– Только далеко не уходите, – крикнул я им вслед. – Дождь собирается.
Но в ответ мне лишь хлопнула сетчатая дверь на крыльцо.
Гром заявил о себе первым: серия сердитых ворчаний перекатилась из-за гребня невысокого холма, что за нашим домом. В течение показавшихся долгими мгновений воздух наполняли эти звуки, а затем пошел дождь, и сверкнула молния, как запоздалая мысль. Я сидел на диване в гостиной, опустив книгу, которую до этого читал, и прислушивался к стуку детских кроссовок на ступеньках крыльца, к неизбежному хихиканью близнецов по поводу того, что прибежали домой под ливнем. Снова полыхнула молния, рычание грома перешло в рев. Я оставил книгу на диване и поспешил к задней двери. По крыльцу барабанил дождь. Я приоткрыл сетчатую дверь, и ветер толкнул ее и широко распахнул. Высунувшись под струи дождя, я сложил ладони рупором и позвал Нину и Эдди. Ответа не последовало. Я представил себе, как они вдвоем, присев под дерево, ухмыляются, как маньяки, слушая мои крики, и эта картина настолько раздражала меня, что я решил бросить их на произвол судьбы – но это желание исчезло мгновение спустя, когда вершину холма позади дома пронзила молния. Бахнул гром, сотрясая дом, дождь усилился. Прежде чем до конца осознал, что делаю, я сбежал по ступеням с крыльца и припустил через двор в сторону леса, холодные брызги летели из-под босых ног. К тому времени, когда я достиг опушки леса, я вымок до нитки. Выкрикивая имена детей, я бросился в гущу деревьев. Молнии выбеливали воздух, гром сотрясал стволы. Каждое предупреждение о том, что нужно делать во время грозы, особенно – держаться подальше от деревьев, проносилось у меня в голове.
– Нина! – рвал глотку я. – Эдди!
Я провел предплечьем по лицу, пытаясь смахнуть с глаз воду. Ужас змеей скрутился у меня в животе, а выше, в груди, – ощущение полной подавленности грозило вырваться наружу одним протяжным криком.
Как бы странно ни звучало, но только после того, как Нина и Эдди схватили меня за руки и повели к дому, я понял, что в дерево, под которым я стоял, ударила молния. Оказывается, когда разразилась гроза, близнецы нашли убежище в гараже, где и оставались, пока не услышали, как я зову их. И появились они как раз вовремя, чтобы увидеть, как я мчусь через лес. После недолгих раздумий они отправились за мной. Углубившись футов на пятьдесят в лес, они остановились, не в силах понять, в каком направлении я пошел. Нина была за то, чтобы разделиться и разойтись вправо и влево, Эдди же предпочитал оставаться вместе и идти вперед. Из их рассуждений следовало, что краешком глаза они заметили, как молния вонзилась в деревья где-то впереди. Раздавшийся следом раскат грома заставил их невольно согнуться пополам, прижав руки к голове. Оглушенные, они, побрели к тому месту, где молния расщепила пополам дерево средней величины. От зазубренных остатков ствола веером разлетелись щепки, некоторые из которых дымились, а некоторые горели. Посреди обломков близнецы нашли меня, стоявшего с выпученными глазами. Позже Эдди рассказывал, что боялся прикоснуться ко мне из страха, что я могу быть наэлектризован. Его сестру это не беспокоило, и она подошла ко мне, взяла за правую руку и развернула в сторону дома.
Худшие последствия моего опыта – почти полная потеря цветовосприятия, потеря слуха – прошли быстрее, чем я мог предположить. К тому времени, когда Прин вернулась из магазина и повезла меня в больницу, зрение по большей части прояснилось, хотя цвета еще оставались размытыми и в ушах стоял высокочастотный звон, а голоса членов моей семьи воспринимались как помехи на фоне этого звона. Врач скорой помощи поставил осторожный диагноз, что я практически не пострадал, его подтвердила мой постоянный врач, когда я сходил к ней на следующий день и который позже, через две недели, изменила к лучшему – на «легкую потерю слуха». Сам я не замечал ухудшения слуха, так же как и зрения, в частности, цветовосприятия, которое, оставалось чуть менее ярким, чем прежде, как будто я рассматривал цвета через пленку. Мои постоянные жалобы привели к посещению оптометриста, который не обнаружил явных проблем и направил меня к офтальмологу, специалисту по сетчатке, который долго светил болезненно ярким светом в мои расширенные зрачки только затем, чтобы прийти к такому же выводу. Он предложил направить меня к узкому специалисту, которого знал в Олбани, однако я отказался. К тому времени я начал понимать, что со мной произошло.
За два дня до визита к офтальмологу мне приснилось, что я снова ищу в лесу детей в разгар грозы. Как бы случайно я набрел на небольшую полянку, где меня обнаружили близнецы. Ее обрамляли вечнозеленые деревья, изредка перемежавшиеся березами. Я выкрикнул имена детей, и в этот момент острие молнии коснулось одного из деревьев на другой стороне поляны. На мгновение молния будто зависла на одном месте – пылающий шов в воздухе, сверкающий осколок стекла, сквозь который я мельком заметил некую форму. Это было дерево – но такого я никогда в жизни не видел. Зеленые, как изумруд, листья цветом, как тропические змеи, что можно увидеть в документальных фильмах о природе, собрались в шар на стройном стволе, кора которого блестела, как полированная бронза. В то же самое время оно напоминало и рисунок, выполненный неумелой детской рукой, и «первородное» дерево, платоновский идеал [61], от которого произошли все остальные деревья. Когда молния вонзилась в вечнозеленое дерево, окно, прожженное ею в воздухе, закрылось, чувство утраты и горя, столь же глубокое, как то, что я почувствовал после смерти отца, перехватило дыхание, как от сильного удара в грудь. Хватая ртом воздух, я с трудом вырвался из сна к реальности и к Прин, мирно спящей на кровати рядом.
Всю следующую неделю образ этого дерева пылал в моем сознании с такой силой, что, если поместить образец моих нейронов под микроскоп, можно было бы увидеть, как он освещает центр каждого ядра. Всякий раз закрывая глаза, я видел ту сочную зеленую листву и морщинистую кору ствола. Не знаю, было ли приснившееся мне реальным воспоминанием, последствием связанной с ним травмы, или же символом, с помощью которого мое воображение представляет другой, не поддающийся описанию опыт, – не так это важно, потому что, когда видение того дерева вспыхнуло в моем мозгу, оно осветило эмоцию, сопровождавшую удар молнии, – ужас, сменившийся ликованием. Это было то самое чувство, что пробудилось во мне десяток лет назад, а то и больше, – когда дворники метрономом метались по лобовому стеклу, а дорогу впереди поливал дождь, – чувство пребывания рядом с важнейшей открытостью в нечто, своеобразного Большого Каньона, из необъятного пространства которого может появиться все что угодно: огромный зверь, неспешно пересекающий шоссе, дерево, мелькнувшее во вспышке молнии. Тот исполин, которого мы с Прин видели много лет назад, словно поселился во мне, запутавшись в этом чувстве и тем самым подавляя его, поэтому видение дерева разбудило зверя – он встрепенулся, ноздри его раздулись, хвост задергался. Увлекая за собой мои эмоции, зверь принялся расхаживать внутри моей груди, опуская тупоносую морду, чтобы проверить там – толщину стены, здесь – висячий замок на воротах.
Далеко не сразу, а в течение недель, месяцев, последующих нескольких лет мои поступки, мое поведение менялись, становились более импульсивными, непредсказуемыми. Поведение наших близнецов, переступивших порог подросткового возраста, служило для меня одновременно и поводом, и оправданием принятия более авторитарного стиля воспитания. В браке я стал более открыто заявлять о своем недовольстве долгими часами, которые Прин проводит на своей работе. А когда налетала гроза, у меня появлялось гораздо больше шансов схватить ключи от грузовичка и объявить тому, кто в этот момент слышал, что «я поехал». Если кто-то из детей или, что более вероятно, жена спрашивали, куда и зачем, – наготове всегда было оправдание, мол, нужно купить молока, хотя несколько раз я объявлял, что хочется просто прокатиться, и поскольку вопросов не следовало, это стало моим стандартным ответом.
Ни в чем из того, что делал, я не заходил слишком далеко, не произносил слов, которые невозможно забыть, не совершал поступков, которые невозможно простить. Но с течением времени во всех аспектах моей жизни я разными путями все ближе подходил к границе, пересечение которой могло привести к катастрофе. На работе мои ответы на предложения регионального управляющего по улучшению работы магазина граничили с откровенным издевательством, а нескольким недовольным покупательницам я нахамил так, что довел одну из них до слез. Дома я научился не критиковать близнецов, а молча сносить то немногое, в чем они возражали мне, относиться к их по-юношески неловким жестам общения со сдержанной снисходительностью. В отношениях с Прин я перестал жаловаться ей; взамен, благодаря чуду социальных сетей, я нашел женщину, с которой имел отношения до Прин, и начал переписываться с ней по электронной почте, а затем – звонить ей поздними ночами, когда дома все спали. Всякий раз, когда двор озаряла молния, а гром сотрясал дом, я тянулся к ключам. Иногда я останавливал грузовик и выходил в грозу, позволяя дождю прошивать меня, молниям чертить зигзаги надо мной, грому сотрясать меня. Никакие исполинские животные не появлялись рядом, никакие молнии не открывали «окон» в «иные» места, но мне было мало дела. Страх настолько девственно чистый, что был скорее радостью, заставлял мою кровь петь в ушах, заставлял мою кожу электризоваться, заставлял животное, заключенное в моей груди, встряхивать головой и бить копытами.
Когда Прин осознала перемену во мне – то есть когда она села за компьютер и увидела на экране одно из писем от моей бывшей, – она объяснила ее с помощью клише поколения наших родителей: кризисом среднего возраста. Это произошло во время нашего первого разговора, состоявшегося неделю спустя после того, как я сошел вниз и увидел ее чемодан у входной двери и следом получил от нее обжигающую пощечину. Если бы близнецы к этому времени не уехали за границу в Париж, то несомненно они, тоже собранные, дожидались бы уже в машине. Щека горела, и единственное, что я мог сделать, это спросить Прин, что не так, что стряслось. Конечно, как только мой взгляд упал на тот черный чемодан с выдвигающейся ручкой, в голове промелькнуло объяснение: «Она узнала». Уже выходя за дверь, Прин спросила: