По завершении службы, когда гроб уже вывезли, я потихоньку сбежала и стала ждать в своей машине. Ваш отец не только пожал руку мужу Элси – и сказал что-то ему, не представляю, правда, что именно, – но и сопровождал остальных скорбящих, когда они пешком отправились за катафалком через стоянку к кладбищу. Он остался и на церемонию захоронения, а когда гроб опустили в землю, все ушли, а он остался стоять. Он смотрел, как рабочие с помощью экскаватора ставили на место крышку склепа. Смотрел, как они сгребают в яму кучу земли, сняв зеленую драпировку. Когда рабочие засыпали могилу и укрыли ее цветочными композициями, он по-прежнему не двигался. Ну, а потом мне все же пришлось уехать: я не ходила в туалет уже несколько часов, не говоря уже о том, что проголодалась. Я уехала, а он так и оставался там.
– А он видел тебя – в смысле, в церкви?
– О, да, – ответила Виктория. – Мы встретились взглядами, как только я села, огляделась и поняла, что он прямо напротив меня. Я покраснела, будто он застукал меня за чем-то нехорошим, и это меня жутко разозлило. Все оставшееся время я смотрела только вперед, а когда выходила, – себе под ноги.
– Он потом что-нибудь говорил по поводу похорон?
– Ничего не говорил. Мы никогда не обсуждали их.
– Вот как? Почему?
– Думала, он позвонит мне, раньше он всегда так делал. А я, честно говоря, слишком злилась на него, чтобы позвонить самой.
– Потому что он сделал то, что ты от него ожидала?
– Да, только…
– Ты боялась того, что можешь услышать от него, если вы все-таки заговорите.
– А ты бы не боялась, учитывая ситуацию?
– А что ты сказала маме?
– Практически то же самое, что и тебе: что он сидел в задней части церкви, а я ушла раньше него.
– Рассказывала ей, что он стоял у могилы?
– Вот этого-то ей знать было не нужно.
– Думаю, папа с мамой никогда не говорили об этом.
Виктория покачала головой:
– Она знала, и он знал, что она знает, но ни один из них не хотел делать первый шаг. Ваша мама обсуждала это со мной – в течение многих лет. Я приезжала к вам, мы с ней садились за обеденный стол – это происходило тогда, когда вы жили в доме на Тревор-лейн, помнишь, с крошечной гостиной. С чего бы ни начинался наш разговор, он всегда заканчивался тем, что она спрашивала меня, что означало присутствие вашего отца на похоронах Элси Дюрант. Излишне говорить о ее уверенности в том, что она понимает, что именно означало его присутствие на той задней скамье. Нет, не совсем так: она боялась, что понимает значение этого факта. Господи, кого я обманываю? Я тоже понимаю. Не то чтобы я когда-либо проболталась об этом вашей маме. Ей я сказала, что ваш отец не делал там ничего большего, чем просто отдавал дань уважения. Если бы он так уж сильно любил Элси Дюрант, он никогда бы не порвал с ней отношений и не выбрал бы остаться с вашей мамой. У меня все время крутилось в голове: «Ты издеваешься? А может, он передумал после того, как порвал с ней? Может, это не он положил конец их роману, а она, и в порыве досады он сделал свои признания. Может – помоги мне Бог, – он любил одновременно двух женщин». Возможности были – не сказать, что безграничные или многочисленные, но их было достаточно… Мы вели разговор под бутылочку красного, повторяя наш ставший уже привычным спор. Твоя мама держала в руке маленькую статуэтку – сувенир, который привез ей папа, Венеру Виллендорфскую. Пока мы разговаривали, она все вертела ее, переворачивала в руке, и к концу ночи кожа ее ладони саднила от царапин – не первый уже раз на грубой пористой поверхности оставались крапинки крови. После одного из таких разговоров мне приснился кошмар – и спустя много лет я могу пересказать его так же четко, как если бы только что проснулась и села в своей кровати. Твои папа и мама стоят в тускло освещенном помещении. Дело происходит в вашем доме – как бы объединившем в себе все ваши дома, или в пещере, или в чем-то похожем на пещеру. Стены ребристые, серого цвета говядины с истекшим сроком годности. Родители одеты свободно, как одевались обычно по воскресеньям, когда сидели дома. Выглядели они… я бы сказала, на их лицах застыло выжидательное выражение. Пока я смотрела, каждый из них протянул руку и провел по ней ногтями другой руки с такой силой, что разодрал кожу. Кровь полилась по их рукам, стекая на пол. Когда на полу скопилось достаточно, оба встали на колени и смешали свою кровь с покрывавшей пол серой пылью. Получив таким образом густую грязь, они начали придавать ей знакомую форму. Это была статуя Венеры, и вид набрякшей алым фигурки ужаснул меня и вышвырнул из сна. Не нужно быть классным психиатром, чтобы понять, о чем был тот сон; хотя, учитывая, как выглядели ваши родители в последние несколько лет, я иногда задаюсь вопросом, не был ли он предсказуем. Но я думаю о них – я думала о них и, наверное, буду думать о них, – совсем одних в том большом доме, с этим пространством между ними, с той пропастью, которую они заполняли все эти годы своими обидами и взаимными обвинениями. Когда я навещала их, случались моменты, когда я была уверена, что чувствую… я не знаю что. Будто там, в доме, вместе с нами есть еще что-то. Нет, не призрак, не думаю, что их преследует дух Элси Дюрант, а что-то другое.
Герт вспомнила, как стояла в коридоре, смотрела на дверь в комнату родителей и ничего там не видела. Она спросила:
– Что? Что ты имеешь в виду?
– Не знаю… – ответила Виктория.
Вернувшись, наконец, официантка приняла у Герт пустой бокал и ее просьбу принести еще одну порцию и ответила: «Конечно». Как только она ушла, Герт откинулась на спинку стула.
– Вот, значит, как все было, – сказала. – Во всяком случае, в общих чертах. Боже правый! Если бы кто-то один удосужился хотя бы пару слов сказать другому… Боже…
Виктория молчала до тех пор, пока официантка не поставила на стол второй коктейль для Герт и та не пригубила его. Затем сказала:
– Я понимаю, Герти. Когда я выстраиваю все произошедшее в единую историю, кажется, что ситуацию можно было бы запросто разрешить парочкой своевременных искренних бесед. Но когда вспоминаю, каково мне было тогда, – знаешь, меня будто швырнули за борт посреди океана. Барахтаешься, пытаешься остаться на плаву, изо всех сил тянешь шею, чтобы держать голову над волнами. Будь все мы другими, возможно, смогли бы избежать этого… Эпичная задница.
– Это моя жизнь, – проговорила Герт. – Моя и Веба… то, что произошло… и до сих пор происходит…
– Понимаю тебя, – сказала Виктория. – Прости. Мне жаль, мне очень жаль. И просто не знаю, что еще сказать. Я пыталась – мы все пытались. Но…
– Иногда этого недостаточно, – сказала Герт. – Но почему? Почему они не остались вместе?
– Я же говорила тебе, девочка моя: твои мама и папа любят друг друга. Это… Раньше я думала, что самое страшное на свете – разлюбить кого-то. Однако теперь считаю, что ошибалась. Порой бывает так, что люди расстаются, а любовь их не умирает.
III
Через неделю после обеда с тетей Викторией, задолго до того, как она смирилась со многим (если вообще с чем-то) из того, что они тогда обсуждали – задолго до того, как она поделилась с Даной подробностями об Элси Дюрант, – Герт открывала входную дверь дома ее родителей. День она провела в нескольких милях отсюда в окружении роскоши Горного дома Мохонк [42], на симпозиуме по наследственным правам, который, по-видимому, служил налоговым прикрытием для проведения выходных на озере Мохонк. Герт могла бы остаться в отеле – и продолжить общение с привлекательной молодой студенткой юридического факультета, с которой разделила ужин, а затем обстоятельно побеседовала в баре отеля, – но договорилась остаться у родителей, которых после откровений тети Вики ей не терпелось увидеть во плоти. Эта потребность вкупе с внезапным приступом вины подтолкнули ее к парадному входу отеля, где камердинер распорядился подать ее «приус», не намекнув на поздний час. Из-за пары выпитых мартини реакция ее замедлилась, и Герт вела машину по серпантину горной дороги вниз, чувствуя, как потеют на руле ладони. Если не принимать во внимание назойливости пары фар, преследовавших ее на протяжении нескольких миль – ее тревожила их возможная принадлежность полицейской машине, – поездка к родителям прошла без происшествий.
И вот она закрывает за собой дверь, осторожно, кончиками пальцев, как делала подростком, прокрадываясь домой по истечении комендантского часа. Она почти ожидала увидеть свою мать сидящей на диване в гостиной, поджав под себя ноги, с пультом телевизора в одной руке странствующей по пустошам ночных программ. Диван, разумеется, пустовал, но это воспоминание привело Герт к мысли, не держала ли ее мать что-либо другое в руке, – ту маленькую странную статуэтку, которая будто бы следовала за ней повсюду. Она не была уверена: в те времена ее больше беспокоило, как избежать гнева матери – либо путем словообильных извинений, либо редких протестов по поводу несправедливости того, что ей приходится бежать домой на несколько часов раньше, чем кому-либо из ее подружек. На самом ли деле мать катала ту статуэтку в ладони или этот образ она нарисовала себе под впечатлением рассказа тети Ви?
Воздух в доме был прохладен, что свидетельствовало о продолжающейся одержимости отца экономией денег. Его микроуправление домашним отоплением было постоянным источником разногласий, хотя порой и юмористического характера, между ним и остальными членами семьи. Дрожа за кухонным столом, они с Вебом спрашивали отца:
– Ты же знаешь, сколько ты стоишь, да?
На что отец отвечал:
– И как, по-твоему, я этого добился?
И у Веба находился ответ:
– Ты взял все те пенни, что мы сэкономили на мазуте, отнес в банк, чтобы взять там кредит?
Веб, Герт и мама фыркали от смеха, а папа качал головой.
Герт решила, что не станет снимать пальто и перчатки, пока не поднимется наверх.
На полпути в гостиную она остановилась. Последний раз, когда она стояла на этом месте, дальний правый угол заполняла рождественская елка, на ветвях сверкали украшения, которым лет по тридцать, а пол под ее сенью был весь уставлен пакетами и коробками с подарками. Все вме