— Значит, вся пятерня перед глазами у председателя совнархоза: большой палец, указательный, средний, безымянный, мизинец. Догадываешься, к чему клоню? Наш Егор никогда не был средним, тем паче, безымянным или мизинцем, Егор привык быть указательным пальцем правой руки министра. Но всяк считает по-своему: видно, в Южноуральске начали со слабенького мизинца. Стало быть, не скоро дойдет очередь до нашего управляющего.
— Признаюсь, не предполагал, что ты так судишь Егора Егоровича.
— Он-то мне, чай, родня. На днях поругал его эдак иносказательно, для зачина. Смеется: середняки и молодежь тянут свою лямку, а вы, старики, журите их со стороны, заочно! Он у меня шуточками-прибауточками не отделается. Я и прямо могу все выговорить, без иносказания.
Каширин достал из глубокого брючного кармана кожаный кисет с мелко нарезанным самосадом, оторвал от сложенного гармошкой газетного листа прямоугольный лоскуток, туго свернул папиросу, тщательно вставил ее в яшмовый мундштук, чиркнул спичкой и с удовольствием затянулся. Все это он проделал степенно, неторопливо, будто стараясь выиграть лишнюю минуту перед курением.
— Доберусь и до младшего зятя. С Егором еще полбеды, а вот Родион чуть ли не целую теорию развел. Ни с кем считаться не желает. Как тебе нравится,— собственную жену вгорячах назвал ревизионисткой! А? До чего дошел шельмец со своим упрямством. И откуда, скажи на милость, у человека, выросшего в холщовых пеленках, эдакие мыслишки?
Илья Леонтьевич выразительно пожал плечами. Каширин, старый партиец, всегда разговаривал с ним, беспартийным инженером, как с самым близким единомышленником: ни разу за все время их бескорыстной дружбы Никонор ни единым словом не подчеркнул своего особого положения среди людей.
— Не знаешь? И для меня это запутанный кроссворд, никак не подберу нужных слов, чтобы уложились в клеточки.
Они помолчали, словно про себя разгадывая загадку. Вязкая тень августовского вечера легла на уютный дворик, незаметно подобралась к скамейке. Никонор Ефимович привалился к спинке, раскинул руки, сладко прищурился, нежась под прощальным лучом солнца. Реденькие седые волосы на висках и на макушке были просвечены так, что вырисовывались каждый рубчик, каждая клеточка темной кожи. На затылок ему упал золотистый лепесток с подсолнуха, который тоже повернулся к солнцу, напрягая свои упругие зеленые мышцы. Прямая линия тени пересекла Никоноровы усы с рыжим подпалом, скользнула выше — к глубокой складке на переносице и, задержавшись на выпуклых надбровных дугах, уже безостановочно прошлась по изборожденному морщинами лбу. Л подсолнух над ним весь так и сиял, вскинув голову к чистому, без единого облачка, мягко-голубому небу.
— Перерос хозяина,— покосившись на подсолнух, сказал Никонор Ефимович.
И снова стал закуривать.
— Бросил бы ты дымить,— не впервой посоветовал ему Жилинский.
— Пробовал, не хватает духу. Один раз не курил с полгода...
— Помню.
— Второй раз, после воины больше года не курил. А когда сообщили о болезни Сталина, рука опять потянулась за табаком. Не то, видно, времечко, чтобы забавляться леденцами под старость лет.
— Не оправдывайся, Никонор.
— Ладно, скажи-ка лучше, что там творится в нашем Ново-Стальске.
— Достраивают новую домну. В конце августа собираются пускать. Сам Бардин приезжал. Хвалил. Пора, сказал, вашему металлургическому комбинату дать «зеленую улицу».
— В самом деле?
— Южноуральская область пошла в гору. До недавнего времени она была известна только как поставщик твердой пшеницы...
— А пуховые платки забыл!
— Ну, и слава пуховых платков для пущей важности прибавлялась к пшеничной славе. Но мы же производим львиную долю никеля, медь, легированный чугун, блюминги, бензин.
— Мясокомбинат забыл,— словно бы подтрунивал над ним Каширин.
— Это не по моей специальности.
— Ишь ты!
— Да, теперь заново открывается Южноуральская область. Наконец дошла очередь и до полузаброшенного курорта Рощинское — ведь на первоклассном медном колчедане он стоит. Теперь в полный голос заговорили о Приозерном. Приозерное — настоящий «Млечный путь» Южного Урала!..— и Жилинский принялся расписывать богатства родных мест, где горы встречаются со степью.
Никонор Ефимович слушал его с интересом: Жилинский умел рассказывать об одном и том же, не повторяясь, подбирая все новые краски для своей воображаемой геологической карты, которая всегда как бы оставалась недорисованной. Расстегнув ворот чесучевого пиджачка, лихо сдвинув белую кепочку на затылок и положив ногу на ногу, он говорил ровно, певуче, изредка постукивая тростью по каблуку ботинка словно расставляя знаки препинания. Тихое, почти религиозное преклонение перед щедростью матери-природы чувствовалось в каждом слове этого человека с открытым умным лицом старого русского интеллигента и грубыми, жесткими руками землекопа.
Только раз за все три десятилетия пробежала «черная кошка» между Никонором и Ильей: когда-то Егор Речка усиленно ухаживал за дочерью Жилинского — Людмилой, а женился на дочери Каширина — Зинаиде. Своенравная женская судьба развела их дочерей в разные стороны, они же так и остались приятелями на всю жизнь.
— Дострою дом, поеду в Южноуральск, поинтересуюсь планами нового начальства,— сказал в заключение Илья Леонтьевич и тяжело, покряхтывая, встал (находился за день-то!) — Надо поторопить их с прокатным цехом. Без проката наша естественно-легированная сталь не скоро еще добьется признания.
— Видно, любому геологу всегда кажется, что открытые им месторождения кем-то недооцениваются.
— Ты прав, Никонор. Скажу тебе по секрету, это наша профессиональная болезнь,— охотно согласился он, провожаемый хозяином до калитки.
Стемнело. Над никелькомбинатом загадочно поигрывали багряные отсветы огней. За ними, севернее, близ крекинг-завода полыхал длинный газовый факел. А на западе, из-за полукруглого увала поднималось лимонное зарево над Ново-Стальском. И от всего этого высокое сухое небо становилось неспокойным, предгрозовым.
6
Двести с лишним лет стоит Южноуральск на правом высоком берегу мятежной степной реки Яик, переименованной царским указом поел пугачевского восстания. С давних пор привлекал к себе вольнолюбивый город лучшие умы России. Кто здесь только ни побывал! Державин и Крылов, Пушкин и Аксаков, Даль и Жуковский, Плещеев и Шевченко, Лев Толстой и Глеб Успенский, Короленко и Чернышевский...
Для одних эта юго-восточная окраина империи была родным домом; другие приезжали сюда из Санкт-Петербурга на перекладных, за свой счет; третьих привозили за казенный счет, под жандармским конвоем. Но все они в сыновьем тягостном раздумье склоняли голову, едва ступив на эту землю, хранящую тот гулкий, дробный перестук копыт, что и сейчас, едва подует ветер, слышится над степью как дальний отзвук марша пугачевской конницы: прикроешь ладонью глаза от солнца— и перед мысленным взором, в полуденном мареве встают, вырисовываются все четче, наплывая друг на друга, огненные картины битвы из «Капитанской дочки»...
Мет, не случайно тут скрестились пути-дороги бесстрашных поборников русской правды, «свободных» и ссыльных. Тут, на просторах, поистине неоглядных, в горячке крестьянских революционных войн зарубцовывались швы былой розни между русскими, башкирами, казахами, и Уральский хребет навеки скрепил гранитной складкой две части будущей мировой державы. И тут ждали людей несметные богатства, стоило лишь копнуть поглубже (но березовой сохой не возьмешь и тоненького пластика девственного чернозема, под которым залегают толщи дивных руд)...
Прошли столетия — восемнадцатое, девятнадцатое. Начался двадцатый век. В ненастный день глубокой осени 1917 года, в старом Караван-Сарае Южноуральска собрался ревком города. Эти люди знали, куда вести дело. То были правнуки воинов Емельяна,— не в нагольных полушубках и лисьих треухах, а в форменных тужурках паровозных машинистов и в промасленных рабочих кепках. Да, они-то знали, с чего им надо начинать. Однако не терял времени и казачий атаман Дутов, «чрезвычайный уполномоченный по продовольствию» сбежавшего из Зимнего дворца Керенского. Возомнив себя «спасителем России», атаман решил захлопнуть «Азиатские ворота» перед самым лицом грозной революции: стянул к белокаменному минарету Караван-Сарая верных бородачей из пригородных станиц, корниловских беглых офицеров, недоучившихся безусых юнкеров, и, размахивая шашкой, арестовал ревком во главе с правительственным советским комиссаром. Так началась гражданская война на водоразделе между Волгой и Уралом.
Для революционной волны не существует никаких водоразделов: девятый вал октябрьского шторма хлынул от Пулковского меридиана на Восток, с разбега перехлестнул становой хребет двух материков и докатился вскоре до Китая. А рубака Дутов воображал, что сургучные печати на дверях мечети, где заседал штаб большевиков, преградят дорогу восстанию в Среднюю Азию!
Рухнул белоказачий заслон на степных проселках: не помогли врагу ни коварные засады отборных сотен в сдающихся на милость победителя станицах, ни ночные дикие набеги на голодные, холодные, измученные тифозным бредом города, ни конные лавы в открытых отчаянных сражениях, ни фланговые удары по красному Южноуральску то обманутых чехов, то колчаковских головорезов.
Сбылись вещие слова тех первых гонцов свободы, что спешили сюда на почтовых тройках в зимнюю вьюгу и несносный зной, опережая посланные им вдогонку высочайшие повеления о негласном надзоре за одинокими провозвестниками грядущего величия России...
Все-все: давно читанное в книгах, слышанное от стариков, виденное в детстве — все припоминалось Лобову в эти дни после возвращения в родной город. В молодости было безразлично, где жить, а теперь, когда полным ходом идет пятый десяток лет, хотелось обосноваться в таких местах, которые имеют и свою историю и свое будущее. Пора странствий миновала, началась та главная полоса жизни, когда все видится отчетливо, понимается с полуслова, чувствуется безошибочно. Это и есть расцвет сил. Леонид Матвеевич хотя и старался избегать (впрочем, безуспешно) высокого стиля, но на сей раз не мог подобрать иных слов, чтобы поточнее и попроще сказать о своей душевной бодрости.