ейским-мужчиной, но сейчас мозг ее клинило от нескончаемых сигналов о боли, пытающихся пробиться в него, она не ожидала, что будет способна на что-то большее, чем ничего не выражающий взгляд на копа, когда он покажет ей нож и спросит, может ли она ему это объяснить. Тюрьма замедлит ее погоню так же сильно, как и больница.
Ей необходимо убраться с этой автострады, свернуть на следующем съезде и найти место, где можно было бы залечь на дно, пока не улягутся самые сильные наплывы боли (если это вообще произойдет). Слова, которые она использовала для своих сложных клиентов – тех, кто находился в начале долгого курса терапии, чтобы вернуть подвижность и силу руке, ослабленной инсультом, ноге после операции на бедре, или тех, чей страх перед грядущими трудностями срывал с их губ проклятия, как только они видели ее; или тех, кто потерял надежду вновь пользоваться своими руками или ногами как прежде, но которым необходимо было тренировать их, дабы предотвратить дальнейший ущерб своему здоровью, – эти слова вкрадчивым шепотом прозвучали в ее голове. «Хорошо. Все хорошо. Мы будем делать это медленно и не торопясь, договорились? Медленно и аккуратненько. Вот так. Да, я знаю, это больно. Но все в порядке, это нормально, это означает, что мышца функционирует. Так, осторожно. А если она работает, это значит, что мы можем рассчитывать на улучшение. Так, хорошо. Продолжайте. Хорошо. Тихонько, все, почти закончили. Полегче, пожалуйста. Медленно и аккуратно. Я знаю, знаю – больно. Я знаю. Вот так. Хорошо. Все, осталось совсем чуть-чуть. Чуть-чуть». Саундтрек был едва слышен из-за боли, исполняющей в ее мозгу увертюру «1812 год» с хором и пушками, но ей все же удавалось прислушаться к музыке, настроиться на нее так, как сама советовала своим клиентам. «Представьте, что мой голос – это станция на вашем радио, хорошо? А боль, которую вы испытываете, – это помехи. Я хочу, чтобы вы настроили свое радио на мою станцию, убрав помехи. Настроились на станцию „Радио Лиза“, хорошо?» Это было все равно что пытаться принять сигнал из трех разных штатов на радиочасы, однако ей удалось разобрать достаточно, чтобы включить поворотник, опустить ручной тормоз, включить первую передачу и, крепко сжав руль, выжать сцепление. Если бы она искала доказательства божественного одобрения своей миссии, то следующие четверть часа могли бы их предоставить. Либо так, либо это было доказательством действия принципа случайности, настолько чрезвычайной, что стечение маловероятных событий позволило ей стартовать с полосы безопасности, вырулить на полосу автострады перед носом у фуры с двойным прицепом, немыслимым образом объехавшим ее, мотнувшим воздушным потоком ее «хонду», мимо первого съезда, который она на скорости проскочила прежде, чем заметила, мчаться к следующему съезду, который приблизился как-то уж слишком рано и в который она влетела слишком быстро, с визгом шин, с трудом удерживая руль, борясь с дугой пандуса, который, казалось, изгибался по своей воле; через перекресток под светофором, который, как она успела заметить, переключился на красный, когда она пронеслась под ним; по дороге, вдоль которой выстроились гипермаркеты, к стоянке очередного «Уолмарта», – весь этот путь с раздираемым болью ртом, с белыми вспышками и пятнами в глазах, будто ее зрение было заклинившей в кинопроекторе и расползающейся от жара его лампы пленкой. Боль не утихла и после того, как она благополучно припарковалась и откинулась на спинку сиденья, изо всех сил стараясь оставаться совершенно неподвижной: вздымания груди и трепетание пульса – движения, достаточные, чтобы спровоцировать ее нервные окончания.
Ко всему прочему, жутко хотелось есть. В салоне стоял густой запах говядины, «хрустящий» аромат бекона, сладковатый запах луковых колец, обжаренных во фритюре. Она практически могла различить молочный привкус расплавленного сыра, солоноватую свежесть огурчиков, островатый привкус размазанного кетчупа. Ее желудок не просто рычал, он выл. По нижней губе побежала струйка слюны. Тыльной стороной ладони Лиза вытерла рот несмотря на то, что прикосновение вызвало у нее ощущение, будто кто-то втыкает в десны булавки.
Глоток кока-колы ничуть не утолил голода, а поток ледяной сладости на зубах превратил их в обжигающую кашу. Это было уже слишком. Она запаниковала. Она изо всех сил сдерживалась, чтобы не распахнуть дверь машины, не выпрыгнуть и не рвануть с воплями бегом вокруг парковки. Все, что она могла сделать, это позволить боли захлестнуть себя, попытаться заманить, втянуть ее в себя – еще одно наставление, которое она давала своим клиентам… и в которое сама никогда особо не верила. И ей не требовалось закрывать глаза, чтобы представить это. Она видела, как боль кружит вокруг нее – клубящийся туман, густой, как ириска, болезненно желтый, как сера, как синяк трехдневной давности, как снег, испачканный мочой. И это было… не столько связной мыслью, сколько впечатлением, будто это не ее воображение, вернее, не только ее воображение… но дальше этого впечатление не простиралось.
Лиза открыла рот, не широко – так, как если бы что-то сказать, и глубоко вздохнула, вдыхая серное облако, позволяя ему затопить язык, пролиться вниз по горлу, в ее легкие, растечься по всему телу. Даже проходящий над ее зубами воздух вздоха словно жалил. Боль пульсировала, то утихая на долю секунды, затем вспыхивая, то нарастала, то резко спадала, чтобы вновь усилиться. Если в ее колебаниях и существовала некая закономерность, определить это Лиза была просто не в силах. Вместо этого она продолжала вдыхать желтый туман, густо насыщенный черными снежинками – пеплом, будто вырвавшимся из вулкана, одной из огненных артерий земли. Боль нарастала и спадала, нарастала и спадала. В печи, которой был ее рот, зубы теряли целостность, плавились. Она вдыхала окутавший ее туман. Хлопья пепла взлетали и опадали обратно в клубящуюся желтизну. Видела ли она крылья на некоторых из них? Она продолжила дышать.
Боль не столько утихла, сколько ушла куда-то вглубь. Облако серы бурлило и бурлило внутри нее, от макушки до подошв ступней. Она могла поклясться, что кожа на кистях и руках приобрела желтый оттенок. Зубы казались мягкими, как шпатлевка. Она скользила по пенистому гребню боли, пока тот вдруг не опал, вытекая из нее и в нее, как будто ее тело наконец открыло тайные резервуары, удерживавшие ту боль, – открыло все и сразу. Однако отголоски боли все же оставались, но как нечто до времени скрытое, желтый туман, закупоренный в огромном стеклянном резервуаре.
Лиза не потеряла сознание – все отступило, отпустило, унесенное омывшей ее волной облегчения. Она заметила, как воздух темнеет, день постепенно перетекает в ночь, вокруг нее снуют машины, вот с грохотом по парковке катится пустая тележка для покупок и врезается в бетонный барьер. Но все это как бы новости из некой далекой страны. Внутренности ее были обуглены. Жар лился из открытого рта. Ее зубы… с зубами было что-то не так. Они стали другими, уже не размягченными, но как будто затвердевшими, приобретя новую конфигурацию, она с беспокойством чувствовала их незнакомые прикосновения к губам. Она нахмурилась. Ее язык подался вперед и тут же отдернулся, когда что-то порезало его. Широко раскрыв глаза, Лиза выпрямилась в кресле, поднесла одну руку ко рту, а другой повернула к себе зеркало. Яркая полоска боли блестела красным на кончике языка. Она раздвинула губы, чтобы рассмотреть свежую травму, но тотчас с воплем отпрянула от того, что поджидало ее в зеркале. Ее зубы… не может быть, ей ведь почудилось, не так ли?
Укол второго пореза языка вернул ее к зеркалу. Она всмотрелась в свои глаза, настолько отдавшиеся черному, что с трудом различалось, в каких именно местах зеленые ободки радужек изгибались на фоне белых склер. Почему это должно быть более удивительным или ужасным, чем то, что уже происходило с ней? Она подняла верхнюю губу, оттянула нижнюю и увидела десны, полные битого стекла. Ровные белые ряды, которые стоили ей удаления двух зубов и последующих восемнадцати месяцев ношения дорогих брекетов в подростковом возрасте, сменились небрежной «грядкой» осколков грязно-желтого цвета: острые, как бритвы, они ранили язык и оцарапали указательный палец, когда она провела им по неровным вершинкам нижнего ряда и буквально почувствовала, как расходится на кончике пальца кожа. Лиза склоняла голову то к одному плечу, то к другому, рассматривая свои десны, растянутые и истерзанные новыми обитателями, и стонала от этого зрелища. Язык поранился в третий раз, и отражение в зеркале зарябило и растворилось в слезах, хлынувших из-под век по ресницам. Дыхание перехватило, и она зарыдала, всхлипывая и выкрикивая один-единственный, заменявший дюжину других, вопрос:
– Что это за хрень?!
«Твое чудовищное преображение», – подумала она через мгновение, когда слезные потоки сами собой пресеклись, из носа потекла струйка, а язык опять порезался. «В шуточках часто правда бывает», – никогда не упускала возможности заявить ее бабушка.
– Спасибочки, Тита, – Лиза шмыгнула носом и промокнула глаза салфеткой.
Во рту ощущался медный привкус крови. Она осушила салфеткой щеки. Желудок заурчал. Остатки несъеденного завтрака лежали на пассажирском сиденье справа. Не успев одуматься, она схватила надкушенный чизбургер с беконом и жадно, в три приема, разделалась с ним. В процессе она порезала палец, не говоря уже о языке, но едва ли заметила это, запихивая луковые кольца следом за бургером, сдернув крышку со стакана содовой, чтобы проглотить содержимое залпом, хрустя кубиками льда, которые скользили у нее во рту между новыми зубами. Боли она не ощущала. Было только ожидание, когда лютый голод наконец справится с едой, которую она швырнула ему в топку. Даже несмотря на то, что порезала еще три пальца, она слизала с них остатки кетчупа и жира.
Заморив червячка, но не наевшись досыта, она почувствовала себя спокойнее, готовой к новому раунду констатации очевидного. К изменениям ее зубов и глаз причастна Сефира. Кто мог знать, окажет ли ее открытие и общение с Сефирой какое-либо влияние на кого-то из них; ну в на самом деле, что еще ей оставалось делать? Она потянула руку к ключу зажигания и завела двигатель. Заревело стерео, Леди Гага объявила: