— Как выспался, Седой? — он насмешливо похлопал Иванова по плечу. Тот локтем сбросил его руку. — Споко-ойно! — Бутусов, посмеиваясь, направился было дальше. — А это чья кровать?!
Крайняя кровать в углу была не застелена.
— Люкин! Серега! Это твоя, что ли?
Люкин заглянул в казарму.
— Ты оглох, Седой? — заорал он. — Я же сказал: заправишь!
— Сам заправишь, — спокойно ответил Иванов.
В казарме стало тихо, молодые замерли, деды подошли ближе.
— Что? — потрясенно спросил Люкин. — Что ты сказал, суслик?
— Я тебе в шестерки не нанимался.
Люкин растерянно оглянулся на своих:
— Нет, я же человеческим языком ему сказал…
Земцов подошел вплотную к Иванову.
— Тебе что, мало, Седой? С первого раза не доходит?
Александр подошел с другой стороны и встал рядом с Ивановым.
— Свободен пока, — Земцов не глядя оттолкнул его, Александр снова шагнул вперед.
— Дивизион — смирно!! — истошно заорал дневальный.
Деды, быстро застегиваясь, расступились, Бутусов рысцой кинулся докладывать.
— Ладно, суслики, — негромко сказал Земцов, меряя их глазами. — После отбоя разберемся.
В казарму вошел капитан Манагаров.
— Дежурный, заканчивай уборку. Давыдов, в подштанниках до обеда ходить будешь?.. Это что такое? — он уставился на опухшее лицо Александра.
— Упал, товарищ капитан.
— Земцов! — не отводя от него глаз, сказал капитан. — Что-то странно у вас молодые бойцы падают.
— Неопытные еще, товарищ капитан, — ухмыляясь, ответил тот.
— Ну-ну… — Манагаров оглядел дедов и двинулся дальше…
В столовой было шумно, дежурные по столам раскладывали кашу с реденькими прожилками тушенки. Деды сгребали с алюминиевой миски кусковой сахар. Кто-то из молодых потянулся было за сахаром, Давыдов ударил его по руке:
— Для зубов вредно на первом году, — внушительно сказал он и взял последние куски.
Сидящий напротив Иванов молча перехватил его руку.
— Совсем оборзел? — прошипел Давыдов.
Иванов, глядя в глаза, сдавливал его запястье. Руки обоих дрожали от напряжения. За столами притихли, наблюдая за поединком, стреляя глазами на завтракающего в отдалении капитана.
Пальцы Давыдова разжались, сахар со стуком высыпался обратно в миску. Иванов аккуратно собрал его и положил в кружки себе и Александру.
— Давай, Седой, накручивай, — прошипел дед, потирая онемевшую руку. — В казарме поговорим…
Чоботарь, Алимов и Иванов работали в дизельном ангаре, по локоть в масле. Подошел Люкин, постоял, наблюдая.
— Алим, чего сухой тряпкой возишь? Масло казенное… Иванов, иди, поможешь.
Они отошли в глубину ангара, где стоял верстак с небольшими ремонтными станками. Над верстаком висели журнальные портреты Пугачевой, фото люкинской девушки и министра обороны.
— Слышь, Седой, тебе трудно кровать застелить? — негромко спросил Люкин.
— А тебе?
— Что я, у всей казармы на виду стелить буду? Засмеют же. Я своему деду стелил, тот своему. И тебе молодой стелить будет. Ну, обычай такой… Я молодых никогда не гнул, не люблю я этого. Служба у нас — не бей лежачего!: От начальства далеко, у всех тревога — ты в дизеле спишь. Я на дембиль пойду — ты на «Ласточке» ездить будешь. Только не лезь на рожон, давай по-хорошему, Седой.
— Разрешите идти? — равнодушно спросил Иванов и, не дожидаясь ответа, повернулся.
— Не понимаешь, значит, по-хорошему? — спросил Люкин. — Ну, смотри, Седой!
Иванов резко обернулся, Люкин отступил на шаг.
— Смотри, — повторил он. — Ночевать-то все равно в казарму придешь.
Послышались торопливые шаги, появился Давыдов.
— Люкин!.. Слышь, Серега — замполит дедов собирает.
— Зачем?
— Не знаю.
Они оба подозрительно глянули на Иванова и направились к выходу…
Молодой призыв сидел на табуретках вокруг цинкового ящика с мерзлой картошкой. Ящик был уже почти пуст, зато рядом на кафельном полу выросла гора черной шелухи. Алимов убирал очистки, Чоботарь поливал кафель водой и сгонял грязь в утопленную в полу решетку.
— А чего я? — угрюмо буркнул Барыкин.
— Ты же говорил — у тебя разряд по боксу! — горячился Александр. — Ты же любого из них положишь одним ударом! Важинас, ты же бугай накачанный! Давыдов тебе до плеча не достает, а ты сам почки подставляешь!
Все сидели, опустив головы, не глядя на него.
— Потому что каждый думает — пусть его, только бы не меня. А если ты скажешь «нет», я скажу «нет», он — все? Что они смогут сделать? Нас же элементарно больше!
— Все так служат, — сказал Важинас.
— Я лучше год отпашу, зато потом как человек буду жить, — сказал Барыкин.
— А что, можно год не быть человеком, а потом опять стать? — спросил Александр. — У тебя девушка есть, Чоботарь?
— А чего?
— Как ты ей в глаза после этого посмотришь? Она думает — ты самый лучший, самый… единственный, а ты дедам портянки стираешь! Как ты потом этими же руками к ней прикоснешься? Я не пойму — или у вас память по-особому устроена: все, что не надо, забудете? Никишин, ты жене вот это расскажешь?
— Слушай, заткнись, а? — резко сказал Никишин.
— Правда, ребята, — сказал Важинас. — Вы что, особенные?
— Вы выступаете, а нам всем достается, — сказал Барыкин.
— Потому что я человеком хочу быть! И буду! — сказал Александр. — И не время от времени, а всегда! Ты-то что молчишь, Олег?
Иванов равнодушно пожал плечами, дочищая картошину.
— Мы убрались, ребята — тогда смахнете, что осталось? — сказал Чоботарь. — Пошли, Алим…
— Ящик отнесем, — кивнул Никишин Важинасу.
— Отстой, что ли, на ночь слить? — задумчиво сказал Барыкин.
— За компанию, разве…
Все разошлись, Иванов и Александр остались вдвоем.
— Наговорился? — насмешливо спросил Иванов. — Разбежались крысы — только бы с нами в казарму не идти.
Они покурили, сидя напротив на табуретках.
— Ладно, пойдем, — Александр бросил сигарету. — Все равно идти. Волков бояться — лучше сразу повеситься.
— Погоди, я сейчас, — Иванов заглянул в разделочную. Здесь около весов на столе стояли гири. Он взвесил на ладони одну, другую, нашел по руке и опустил в карман.
Они медленно, плечом к плечу шли по коридору. Из туалета показался Алимов, увидел их и трусцой умчался в казарму, запрыгнул в кровать.
Темный провал ночной казармы приближался. Они прошли мимо сидящего на тумбочке дневального, шагнули в темень казармы — все было спокойно. Разделись и легли, чутко прислушиваясь к тишине…
— «Ласточка» едет! — раздался ликующий вопль, и вся казарма бросилась к дверям, даже дневальный сорвался с тумбочки.
Вездеход, вспарывая снег гусеницами, развернулся у казармы, появился Люкин и торжественно вскинул над головой брезентовый мешок с письмами и посылку.
— Письма давай! Письма!
— Посылка кому?
— Алимову.
— Алим, чем угощаешь?
Окруженный толпой солдат, Люкин неторопливо, важно спустился в казарму. Старшина взял из рук Алимова посылку:
— Ну, душман, говори сразу: анаша в сигаретах, чача в апельсинах?
— Чача — это на Кавказе, товарищ прапорщик, — радостно улыбнулся Алимов, исчезая следом за старшиной в каптерке.
Люкин посреди казармы раздавал письма:
— Бутусов!.. Какой сегодня день-то?
— Вторник.
Люкин два раза щелкнул Бутусова по носу конвертом.
— Никишин!.. Земцов!..
Все с готовностью подставляли носы и получали письма.
— Иванов… — Люкин помахал конвертом и сунул Иванову в руки. — Давыдов!
— Давай быстрей, Алим сейчас придет!
Алимов вышел из каптерки, держа на руках открытую посылку.
— Слышь, — Алим, в карман переложи, — чуть слышно прошептал дневальный.
— Зачем?
— Эх-х, дурак…
Алимов вошел в казарму, и тотчас поджидавшие его деды с радостным гоготом набросились на посылку, едва не вырывая ее из рук, толкаясь, запрыгивая друг другу на плечи, тянулись через спины, запускали пятерню в ящик, не глядя хватали, что попадет — конфеты, печенье вместе с кусками газетной обертки. Алимов, затолканный в угол, еще не сообразивший, что происходит, жалко улыбаясь, повторял:
— Берите, ребята… Угощайтесь, ребята…
Когда ребята угостились и разошлись, разглядывая добычу, в ящике осталась одна конфета и половина открытки. Вторая половина оказалась в пятерне у Земцова вместе с раздавленным печеньем, он бросил ее обратно в ящик.
Алимов отошел к своему табурету, сел, опустив голову над разоренным ящиком.
— М-м, класс! — набивая рот печеньем, сказал Давыдов. — Самодельное, что ли? Алим?
Алимов кивнул, не поднимая головы, пытаясь сложить обрывки праздничной открытки.
— Мать пекла? Класс! Скажи, чтоб чаще слала!
— Не грусти, Алим! — Земцов с размаху ударил его по плечу. — Через год поешь — от пуза!..
В казарме, бытовке, курилке — везде читали письма.
Александр дочитал, аккуратно сложил листок и порвал его надвое. Иванов оторвался от Белкиного письма:
— Ты чего?
Александр досадливо поморщился и с выражением прочитал, переводя взгляд с одной половины письма на другую:
— «Я по-прежнему считаю, что твой поступок — минутная… блажь, рецедив подросткового максимализма, странный… в твоем возрасте. Ты сам это поймешь рано или поздно и пожалеешь… о двух годах, вычеркнутых из жизни. Надеюсь, ты извлечешь из… службы хоть какую-то пользу, по крайней мере, увидишь вблизи тот самый «народ», о котором… у тебя так болит душа. Дурь из тебя выбьют быстро — тогда пиши… я переведу тебя в Москву, будешь жить дома…» — он бросил письмо в таз с окурками. — И здесь нашел!
— Кто это? — спросил Иванов.
— Папенька… Меня поражает не смысл даже — в конце концов, он продукт своей эпохи — а откровенность!
— А что за поступок?
— Университет бросил… Конкурс-то я не прошел. Месяц уже проучились — узнал, преподаватель один сказал, что папенька меня пропихнул. Через задний проход…
Иванов снова взялся за Белкино письмо. Через некоторое время, не отрываясь от листка, сказал: