По телефону вызвали «Ласточку», чтобы отогнать медведя, который прочно залег под дверью караулки. Когда вездеход, утробно рыча мотором, двинулся вперед, шерсть на загривке у зверя поднялась, он угрожающе припал на передние лапы, яростно блестя глазами в свете фар, потом пошел вбок, оглядываясь. Люкин дал газу, и медведь побежал, поджимая под себя на каждом скачке тощий зад. Высыпавший из дверей караул радостно свистел и орал ему вслед…
Земцов первый разрядил карабин в оружейке, поставил его у пирамиды.
— Седой, почистишь, — он направился к двери.
— Сам почистишь.
— Что? — обернулся сержант. — Я сказал: почистишь, суслик, и доложишь!
Иванов поднял свой карабин.
— Ты чего, Седой… сдурел?.. — Земцов побледнел. Патрон был в стволе, Иванов держал палец на спусковом крючке, и Земцов замер, боясь шевельнуться. Убери пушку, дурак, — дрогнувшим голосом сказал он.
Иванов опустил предохранитель. Онемевший Алимов сжался в углу оружейной. За дверью смеялись и переругивались сдающий и заступающий караулы.
— Слушай внимательно, Земцов, — спокойно, будто даже равнодушно сказал Иванов, глядя в глаза сержанту. Еще раз назовешь меня суслом — застрелю. Еще раз тронешь меня или Завьялова в казарме — застрелю в следующем карауле.
Он отвел ствол и стал разряжать карабин. Земцов медленно выдохнул и опустил плечи.
— Ладно, Седой, — вполголоса сказал он. — Живи уродом. Я тебя по уставу затрахаю — не обрадуешься… Чего вылупился?! заорал он на Алимова. — Разряжай была команда! Почистишь мой — доложишь!..
Иванов и Александр вернулись в казарму после отбоя. Молодые солдаты уже спали, кто-то из дедов бренчал на гитаре в каптерке. Дневальный штыком чистил ногти.
— Эй, молодые, доложить! — послышался голос Земцова.
Александр одернул хэбэшку, подошел к кровати сержанта:
— Товарищ сержант, рядовые Завьялов и Иванов работу на кухне закончили!
— Все почистили?
— Так точно.
— Значит так: прибрать в курилке и…
— Прошу прощения, товарищ сержант, но работы после отбоя запрещены уставом, — Александр четко повернулся кругом и направился к своей кровати, расстегивая на ходу ремень.
— Ты что сказал? — Земцов вскочил. — Эй, ты, Сынуля!.. Я сказал: ко мне!
Иванов и Александр раздевались. Сержант подошел ближе.
— Совсем оборзели? Я сказал: убраться в курилке… Я сказал: встать!
Иванов и Александр лежали в кроватях. Земцов стоял над ними в подштанниках, босиком.
— Ладно… — криво улыбнулся он. — Спокойной ночи… — он вышел на середину казармы и гаркнул: — Суслы, подъем!! Подъем, я сказал! Строиться!
Молодые солдаты соскакивали с кроватей, налетая друг на друга, строились в проходе. Земцов метался по казарме, сбрасывая на пол зазевавшихся. Наконец, все вытянулись в нестройную шеренгу.
— Чоботарь, кто отсутствует?
Чоботарь оглядел строй.
— Алимов и Подорожный на дежурстве. Барыкин в карауле.
Еще кого нет?
— Это… Завьялова… Иванова…
— Почему их нет?
— Не знаю, товарищ сержант…
— Налево! — скомандовал Земцов. — В полуприседе — шагом марш!
Молодые «гусиным шагом» двинулись по казарме.
— Быстрее! Быстрее, я сказал! — Земцов пинками подгонял отстающих. — Руками не помогать!
Задыхаясь, то и дело падая на колени, молодые кружили по проходу.
— Будете ходить, пока вот эти, — Земцов указал на Иванова и Александра, — не встанут!
— Эй, вставайте, вы! — тотчас послышались сдавленные, задыхающиеся голоса молодых. — Слышь, Иванов!.. Что, лучше всех, да? Ты, профессор!.. Мы за вас, да? Падлы!
Земцов победоносно ухмылялся…
Утром, когда Иванов и Александр, голые по пояс, возвращались из умывальника, Иванова окликнул из. сушилки Важинас:
— Седой, это твой комбинезон, что ли, или нет?
Иванов шагнул в сушилку, тотчас возникший сзади Никишин затолкнул следом Александра, и дверь захлопнулась. В душной тесной полутьме, между висящими на длинных штангах комбинезонами и бушлатами собрался весь призыв. Иванов оглядел одногодок и усмехнулся.
— Ну?
— Мы уже говорили с тобой, Седой, по-доброму, — сказал Важинас. — Мы за вас терпеть, что ли?
— Нравится — терпи, — ответил Иванов.
— Ребята… — начал было Александр, но в этот момент кто-то накинул на них сзади шинели, и тотчас налетели все, путаясь в висящей одежде, мешая друг другу…
Иванов с помощью суконки и мелового порошка драил краны в умывальнике. Из сортира вышел Земцов, застегивая ширинку, вымыл руки под чистым краном.
— Давай-давай, Седой. Чтоб как котовьи яйца блестели!
— А как котовьи яйца блестят, товарищ сержант? — насмешливо спросил Иванов. — Я не приглядывался.
Земцов шагнул к нему, Иванов тотчас выпрямился. Они стояли лицом к лицу. Иванов бросил быстрый взгляд на приоткрытую дверь, за которой слышались голоса казармы.
— Что, боишься — своих кликну? — усмехнулся Земцов и ногой захлопнул дверь. — Я таких, как ты, один троих делал на танцах, понял? Ты что думаешь, я тебя испугался? Может, махнемся один на один, а, Седой?
Иванов невозмутимо сыпал порошок на суконку.
— Ну, чего, Седой? А, давай? Бздишь?
В умывальник заглянул Давыдов.
— Исчезни! — заорал Земцов, и Давыд исчез за дверью. — Или другану своему побежишь жаловаться?
— Что-о? — обернулся Иванов.
— Ой, какие мы глазки делаем! — осклабился Земцов. — Мы не знаем ничего! И кто папаша у него — не знаем!
— При чем тут его отец?
А-а! — развеселился Земцов. — И что командующий округом звонил сюда, еще когда вас не привезли? Не знал, да? Если чего будет — накрутить обещал на полную катушку? И что командир дедов собирал после того? — он мотнул головой в сторону казармы.
Иванов молча смотрел на него.
— А ты не промах, Седой! Корешка нашел — что надо! — Земцов перестал улыбаться, — Что, думал — герой, да? Матросов, твою мать! Если бы не этот сучонок маршальский, давно убили бы тебя здесь, понял?
— Деды-ы!! — раздался за стеной истошный вопль Бутусова. — Прика-а-аз! Дембиль!!
Земцов кинулся из умывальника. Из-за распахнутой двери донесся ликующий рев казармы.
— Дембиля-а-а!! С приказом! Суслы, шнурки, черпаки — готовьте жопы!
Растерянный Иванов со своей суконкой вышел в коридор. В казарме орали, обнимались, кидали вверх шапки, подушки. Уже начинался ритуал посвящения в следующее «звание»: Чоботарь стоял, согнувшись в три погибели, отклячив зад, а Давыдов, намотав ремень на руку, изо всех сил лупил его пряжкой по пятой точке.
— Один… Два… Три… — считал Чоботарь, охая и мелко переступая от боли ногами, — Ой, потише… Четыре… Ой, не могу…
— Терпи, шнурком будешь!
— Пять… Полгода! — Чоботарь разогнулся, потирая двумя руками зад, улыбаясь сквозь слезы. Давыдов торжественно расстегнул ему крючок гимнастерки и обнял, похлопывая по спине.
К Чоботарю тут же подлетел Бутусов со своим ремнем, а Давыдов бросился посвящать кого-то еще из молодых. Со всех сторон слышались звучные, хлесткие удары, кругом обнимались, поздравляли и снова лупили.
К Иванову подскочил радостный Люкин, занес ремень. Иванов резко обернулся, сжав кулак.
— Ты чего, Седой! Положено же!.. Не порть праздник! Ну, давай символически… — зашептал Люкин. — Суслом же останешься… Эх, Седой, дурак ты…
Иванов и Александр мылись, сидя на лавке в бане. Остальные мылись стоя: на задницах багровели огромные, жуткие кровоподтеки, местами отчетливо отпечатались звезды. Тем не менее в бане царило радостное возбуждение.
— Скоро сусликов привезут, — хихикнул Чоботарь.
— У-у! — Никишин с кровожадной физиономией скрутил мочалку.
— Черт, болит, а?..
— Да пройдет… Не, мужики, полгода оттрубили, не верится, да? Еще полгода — как люди будем жить!
— Слушай, Никишин, — сказал Александр. — Ты что, молодых ветеранить будешь?
— А тебе что?
— Да нет, ничего… Я просто вспомнил, как ты в бытовке плакал. Не помнишь: я вошел, а ты письмо домой пишешь, что все хорошо, и руку держишь, чтоб слезы не капали. Забыл?
В бане стало тихо.
— А ты, Важинас? Помнишь, Земцов тебе почки отвешивал? Вспомни, что ты думал тогда!.. Алимов, помнишь, ты сказал: «Это не люди, это шакалы поганые»? Сам теперь шакалом станешь?
— А ну заткнись, ты, Сынуля! — тихо, угрожающе сказал Никишин, — Ты тут мораль не читай, ты тут никто, понял? Ты хэбэшки им стирал? Ты зубной щеткой сортир чистил? Ты мне не указ, понял, ты! Я свое отпахал, я свое получу!
— Нет, послушай…
— Свободен, Сынуля!
— Вы между себя говорите, ребята, — сказал Важинас. — А с нами не надо. А то мы рассердимся…
Люкин занимался кропотливой работой — украшал прапорщицкий плетеный погон золотым елочным дождем: продергивал под одну ниточку снизу, через другую пускал сверху. Половина погона уже сияла золотом. Алимов полировал металлическую заколку-ракету, Чоботарь украшал бархатные петлицы по краям медными клепками. Иванов мыл трубы, тянущиеся вдоль стен, ангара, с грохотом переставляя ведро с мыльной пеной.
В ангар вошел капитан Манагаров в заснеженном комбинезоне. Люкин мгновенно накрыл дембильские украшения схемой ходовой части и вскочил:
— Товарищ капитан! Провожу теоретические занятия с отделением. Рядовой Иванов делает влажную уборку.
— Хорошо, — Манагаров пошел дальше.
— Метет, товарищ капитан?
— Метет. Надолго…
— Отбой тревоги, — сказал Люкин, когда капитан скрылся за стальной дверцей внутреннего перехода. — Не вижу рвения, Иванов! — он вынул платок, засунул его в щель между трубами и с удовлетворением продемонстрировал пятно грязи. — Нехорошо, Иванов! А ведь боевой пост — твои дом родной. Давай сначала… Работай, Иванов! Работа из обезьяны человека сделала, и из тебя сделает…
Алимов и Чоботарь с готовностью засмеялись.
Иванов разогнулся, держа ведро в руках. Люкин отскочил, но Иванов, не взглянув на него, пошел менять воду.
Люкин положил золотой погон сверху на свой, нацепил заколку и приложил петлицы.