ьнее восемнадцатилетнего Сам-мирзы, которым было бы гораздо труднее манипулировать. Вдобавок евнухи сообщили о том, что Сам-мирза был ослеплен по приказу своего отца, впрочем, сановники могли выдумать это для того, чтобы объяснить выбор малолетнего младшего брата при наличии взрослого старшего. Однако евнух Ага Мубарак, которого Аббас II назначил наставником Хамза-мирзы, проявил похвальную честность, выступив против интересов своего подопечного – он довел до общего сведения, что Сам-мирза не был лишен зрения и потому способен занять престол. Вполне возможно, что правдивость Аги Мубарака была обусловлена сложившимся раскладом сил при дворе – если тебя пытаются обойти, то хочется оставить соперников ни с чем.
Аббас II умер в зимней шахской резиденции, построенной в Бехшехре[172] его прадедом-тезкой, а Сам-мирза находился в Исфахане, куда был направлен туфенчибаши Хосров-султан Армани, отец курчибаши Аллахверди-хана, который был фаворитом покойного шаха. Хосров-султан имел репутацию рассудительного человека, не раз доказывавшего свою верность престолу. К тому же он был армянином, что обеспечивало удаленность его интересов от интересов иранской и кызылбашской знати. Разумеется, смерть шаха Аббаса скрывалась до тех пор, пока на престол не взойдет его преемник.
Попробуйте поставить себя на место Сам-мирзы, проведшего детство в гареме и не знавшем мира, лежавшего за пределами шахского дворца. Вдруг прибывает гонец с известием о смерти отца и предстоящем восхождении на престол… О чем вы подумаете в первую очередь, с учетом того, что на протяжении всей жизни вы опасались для себя беды – вдруг шах-отец решит вас казнить или ослепить? Но для Сам-мирзы все закончилось благополучно – 1 ноября 1666 года, спустя шесть дней после смерти Аббаса II, он стал новым шахом, взяв имя Сефи в честь своего деда. Надо отметить, что уважение к предку было проявлено весьма неосмотрительно, ведь Сефи I был никуда не годным правителем, а с именем, как верят многие, передается и судьба. Кроме того, есть сведения, что на пороге смерти шах Аббас предсказал, что правление его преемника будет полно проблем и бед – мол, мне довелось править в спокойствии, и за это придется расплачиваться тому, кто сменит меня на престоле.
По поводу этого предсказания можно сказать лишь одно: уж лучше бы шах позаботился о подготовке преемника к правлению, нежели пророчить несчастья. Как несложно догадаться, о делах правления шах Сефи II имел ровно столько же представления, сколько сапожник знает о ремесле ювелира. Бразды правления остались в руках великого визиря Мирзы Мухаммеда Караки, которого поддерживало высшее духовенство. У нас нет сведений о том, что мать Сам-мирзы черкешенка Накихат-ханум как-то участвовала в управлении государством. Старшая дочь Сефи I Мариам бегим тоже держалась в тени, не мешая Мирзе Мухаммеду исполнять его обязанности.
Трудно сравнивать людей на основании отрывочных свидетельств, полученных от третьих лиц, но тем не менее можно с уверенностью сказать, что Мирзе Мухаммеду Караки было далеко до Халифы Султана, несмотря на то что придворные льстецы сравнивали его с Бахрамом.
«Мужи! – сказал Бахрам. – Вам приходилось
Познать судьбы и милость и немилость.
Мы все – рабы, а бог для всех един,
Он, только он – законный господин.
Я горе прогоню, добро посею,
Я не позволю действовать злодею…»
Промолвил шах: «Мне всех богатств нужней
Отрада, благоденствие людей.
Нет, не влечет меня сей мир трехдневный
С его тоскою и судьбой плачевной.
Тот мир – бессмертен, этот – прах и тлен,
Не попади алчбе и горю в плен».
На пятый день такое молвил слово:
«Не надо мне плодов труда чужого.
Дорога в рай с трудом сопряжена.
Блажен, кто блага сеет семена».
Сказал он в день шестой: «Пока я правлю,
От разоренья подданных избавлю.
Покой в Иране будет нерушим,
Мы злоумышленников устрашим».
К сожалению, нерушимого покоя в государстве достичь не удалось, точнее – не удалось его сохранить. Предсказание умирающего Аббаса II оказалось пророческим, недаром же принято считать, что на границе между мирами человеку открывается будущее. Восшествие Сефи II на престол было ознаменовано двумя засушливыми неурожайными годами, поверх которых легло разрушительное ширванское землетрясение, унесшее жизни пятидесяти тысяч человек (и это – по самым скромным оценкам). Весной 1668 года северные области сефевидской державы подверглись набегу русских пиратов под предводительством донского казака Степана Разина. На следующий год набеги повторились. Против пиратов был выслан шахский флот, которым командовал астрабадский[173] беклярбек Мамед-хан. Мамед-хан имел двойное превосходство в судах и людях, и потому не сомневался в своей победе. Для того чтобы поймать все судна пиратов и не дать никому ускользнуть, Мамед-хан приказал соединить свои суда мощными железными цепями. В воображении эта затея выглядела привлекательной – окружаем врага, и он уподобляется рыбе, пойманной в сеть. Однако Мамед-хан и его советники не подумали о том, что будет, если противнику удастся потопить несколько кораблей из связки. В начале сражения, состоявшегося в середине 1669 года у западного побережья Каспийского моря, пиратам удалось поджечь флагманское судно, на котором находился Мамед-хан. Судно пошло ко дну, увлекая за собой соседей… Среди иранцев возникло смятение, обернувшееся полным разгромом, – из как минимум пятидесяти судов, находившихся под командованием Мамед-хана, уцелели лишь три. Спустя два года Разин был казнен в Москве по приказу русского царя Алексея Михайловича, который принес шаху Сефи извинения за действия своих подданных, но все это не могло смягчить урона, нанесенного престижу шахской власти, – великий шах не смог защитить своих подданных от каких-то презренных разбойников.
Неурожаи и стихийные бедствия часто приводят к восстаниям, но, к счастью, все беспорядки начала правления шаха Сефи имели локальный характер и их довольно скоро удавалось подавить. Однако же в совокупности все беды, от неурожаев до разорения пиратами северных областей, привели к оскудению казны. Финансовое положение государства ухудшилось еще сильнее вследствие тяжелой болезни, постигшей шаха в августе 1667 года. Старания лекарей пропадали втуне, и тогда на помощь решили привлечь подданых, которых призвали молиться за выздоровление правителя, а для того чтобы их усердие было искренним, беднякам раздали из казны более тысячи туманов. «Даже самый большой бурдюк может опустеть», – говорят в народе. При шахе Аббасе II, при всех проблемах того периода, рука черпающего из казны никогда не касалась дна, а теперь средства были исчерпаны дочиста. И заметьте, что это произошло не во время большой войны…
Лекари и мунедджимы[174] объявили, что болезнь шаха происходит от неверного определения даты принятия власти – вместо благоприятного дня проведения церемонии по ошибке был выбран неблагоприятный. Умный человек по этому поводу вспомнит древнюю мудрость, которая гласит, что только слабые ищут оправдание в обстоятельствах, но шаха Сефи II даже при огромном желании нельзя было назвать сильным правителем, точно так же как нельзя было назвать мудрым его великого визиря Мирзу Мухаммеда Караки.
Для изменения судьбы правления была придумана особая церемония, которую провели 20 марта 1668 года в день наступления Навруза[175]. В этой церемонии приняли участие «заместитель» шаха, сидевший на престоле в самом начале, и деревянная статуя, олицетворяющая злые силы. После того как один из шахских слуг отрубил статуе голову своим мечом, «заместитель» освободил престо и на него сел Сафи, принявший новое имя – Абул-Муззафар Абул-Мансур шах Сулейман Сефеви Мусави Бахадур-хан. Имя «Сулейман» стало отсылкой к Сулейману, сыну Давуда, правителю мудрому и справедливому[176]. Вскоре после окончания церемонии в небе появилась комета, которую сочли благоприятным знаком, благословением правления шаха Сулеймана I. Так Сам-мирза Сефеви вошел в историю под двумя именами. Заодно в обиходе иранцев появилось образное выражение для характеристики невежественного человека: «Он считает Сулеймана I сыном Сефи II»[177].
Если кто-то из читателей сейчас подумал, что смена имени обеспечила правлению восьмого сефевидского шаха благоденствие и процветание, то сильно ошибся. Разумеется, ничего не изменилось, разве что за исключением поведения самого шаха, который полностью устранился от правления государством и стал проводить время в наслаждениях, главным из которых, по примеру отца и дела, стало винопитие. Заодно шах пресек все отношения с подданными. Аббасу II по определенным дням можно было лично подать прошение или жалобу, что существенно укрепляло популярность шаха в глазах народа: чем чаще правитель снисходит до своих подданных, тем сильнее они его любят и почитают. Более того, шах Аббас мог приглашать жителей Исфахана на свои пиры, и такое случалось не раз. Сулейман же не только прекратил встречи с поддаными, но и приказывал жителям удаляться из тех районов столицы, по которым ему предстояло проезжать, – в домах могли оставаться лишь женщины и мальчики, не достигшие шестилетнего возраста. Подобные запреты всегда были обусловлены соображениями безопасности – шах, правление которого считалось неблагоприятным, несмотря на смену имени, имел основания опасаться своего народа (как тут не вспомнить Аббаса Великого, разгуливавшего по Исфахану в сопровождении одного-единственного гуляма).
Впрочем, на основании нескольких дошедших до нас ферманов, написанных рукою шаха Сулеймана, некоторые историки утверждают, что шах продолжал принимать участие в управлении государством или хотя бы держал под неусыпным контролем своего великого визиря шейха Али-хана Зангане, сменившего в 1669 году Мирзу Мухаммеда Караки. Нехарактерный для поздних сефевидов случай – у руля государства иранца сменил шейх кызылбашского курдского племени зангане. До своего назначения на высшую должность в государстве Али-хан успел недолго покомандовать корпусом туфенчи и смог обратить на себя внимание правителя. Надо признать, что, заменив Мирзу Мухаммеда на Али-хана, шах Сулейман поступил очень правильно, поскольку Али-хан был умным и деятельным человеком. Разумеется, Али-хану не удалось сделать невозможное, поскольку колесница сефевидского государства уже катилась в пропасть, из которой ей уже не суждено было выбраться, но великий визирь смог замедлить упадок и дать шаху возможность передать державу своему преемнику в более-менее удовлетворительном состоянии. Отличительной чертой этого великого, без всякого преувеличения, человека была его неподкупность, совершенно несвойственная иранским сановникам, – во всех своих начинаниях Али-хан руководствовался соображениями государственного блага. Пусть не все из этих начинаний были успешными, но подобная позиция заметно оздоровила государственный аппарат и сделала его работу более эффективной – извес