лся лицом в стену и закрыл глаза в надежде заснуть. Когда сон был уже близок и простирал над ним свои ласковые крылья, ходжа Кахмас как-то особенно тяжело застонал и вдруг совершенно отчетливо произнес: «Дервиш уколол меня — это был яд, я умираю». Затем он захрипел. Имран вынырнул из сна и оглянулся. Ходжа Кахмас лежал, как-то неестественно выгнувшись. Имран бросился к нему и стал ворочать, пытаясь выпрямить больного и уложить поудобнее. Это ему удалось сделать с трудом. Богослов вдруг стал неестественно тяжел, а члены его утратили гибкость. Дыхания не было. Имран вновь приложился ухом к грудной клетке, но на этот раз ничего не услышал.
Ходжа Кахмас был мертв.
Имран оставил беднягу и пошел к двери, намереваясь позвать надзирателя. Но не позвал. Мысль, пришедшая в голову, была дерзкой, но и терять было нечего. Имран вернулся к умершему и негромко произнес: «Прости меня, ходжа». После этого он поменялся с умершим платьем, надел на него свою джубу, а себе взял его халат, шаровары, зеленую чалму и сандалии, которые, в самом деле, оказались тесны. Затем перенес покойника на свое место. Большого труда стоило придать ему то положение, в котором всегда лежал сам Имран. На это ушел весь остаток ночи. Когда раздался звук отпираемой двери и в камеру вошел тюремщик, Имран сидел, надвинув чалму на самые глаза, и перебирал четки.
— Выздоровел? — спросил надзиратель.
Имран кивнул головой.
— То-то же, а то врача ему подавай среди ночи.
Тюремщик пока не заметил подмены. Ученый и Имран были примерно одинакового телосложения, у обоих были черные бороды, к тому же в этот ранний час в камере царил полумрак. Из-за жары лекции у студентов начинались с восходом солнца, а богослов, чтобы успеть на занятие, просил выпустить его до восхода. Но Имран про себя решил, что если тюремщик заметил подмену, то он задушит его и попытается бежать. Пока все шло по плану.
— Только имей в виду, — сказал надзиратель, выпуская его из камеры и запирая дверь, — охраны не будет. Стражники сказали, что в такую рань пусть его черти провожают.
— Велик Аллах, — сказал про себя Имран.
— Иди уж, — махнул рукой надзиратель, — на воротах тебя знают, пропустят, а мне надо еще в одну камеру заглянуть.
Имран пошел знакомым коридором, сделал несколько поворотов и вышел во внутренний двор тюрьмы, не спеша пересек его, хотя сердце готово было выскочить из груди, и приблизился к воротам. Стражей было двое, один, зевая, сидел в будке, а второй стоял, оперевшись на алебарду. Увидев Имрана, он прислонил ее к стене и стал отпирать засов.
— Вот, — сказал он обращаясь к напарнику, — приятно посмотреть на ученого человека — еще солнце не встало, а он уже несет свет своего знания. Счастливого пути, ходжа.
Имран кивнул и сделал последний шаг, отделяющий его от свободы.
— Что-то он не разговорчив сегодня? — сказал стражник, запирая дверь.
— Видать, не проснулся еще, — отозвался второй.
Имран вздрогнул, услышав, как с другой стороны лязгнул засов, перевел дух и пошел быстрым шагом, все больше и больше отдаляясь от тюремных ворот.
Часть третьяПроповедник из Саны
В жизни бывают минуты, когда человек вдруг чувствует необъяснимую уверенность в правоте и успехе своего дела. То ли это происходит от того, что создатель обращает на нас пристальное внимание, если допустить на минуту, что мы ему небезразличны, то ли от того, что по неведомой причине случается сбой в механизме, управляющем нашей планетой, и некая сила бывает не в силах удержать пелену перед будущим.
Как бы то ни было, но Имран, скорым шагом направляющийся к постоялому двору, был абсолютно уверен в том, что ему в ближайшее время удастся целым и невредимым покинуть Сиджильмасу. Между тем день рассветал, были те чудесные минуты, когда еще невидимое светило озаряет свой выход и золотит ближайшие на своем пути облака.
Когда Имран ступил во двор караван-сарая, здесь царила обычная сумятица и неразбериха, предшествующая выходу каравана. Купцы в последний раз пересчитывали тюки своих товаров, заставляя рабов лишний раз проверить прочность ремней, удерживающих поклажу. Бегали по двору слуги. Караван-баши вяло переругивался с хозяином гостиницы, который пытался содрать с него под конец лишний дирхем за постой. Одни верблюды сохраняли спокойствие, не желая даже лишний раз переступить с ноги на ногу.
— Эй, кто здесь старший? — крикнул Имран и подивился своему неожиданно сильному и уверенному голосу. Несмотря на шум и сутолоку, вопрос его был услышан, во дворе даже стало как-то тише.
Караван-баши с удовольствием повернулся спиной к хозяину постоялого двора и почтительно отозвался, — я, ходжа.
— Куда ты направляешься? — важно подбоченясь, спросил Имран.
— А куда нужно вам?
— Куда угодно, лишь бы подальше от этого города мошенников.
— И это правильно, — подтвердил караван-баши, оглядываясь на хозяина гостиницы, — я иду в Тахерт, а оттуда в Беджайю.
— Ведь от Беджайи до Константины недалеко. Меня пригласили туда на диспут. Найдется ли в твоем караване место для меня?
— Конечно найдется, почему не найдется? Эй, Махмуд, — окликнул караван-баши подручного, — устрой господина. Как ваше имя, ходжа?
— Ходжа Кахмас, — помедлив, ответил Имран. — Я богослов, путешествую по стране, читаю лекции, толкую людям законы шариата. А как зовут тебя?
— Али, — сказал караван-баши.
— Хорошо, — кивнул Имран и пошел за подручным.
Только теперь, шагая за погонщиком, Имран понял причину своего неожиданного поведения. Еще до того, как в воздухе прозвучало имя Ходжи Кахмаса, с того момента, как он надел халат богослова, наш герой неосознанно пытался подражать ему. Теперь в нем жило два человека.
Через час караван выступил. Был он невелик: двести верблюдов, сотня лошадей и лошаков, около десятка ослов. Купцы, погонщики, охрана и разного звания случайный люд. (Автор начал перечисление с животных без умысла). Качаясь меж верблюжьих горбов, Имран, мысленно попрощался с Кахмасом и поблагодарил его.
На первом привале Имран полночи просидел у костра, борясь с искушением оставить караван и двинуться прямиком в горы к своей семье. Два дня пути отделяло его от возможности обнять детей и почувствовать их запах. Он даже несколько раз вставал и довольно далеко отходил от огня, но всякий раз возвращался, ибо обещание, данное им Ибрахиму, не давало ему покоя. Удивительное дело, порядочный человек всячески пытается уклониться от принуждения, но будучи свободен пойдет на погибель, лишь бы сдержать данное слово.
— Эй, ходжа, — окликнули его от костра, — что тебе не сидится на одном месте?
Имран вернулся, подсел к костру и зажмурился, ощутив его блаженное тепло.
— О, ходжа, — обратился к Имрану один из охранников, коротавших ночь у костра, — рассказал бы что-нибудь, скрасил бы нам часы ожидания.
Имран вздрогнул, словно пойманный с поличным. Будь на его месте сам ходжа Кахмас, он бы отказался, сославшись на нерасположение. Но Имран боялся отказаться, чтобы не навлечь на себя подозрение. Лихорадочно вспоминая какую-нибудь забавную историю, он в отчаянии поднял голову и вдруг на противоположной стороне костра увидел самого себя. Похолодев, Имран прилип глазами к фигуре, невольно нащупывая рукой свое тело. Тут кто-то из погонщиков, замерзших на своем тюфяке (ведь ночи в степи холодные, даром, что Африка) подошел к костру, желая согреться и подбросил в костер охапку сухого бурьяна. Взметнувшееся пламя озарило лицо двойника, — это был ходжа Кахмас в одежде Имрана, которую сам Имран не далее как утром на него надел. Ходжа Кахмас улыбнулся и негромко сказал:
— Что ты, парень, так растерялся? Расскажи что-нибудь людям, они ждут. Да смелее, говори, ведь ты теперь не деревенщина, а ученый богослов. Посмотри, какая одежда на тебе, не срами ее.
Имран почувствовал необъяснимую теплоту в груди, и легкость во всем теле, сознание его прояснилось. Он огляделся, убеждаясь, что факиха никто, кроме него не видит и произнес, прочистив голос кашлем:
— Я вам расскажу занимательную историю. Она будет короткой, чтобы не утомлять вас, но поучительной.
Итак,
«В городе Марракеш жили два друга. Были они соседями, росли вместе, играли в одни игры. Одного звали Салех, а другого Валех. Когда они подросли, то оба занялись торговлей, ведь торговля у нас, арабов, в крови, несмотря на то, что наш пророк не одобрял торговлю, он больше предпочитал нападать на караваны…» — Имран сам ужаснулся тому, что сказал (видимо, там, где сейчас находился Ходжа Кахмас, подобные вольности сходили с рук), но заметив, что это замечание вызвало одобрение у окружающих, продолжил дальше…
«Как известно, честность — лучший капитал. Удачно распоряжаясь этим капиталом, а также небольщой суммой, взятой в долг у ростовщика, они в скором времени погасили свои долги и приобрели некоторое уважение в среде торговцев. Мало-помалу разница со сделок стала увеличиваться, и тот неосязаемый капитал под названием честность, стал постепенно материализоваться, превращаясь в звонкую монету, то есть стал приносить прибыль. Оба женились, построили дома, и вот наступил момент, который бывает в жизни каждого мусульманина, имеющего достаток, — они созрели для того, чтобы совершить хадж. Ибо, говорит пророк, что человек, имеющий возможность, обязан совершить паломничество к святым местам.
Они подсчитали свои деньги, оглядели домашних и увидели, что все сыты и одеты, и есть крыша над головой. Они назначили день отъезда, объявили об этом и стали готовиться к путешествию.
Случилось так, что за день до отъезда в их квартале загорелся дом у одной вдовой женщины. Сбежались люди, потушили пламя, но имущество все ее выгорело, от дома остались одни каменные стены, и сама она с детьми оказалась на улице. Люди поохали, поцокали языками, дали ей кто монету, кто старую одежду, кто кусок хлеба и разошлись по своим делам.