Приняв ее молчание за очередное несогласие с ним, Бьюкенен вздохнул:
– Так, ладно. Вот что я тебе скажу: отель большой и престижный, вокруг него наверняка куча всяких магазинов, верно? По ходу дела можно заранее сделать кое-какие покупки.
– Отлично, – согласилась Васкес. Когда Бьюкенен уселся на свое место, она спросила: – Ну так что? Ты удовлетворен ответами Пахаря?
– Ох, только не начинай…
– Да я только спрашиваю.
– Нет, то что ты сказала, называется наводящим вопросом, вынуждающим меня думать, что на самом деле Пахарь ничего толком нам не сказал и сейчас нам известно не больше того, что мы знали до нашей встречи.
– А ты узнал что-то новое?
Бьюкенен кивнул:
– А то! Узнал я, что у Пахаря эрекция на мистера Уайта с твою гребаную Эйфелеву башню, из чего я сделал вывод, что любой, кто помогает ему удовлетворить себя, получает огромную выгоду, – такси дернулось вперед, и Бьюкенен добавил: – Или я ошибаюсь?
– Нет, – ответила Васкес, – просто…
– Что? Ну, что опять?
– Не знаю, – она взглянула в окно на ползущие рядом машины.
– Очень доходчиво.
– Забей.
На этот раз Бьюкенен предпочел не продолжать спор. Васкес наблюдала за мужчинами и женщинами, проходящими мимо витрин магазинов техники и одежды, книжного магазина и офиса, назначение которого она не смогла определить. Из окон квартир наверху над коваными балконами виднелось предвечернее небо, словно набравшее еще больше синевы за дневное время под палящим солнцем. «Из-за него я потерял все, что было хорошего в моей жизни» – заявление Пахаря эхом прозвучало в ее голове. Поскольку страсть на его лице подтверждала подлинность его слов, а значит, и цель их миссии, краткий монолог можно было бы считать обнадеживающим. И все же, и все же…
За мгновение до того, как влепить кулак в солнечное сплетение заключенного, линии лица Пахаря, перекошенного и покрасневшего за последний час допроса, вдруг расслабились. Эффект был поразительным – будто с его кожи схлынул слой тяжелого грима. В последующей неподвижности его лица Васкес поначалу прочитала истинные эмоции Пахаря, беспристрастное отстранение от боли, которую он готовился причинить, основанное на его полнейшем презрении к стоящему перед ним человеку. В то время как рот его растянулся, выплюнув обращенные к пленнику крики: «Вставай! Вставай, мать твою!», через секунду после того, как его удар повалил человека на бетонный пол, и в то время как искривленный рот и глаза продолжали источать насилие, его кулаки и ботинки обрушились на спину пленника, его пах, его горло, – были и другие, непредсказуемые мгновения, когда Пахарь, шаркая ногами, отступал после удара по почке арестанта и на его лице вновь появлялось это бесстрастное выражение, и Васкес думала, что она сквозь маску видит этого человека таким, каков он есть.
Затем, через неделю после того, как Пахарь взял Васкес на борт корабля, который назвал «Белый отряд», она оказалась на сеансе двух полнометражных фильмов Стивена Кинга, – не первый и даже не десятый вариант способа скоротать три часа, – но это лучше, чем валяться на койке и думать: «Что тебя так шокировало? Ты же знала, на что способен Пахарь, – это знают все». Через час просмотра фильма «Патриот» смутное ощущение, не дававшее ей покоя с первой сцены с Сигалом, выкристаллизовалось в понимание: отсутствующий взгляд, с которым актер встречал каждые нарастание и спад напряжения в драме, как и тот, который уловила Васкес на лице Пахаря, был, как она поняла, не наигранным, а естественным. Оставшуюся часть фильма и весь следующий («В чреве зверя») Васкес смотрела на маленький экран с каким-то благоговейным ужасом, не в силах решить, что хуже: служить под началом человека, чье поведение наводит на мысль о социопате, или того, который играет главную роль в фильме для приватного просмотра.
Через сколько же дней после этого появился Зови-Меня-Просто-Билл? Не более, чем через два, она уверена в этом. Он приехал, по его словам, потому что их усилия по работе с особо непокорными заключенными не остались незамеченными и начальство решило, что ему будет полезно поделиться с ними своими знаниями о допросах с пристрастием, – несомненно, ему было чему научить их. С прямой, как шомпол, спиной и сияющей физиономией Пахарь с энтузиазмом пролаял свой призыв по поводу их сотрудничества.
После этого приступили к изучению тех средств ограничения, которые причиняли бы заключенному максимальный дискомфорт, причиняя ему (а иногда и ей) оптимальный ущерб. Например, подъем узника над землей сначала без повреждения плечевых суставов, затем – с их вывихом. Пытка утоплением, да, а также применение не по прямому назначению всевозможных предметов повседневного обихода – от пилочки для ногтей до плоскогубцев и зубной нити. В каждом случае подход был индивидуальным. Разумеется, нельзя верить ничему из того, что говорят заключенные, когда их передают вам, никаким заявлениям о невиновности. Но даже после того, как выяснялось, что вы их раскололи, вы не могли быть уверены, что они не прибегли к более тонкому обману, действуя так, будто вам это удалось, чтобы сохранить действительно ценную информацию. По этой причине необходимо было оставить допрос открытым и продолжить с теми заключенными, которые клялись, что рассказали вам все, что знали.
– Эти люди совсем не такие, как мы с вами, – поучал Зови-Меня-Просто-Билл, подтверждая ощущение, неотступно возникавшее у Васкес, когда она в составе патруля проходила мимо женщин в белых или синевато-серых паранджах или мужчин, чьи паколи свидетельствовали об их верности моджахедам.– Они неадекватны. Вы не можете вот так запросто сесть с ними рядом и поговорить, – продолжал Билл, – договориться о чем-то, найти общий язык. Они скорее направят самолет в здание, полное ни в чем не повинных женщин и мужчин. Они скорее привяжут взрывное устройство к своей дочери и отправят ее обнять вас. Заполучи они ядерную бомбу, и на месте Манхэттена поднимется грибовидное облако. А вот боль – боль они понимают. Достаточная порция страданий – и языки их развязываются.
Васкес точно не помнила того момента, когда к их отряду присоединился мистер Уайт. Когда он протиснулся мимо Лавалля и Максвелла, он поднял левую руку, чтобы не дать Пахарю опрокинуть пленника, а Зови-Меня-Просто-Биллу – лить воду на лицо человека в капюшоне, она подумала: «Кто такой, черт возьми?» и тут же следом: «А, это ж мистер Уайт». Должно быть, он уже какое-то время пробыл с ними, потому что Пахарь поднял пленника на ноги, а Билл опустил ведро и отошел. Кремневый нож в его правой руке – с острием настолько тонким, что Васкес почудилось, будто она чувствует, как оно прижимается к голой коже, – не стал для нее неожиданностью. Как и то, что за этим последовало.
Именно мистер Уайт предложил им перенести свои операции в Клозет, и Зови-Меня-Просто-Билл с готовностью принял его рекомендацию. Поначалу-то Пахарь отнекивался. Мистер Уайт… начал, скажем так, принимать более активное участие в их допросах, и это привело к тому, что он и Билл стали проводить больше времени вместе. Руиз спросил у сотрудника ЦРУ, чем он занимается с человеком, на костюме которого, хоть и замусоленном, не остается ни единой капли крови, заливавшей тем не менее, его нож, его руки.
– Обучением, – ответил Зови-Меня-Просто-Билл. – Наш друг учит меня всяким разным вещам.
Заодно обучались у него и остальные члены команды, хотя скорее… косвенным образом. Васкес узнала, что рассказы ее отца о Вилле Гримальди – которые он держал в тайне от дочери, пока ей не исполнилось пятнадцать, когда вечером в день ее рождения она сначала не поверила, затем пришла в ужас, а потом преисполнилась гневом за отца, – имели мало общего с ее обязанностями в Клозете. Ее отец был ни в чем не повинным человеком, поэтом, ради всего святого, которого забрали люди пиночетовского «Каравана смерти», выполнявшими программу террора против собственного населения. Мужчины (а иногда и женщины), в допросах которых она принимала участие, сами были террористами, духовной родней офицеров, оставивших страшные шрамы на руках и груди ее отца, его спине и бедрах, изуродовавших его разум кошмарами, от которых он до сих пор, десятилетия спустя, просыпается с криком. Те же люди были совсем не такими, как мы с вами, и это отличие позволяло и узаконивало все средства, требуемые для того, чтобы они начали говорить.
К тому времени, как Махбуба Али затащили в Клозет, Васкес узнала и кое-что другое. Например, что можно концентрировать боль на одной части тела до такой степени, что заключенный начинал ненавидеть эту часть себя за мучения, сосредоточенные в ней. Она усвоила, что предпочтительнее работать неспешно, методично, с религиозным рвением – такое сравнение приходило ей на ум, хотя это была не та религия, с которой она когда-либо имела дело, а скорее вера, основанная на самой фундаментальной истине, которой учил ее мистер Уайт, учил их всех, а именно: плоть жаждет ножа, жаждет пореза, который вскроет ее, снимет напряжение, избавит от дрожи и трепета в ожидании боли. Как младший член их Отряда, допуска к прямой работе с заключенными она пока не получила, но это не имело значения. В то время как она и Бьюкенен срезали с заключенного одежду, обнажая голую кожу, то, что Васкес там увидела – хрупкость, беззащитность, густой солоноватый привкус которой наполнил ее рот, – подтверждало все уроки мистера Уайта, все до единого.
Не была она и лучшей его ученицей. Таковым числился Пахарь, единственный из них, кому мистер Уайт доверил свой кремневый нож. Мистер Уайт держался с Зови-Меня-Просто-Биллом как сотрудник старшего уровня, с остальными же вел себя, как будто они были манекены, временно замещающими. В случае с Пахарем, однако, мистер Уайт являлся наставником, последним практиком умершего по сути ремесла, передающим свои знания избранному преемнику. Такое запросто могло бы стать сюжетом фильма Стивена Сигала. И ни одна голливудская звезда не смогла бы сыграть жадного до знаний ученика с бо`льшим воодушевлением, чем Пахарь. Хотя официальной причиной смерти Махбуба Али значился сепсис, развившийся вследствие неправильной обработки ран, недостающие части были отделены от тела человека острием каменного клинка мистера Уайта, сжатого твердой рукой Пахаря.