I
– Знаешь, сколько они дерут за коку?
– Сколько? – спросила Васкес.
– Пять евро. Каково, а?
Васкес пожала плечами. Она знала, что этот ее жест вызовет раздражение у Бьюкенена, который едва ли не с патологическим удовольствием жаловался буквально на все в Париже, – от отсутствия кондиционера в поезде, следовавшем из аэропорта Руасси-Шарль-де-Голль, до тесноты гостиничных номеров, но в конце концов, у них имеется счет на представительские расходы, и каким бы скромным тот ни был, она не сомневалась в том, что пятиевровая кола вряд ли его истощит. В голове как-то не укладывалось, что профессионалы должны беспокоиться о стоимости приобретаемой газировки.
Слева от нее Авеню де ла Бурдонне казалось на удивление спокойным; справа же в интерьере ресторана колыхался разноязычный шум: в преобладающий английский вплетались немецкий, испанский, итальянский и даже немного французский. Перед ней и позади за столиками на тротуаре сидели почти в равном количестве пожилые мужчины, читавшие газеты, и молодые пары в солнцезащитных очках. Послеполуденный солнечный свет разлился по округе белой краской, высветлив все на несколько оттенков, превращая низкие здания на другой стороне Авеню в нечеткие прямоугольники. После того как они с напарником перекусят, ей надо будет вернуться в один из сувенирных магазинов, мимо которых они проходили по дороге сюда, и купить солнцезащитные очки. Еще один пункт статьи расходов, который вызовет недовольство Бьюкенена.
– M’sieu? Madame? – вернулся их официант, на удивление средних лет. – Vous êtes…[25]
– Вы же говорите по-английски, – заметил Бьюкенен.
– Да, конечно, – откликнулся официант. – Вы готовы сделать заказ?
– Я возьму чизбургер, – сказал Бьюкенен. – Среднепрожаренный. И колу, – добавил он, поморщившись.
– Будет сделано, – кивнул официант. – А для мадам?
– Je voudrais un crêpe de chocolat, – сказала Васкес. – et un café au lait.[26]
Выражение лица официанта не изменилось.
– Très bien, Madame. Merçi,[27] – проговорил он, а Васкес передала ему меню.
– Чизбургер? – спросила она, когда официант удалился в ресторан.
– А что? – спросил Бьюкенен.
– Так, ничего.
– Да, я люблю чизбургеры. Что в этом дурного?
– Ничего. Не бери в голову.
– Только потому, что я не желаю есть какую-то французскую стряпню – ой, un crêpe, s’il vous-plait! [28]
– А вот это все, – Васкес кивнула, имея в виду окружающую обстановку, – ускользает от твоего внимания?
– Мы же не за этим сюда приехали, – проворчал Бьюкенен, – а за мистером Уайтом.
Васкес невольно вздрогнула:
– Почему бы тебе не говорить чуть погромче? Не уверена, что все в кафе тебя услышали.
– Думаешь, они понимают, о чем идет речь?
– Да не в этом дело.
– Вот как? А в чем же?
– В секретности операции.
– Ого. Это ты из фильмов о Борне набралась?
– Кто-нибудь случайно слышит что-то, что ему не нравится, достает свой мобильник и звонит в полицию…
– Это большое недоразумение, офицеры, мы просто говорили о фильмах, ха-ха…
– …а время, которое мы потеряем на то, чтобы утрясти все вопросы, полностью похерит график Пахаря.
– Да не волнуйся ты, – отмахнулся Бьюкенен, но Васкес с удовлетворением отметила, как бледнеет его лицо при мысли о недовольстве Пахаря.
На несколько мгновений Васкес откинулась на спинку стула и прикрыла глаза, солнце окрасило багровым внутреннюю часть ее век. «Я здесь», – подумала она, большой город вокруг словно давил ей на основание черепа, ощущение мало чем отличалось от того, что она чувствовала во время патрулирования улиц Баграма, разве что казалось чуть менее неприятным. Бьюкенен спросил:
– Так ты уже бывала здесь?
– Что? – ослепленное солнцем, ее зрение «упростило» Бьюкенена до темного силуэта в бейсболке.
– Здорово тарахтишь по-французски. Похоже, провела здесь какое-то время. Училась в колледже? Что-то вроде программы обучения за рубежом?
– Не-а, – ответила Васкес.
– «Не-а» – что?
– Первый раз в Париже. Черт, до того как я завербовалась, самой удаленной от дома была поездка в Вашингтон в выпускном классе.
– Прикалываешься.
– Угу. Пойми меня правильно. Очень хотелось увидеть Париж, Лондон… все, в общем. Вот только деньги… Денег не было. Ближе всего к своей мечте оказывалась, когда смотрела фильмы с уроками французского для четвертого класса мадам Антоска. Одна из причин поступления на военную службу: я решила, что увижу мир, а заплатит за это армия.
– И как, получила что хотела?
– Так я же здесь, не так ли?
– Только не благодаря армии.
– Нет, именно из-за армии. Точнее, из-за нее и агентов спецслужб.
– Ты все еще считаешь, что мистер… ах, простите, Сами-Знаете-Кто – работает на ЦРУ?
Нахмурившись, Васкес понизила голос:
– Кто его знает? Я даже не уверена, что он был одним из наших. Этот акцент… Он мог работать на британцев или австралийцев. Мог быть русским, вернувшимся в город, чтобы свести кое-какие счеты. Где бы он ни подцепил свое произношение, чувак был не простым кадровым военным.
– Было бы смешно, если бы он сидел на зарплате у Стиллуотера.
– Ну да, обхохочешься, – сказала Васкес. – А как насчет тебя?
– А что насчет меня?
– Полагаю, это твоя первая поездка в Париж?
– А вот тут ты ошибаешься.
– Теперь прикалываешься ты.
– Почему? Потому что заказал чизбургер и колу?
– Среди прочего – да.
– Мы в выпускном классе ездили на неделю в Париж и Амстердам. Когда учился в колледже, в конце второго года обучения родители брали меня на месяц во Францию, – реагируя, должно быть, на выражение ее лица, Бьюкенен добавил: – Попытка разорвать отношения, в которых я тогда находился.
– Нет, я не о том. Просто пытаюсь представить тебя студентом колледжа.
– Улет. Тебе никогда не называли приколисткой?
– И как – сработало? Я о задумке твоих родителей.
Бьюкенен покачал головой:
– Я вернулся в Штаты и сразу же заделал ей ребенка. А к концу лета мы поженились.
– Романтично, ничего не скажешь.
– Как-то так, – Бьюкенен пожал плечами.
– Вот почему ты пошел служить – надо было кормить молодую семью?
– И да, и нет. Отец Хайди владел несколькими ресторанами «Макдональдс», в течение первых шести месяцев нашего брака я попробовал работать замдиректора одного из них.
– С твоими навыками общения с людьми ваш брак, наверное, можно назвать счастливым?
Реплику, уже готовую сорваться с губ Бьюкенена, остановило появление официанта, обремененного напитками и едой. Он поставил перед ними тарелки со словами «мадам», «мсье», а затем, раздавая напитки, поинтересовался:
– Все в порядке? Ça va?
– Oui, – ответила Васкес. – C’est bon. Merçi.[29]
Официант отвесил легкий поклон и удалился.
В то время как Бьюкенен приноравливался, как бы получше взяться руками за свой чизбургер, Васкес проговорила:
– А я и не подозревала, что ты женат.
– Был… – уточнил Бьюкенен. – Во-первых, она вовсе не обрадовалась моему назначению, а когда дерьмо попало на вентилятор… – Он вгрызся в бургер. С полным булкой и мясом ртом он договорил: – Военный трибунал послужил тем поводом, в котором она нуждалась. «Не вынесла позора» – именно так и сказала. Унижением от того, что она была замужем за одним из охранников, замучивших до смерти невинного человека. Мол, каким примером я буду для нашего сына? Я пытался… Я пытался объяснить ей, что все не так. Что все было не… Ну, ты понимаешь, о чем я.
Васкес изучала свой затейливо свернутый блинчик:
– Ага, – обронила она. Мистер Уайт отдавал предпочтение кремневому ножу для работы, которую называл «тонкой».
– Раз уж ей так хотелось – хорошо, пусть, черт с ней. Но она сделала так, что я не могу видеться с сыном. Едва она решила, что мы расходимся, как тут же появился ее отец с деньгами на адвоката. Этот кретин звонит мне… прямо посреди заседания военного трибунала и говорит, что Хайди подает на развод… я не удивлен… мол, они собираются облегчить мне задачу: никаких алиментов, никаких пособий на ребенка, ничего. Единственная закавыка в том, что я должен отказаться от своих прав на все вышеперечисленное. В случае моего несогласия у них готовы документы на меня в суд, и как, мол, я оцениваю свои шансы перед судьей? Какой у меня оставался выбор?
Васкес попробовала кофе. Она увидела свою мать, придерживавшую для нее входную дверь, не в силах встретиться с ней взглядом.
– Скверно, конечно, что тот несчастный ублюдок умер – как там его звали? Если у тебя есть что-то, что, по-твоему, я должен знать…
– Махбуб Али, – сказала Васкес. «Да что ты за человек? – кричал ее отец. – Как вообще человек может участвовать в таких вещах?»
– Махбуб Али, – повторил Бьюкенен. – Скверно вообще все, что с ним случилось. Хотелось бы также знать, что происходило и с остальными из нас.
Остаток трапезы они провели в молчании. Когда официант вернулся и предложил им десерт, оба отказались.
II
Васкес составила список причин, по которым им следует пересечь Авеню и до Эйфелевой башни шагать на своих двоих, – от «это открытое, многолюдное пространство: не придумать лучшего места для анализа деталей плана» до «я хочу увидеть эту чертову Эйфелеву башню до того, как помру». Однако Бьюкенен согласился без возражений, не жаловался он и на пятнадцать евро, которые она потратила на солнцезащитные очки по пути туда. Васкес не было нужды спрашивать: наверняка он мыслями вернулся в бетонную комнату, которую они называли Клозетом с ее пропитанным вонью страха и мочи воздухом.
Сама же она изо всех сил старалась не думать о камере под подвалом тюрьмы, куда привел ее Зови-Меня-Просто-Билл. Это произошло, должно быть, через неделю после того, как высокий грузный мужчина, цэрэушник, она это точно знала, начал все свободное время проводить с мистером Уайтом. Васкес проследовала за Биллом вниз по залитым бетоном ступеням лестницы, ведущей из лабиринта подвала с особо ценными пленниками, заключенными в разных его камерах (не говоря уже о Клозете, точное местонахождение которого она так и не смогла определить), в полуподвальный этаж, где он щелкнул кнопкой большого фонарика, который нес в руке. Луч прошелся по кирпичным стенам, по кучам разнообразного хлама (какие-то запчасти для самолетов советской эпохи, какие-то инструменты для ремонта этих деталей, кое-что не такое древнее: горы туалетной бумаги, коробки с пластиковыми столовыми приборами, пара больничных каталок). Они подошли к низкому дверному проему, открывавшемуся на высеченные из камня ступени, вогнутые поверхности которых свидетельствовали о прохождении многих поколений ног. Все это время Зови-Меня-Просто-Билл рта не закрывал: читал лекции, подробно рассказывал историю тюрьмы с того времени, как здесь распола