть, только белого фартука да кружевного воротничка. Ты, Настя, определенно молодеешь! Вызову я тебя сейчас к доске и начну экзаменовать по логике. Крепись, можешь получить двойку!
— А что ты находишь нелогичного в моей жизни?
— Не придавай значения сей шуточке!
— Нет, все-таки?..
— Говорю, что пошутил. Я и сам бы не сдал эту логику... Впрочем, школьные знания, как строительные леса, — добавил он и подошел к свежевыкрашенной доске, взял мел. Что бы такое здесь начертать ученическим крупным почерком в назидание потомкам, которые завтра явятся в этот класс?
В коридоре послышались шаги. Анастасия быстро встала, почти вскочила, как на большую перемену. У самой двери Леонид Матвеевич взял ее доверчивую руку, хотел пожать легко, но перестарался, Анастасия охнула, искоса взглянула на него, осуждающе покачала головой и, зарумянившись, торопливо вышла в коридор.
Леонид Матвеевич довез Анастасию до центрального райкома и отправился на работу. Проезжая мимо педагогического института, он вспомнил о своей Васе-Василисе. Когда-то она, читая курс новейшей истории, дойдет до тех, до тридцатых, незабываемых годов, что так живо представились ему сейчас в новой школе...
В совнархозе Лобова ждал Илья Леонтиевич Жилинский. Он приехал в Южноуральск с утренним поездом и сразу же явился в совет народного хозяйства.
Все лето Илья Леонтиевич странствовал в междуречье Урала и Тобола, ночуя вместе с разведчиками в палатках. Домоседа из него не получилось, тянуло в степь, иссеченную острыми клиньями южных отрогов главного хребта. На казахской низкорослой лошаденке он появлялся то в одной поисковой партии, то в другой, как в те далекие времена первых открытий, когда степняки с уважением называли Жилинского «ученым джигитом». Его встречали приветливо, хотя старик и любил поворчать на «безусых инженеров». «Увлекаетесь бурением скважин, а шурфами пренебрегаете,— говорил он, осмотрев площадку.— Геолога ноги кормят. У геолога должен быть собачий нюх. Я, видите ли, не против геофизической разведки, но советую побольше ходить, принюхиваться и к сурчиным норам. Сурки — наши верные помощники. В старину мы называли их своими младшими братьями».
Для Жилинского не существовало никаких административных границ: он частенько оказывался то на башкирской, то на казахской стороне. Теперь ему становилось ясно, что Приозерное месторождение полиметаллической руды простирается далеко на север, а на юге сливается с уникальным месторождением хромитов. Он издавна присматривался к этой «Южноуральской Камчатке», но все не доходили руки, и был рад, что совнархоз настоял на выдвижении разведки в Притоболье. Если уж говорить о будущем Сибири, то не следует забывать о том, что Сибирь-то ведет счет верстам от берегов верхнего Тобола.
Рощинское — дело решенное. Ему бы, Жилинскому, вывести в люди еще и Приозерное, тогда уж можно и на покой. Начинал он здесь поиски в ту пору, когда в городах, среди закрытых распределителей, торговавших одним черным хлебом да сечкой, мелькали нарядные витрины роскошного «Торгсина». И как ни подталкивали его, Илью Леонтиевича, к дверям «Торгсина», он не поддался искушению — не стал снова золотоискателем. И вот молодежь, идя по его следу, отыскала такие богатства. Это тебе не «Торгсин», это уж «Торгкосмос» — специально для астронавтов...