а. Зоотехник вконец задыхался. Новый, отчаянный взмах «кувалды», Арзо уклоняется и наносит удар ногой в пах…
А далее случилось и вовсе неожиданное. Бросив поверженного зоотехника и защищающих его от дальнейшего избиения колхозников, удовлетворенный Самбиев пешком направился к ферме, дабы забрать из своей жалкой рабочей конуры личные вещи. Увидев у ворот председательскую машину, Арзо обогнул длинный коровник и с тыла подошел к месту оставляемой работы. Солнце катилось к закату. Было то время на ферме, когда между обеденным кормлением скота и вечерней дойкой наступает застой, полное затишье и безлюдье. Под ногами чавкала липкая жижа, ноздри, как и в первые дни с непривычки, резала едкая вонь прокисшего силоса, навоза и скотины. На выбеленных стенах коровника, там, где еще пригревало осеннее солнышко, лениво ползали упитанные черные мухи. Две облезлые, вывалявшиеся в навозе, тощие собаки наискосок, друг за дружкой перебегали широкий баз фермы.
Самбиев, крадучись, дошел до своей убогой комнатенки, осторожно ключом отпер дверь, только переступил порог и обмер: председатель колхоза, солидный мужчина в галстуке, не снимая очков, с зажженной сигаретой во рту, выполнял непристойный акт с пышнотелой дояркой Ахметовой. Арзо покоробило, как ошпаренный, выскочил наружу. Следом появился председатель, на ходу поправляя одежду. Он сделал вид, что вовсе не видит учетчика, только бросил в его сторону окурок и страшно для чеченцев, полушепотом выругался. Самбиев, как и вся молодежь страны Советов, был так воспитан, что главный начальник – полубог. И хотя факт падения культа личности произошел воочию, все-таки какие-то рамки раболепия сдержали его.
В комнатушке забренчали металлическая кружка и ведро для питьевой воды.
– Ты что там делаешь? – сорвал злость Самбиев на доярке.
– Подмываюсь.
– Ах ты сучка! – завопил тонким голосом учетчик. – Вон из моего кабинета!
Этот вопль остановил удаляющегося председателя. Он обернулся.
– Ты что это орешь? – гаркнул начальник. – Какой-такой – твой кабинет?! Я тут хозяин.
Дальнейшее могло быть иначе, и было бы иначе, как обычно, но после поединка с зоотехником в Самбиеве зародилась какая-то дерзкая уверенность в своих силах и в возможностях.
– Тут хозяин я, – негромко, но четко парировал учетчик, и только теперь, глядя с вызовом в глаза падшего полубога-полугосподина, он понял, что тот чертовски пьян. – Это мое село и моя земля. А ты* пойди отоспись.
Через толстые очки председатель удивленно вылупил глаза. В это время появилась кокетливо-смущенная, но все равно улыбающаяся Ахметова, поправляющая на ходу необъятную грудь в тесных одеждах.
– Ну какой ты невоспитанный, Арзо! – мягко мурлыкнула она.
– Пошла вон, дрянь! – вновь сорвался учетчик.
– Я тебе говорю, что ты дрянь! – сделал шаг навстречу Самбиеву председатель и следом вновь бросил, как ни в чем не бывало, самую оскорбительную брань, затрагивающую не только честь Арзо но, что самое главное, и честь отца. Затмился разум учетчика, барсом он подскочил к обидчику и с ходу нанес удар. Всего один удар, но столь выверенно-резкий, что председатель, как пустой мешок, повалился на месте. Раздался неистовый женский крик, несколько доярок и скотники бежали из комнаты отдыха. В гневе Арзо раздавил массивные очки начальника и не оборачиваясь, злой походкой удалился в село.
Молниеносно новость облетела колхоз и близлежащие села. В сумерках в Ники-Хита проступок Самбиева назвали в лучшем случае негостеприимным, а вообще вызывающе-хамским, даже преступным. Поужинав, раздобрев, осмелев, сельчане назвали его героем. Гости тронулись в дом Самбиевых. Кемса всем предлагала чай, но говорила, что Арзо болен, спит. А наутро, до, во время и после планерки, колхозники вновь вернулись к первоначальной оценке события. По крайней мере в стенах конторы, хотя в стороне от нее кучковались, присочиняли к случившемуся небывалые эпизоды и восторгались, возмущались, а в целом хохотали. К обеду выяснилось, что «всемогущий» председатель во время «акта» не только курил, но отдавал приказания по рации, а в другой руке держал стакан с водкой.
Два дня Арзо не выходил со двора, а на третий явился бригадир и попросил его выйти на работу, так как по данным отдела кадров молодого специалиста, работающего по направлению, не могут уволить с работы в первый год, а вообще по закону он обязан отработать в хозяйстве три года, если до этого не получит одобренное районным Агропромом официальное «открепление».
В тот же день бригадир огорченно говорил Самбиеву:
– Ну и наломал ты дров, дружок. Ведь то не простые люди. Чувствую я, что они замыслили неладное. Берегись… А для начала очисти ведомость от леваков. Учет веди по порядку, и вообще будь осторожен, один не ходи.
Арзо не на шутку испугался. Вновь написал заявление об увольнении. Вновь ему отказали, в связи с существующим законодательством. Тогда он заперся в доме и перестал появляться в колхозе. И тут явилась ревизия, накладные МТФ-3 изъяли и передали в контрольно-ревизионное управление при Кабинете Министров. В то же время Самбиева вызвали в республиканскую прокуратуру для «предварительной беседы»… Тучи сгущались. Оказывается, молодой специалист за неполные полгода работы допустил не должностную халатность, а злонамеренное искажение данных учетной документации, в том числе приписки по зарплате на неработающих лиц, пособничество и укрывательство расхищений коллективной собственности колхоза и, наконец, хулиганское поведение, подтвержденное заявлениями многочисленных свидетелей. И главное – Самбиев ранее судим, его брат осужден, а отец и вовсе был рецидивист… Неведомый механизм потихоньку закручивал гайки свободы. Еще пара оборотов всемогущего ключа, как контргайка, – суд, и минимум пять лет лишения, и без того мнимой, свободы.
Арзо в отчаянии, родственники в панике и слезах, ничего поделать невозможно. Все замерли в ожидании расправы сильных. И тут случилось неожиданное. Правда, не совсем.
Председатель колхоза взял на работу новую секретаршу. Милую девушку – круглую сироту. После очередной его попойки последовало недостойное предложение, а может, и вовсе открытое домогательство. Словом, юная секретарша в слезах явилась к единственному защитнику, к дяде. Может быть девушку просто больше не пустили бы на работу, может быть, дядя на словах пригрозил бы директору, но был прецедент Самбиева, первый шаг «против» пройден… И на утро, до планерки, в кабинет председателя ворвался полутораметровый дядя с ножом длиннее себя. Вокруг стола они совершали многократную пробежку, с криками и возгласами, и на изумление ожидавших перед конторой планерки руководителей подразделений, довольно упитанный председатель с мастерской сноровкой вылетел в окно (благо здание одноэтажное) и бросился к спасительной машине. Еще пару раз, по пять минут, Дакалов появлялся в конторе колхоза, а потом окончательно исчез. Говорили, что назначили его директором крупного предприятия в Грозном. А очередным председателем колхоза общее собрание по указанию райкома КПСС «избрало» главного агронома, местного жителя Шахидова – человека неконфликтного, умеренного во всем.
Не получив дальнейшей подпитки, дело Самбиева угасло, наряды возвратили в бухгалтерию. Все утихомирилось, вошло в прежнюю колею. Вновь в ведомостях приписывались «леваки». Однако Самбиев принципиально соблюдал полную честность в документации. Жизнь семьи Самбиевых заметно улучшилась: по итогам года Арзо получил премию; лично проконтролировал расчеты за сахарную свеклу матери и сестер, отчего итоговые показатели возросли на треть. Скудный семейный рацион обогатился говядиной, так как еженедельно «выбраковывалась» по акту скотина, да плюс в достатке молочной продукции. В целом после семи месяцев работы Арзо много пережил и чуть-чуть нажил. Однако залатать надо было столько дыр, что бедность как была, так и осталась, только чуточку разбавилась.
Зимой жизнь Самбиева протекала монотонно. В четыре ночи подъем, в пять начало дойки, в девять сдача молока на молокозаводе, в десять-пол-одиннадцатого дома. До трех пополудни он спит или под усиленным нажимом матери возится по хозяйству. В шестнадцать часов снова на ферме, в семнадцать вечерняя дойка и в девятнадцать дома. Отбой в девять вечера. В конце каждого месяца суматоха с нарядами… Так и катилась молодая жизнь, пока как-то вечером, после дойки в его конуре не появилась улыбающаяся Ахметова, якобы для сверки надоя. Маленько поспорили, но так, без досады. Доярка напросилась на чай. Уже выпили по два стакана.
– Мне пора уходить, – сказал Арзо.
– Хм, куда ты торопишься? – ухмыльнулась Ахметова. – Давай пообщаемся.
Оба встали, в маленьком помещении было узковато. Арзо погасил свет и хотел приоткрыть дверь, но доярка с неожиданной решимостью мощной грудью прижала его к стене.
– Да что ты такой? Или совсем никудышный? – задыхаясь, шептала она ему в лицо.
Он хотел что-то ответить, но накрашенные вонючей помадой сочные губы умело зажали его рот, горячая, натренированная дойкой рука жадно шарила по телу.
– Вот это надо доить! – освободила она дыхание учетчика.
Арзо попытался высвободиться, но делал это с явно угасающей амплитудой, просто для приличия, может, для самоуспокоения и оправдания. Он еще соображал, хотел запереть дверь, но эти мысли, точнее мучения, вскоре померкли, и он погрузился в доселе невиданное блаженство общения с дояркой… Наутро вся ферма знала о случившемся. Никто не удивился, просто наконец-то Самбиев прошел некий ритуал фермерства и стал достойным, а вскоре и завидным членом бригады.
В те советские времена у чеченцев была в ходу огульно брошенная поговорка: «Если в роду есть хоть одна доярка, то брать в жены из этого рода никого нельзя». До того болтуны считали аморальной среду фермы. Сама атмосфера фермы с ее замкнутостью, отдаленностью от населенных пунктов, огромных производственных площадей, с неурочной ежедневной работой, с этими каждодневными актами осеменения здоровенными быками коров, намекала на разврат и извращение.