А в детстве верил. Одно из самых ранних и ярких воспоминаний – статуэтка. Папа держал ее на своем широком письменном столе, на котором писал от руки первые черновики своих сценариев, ссутулившись, с чашкой кофе у левого локтя, в окружении безделушек, побрякушек, фотографий и открыток: «„аркбутаны“ [63] моего воображения» – так он называл то, что мне, ставшему старше, стало напоминать алтарь своеобразному языческому божеству. Статуэтка занимала почетное место: Фрэнсис Форд Коппола прислал ее отцу после ужина с долгой и приятной беседой о версии истории Фауста, которая так и не продвинулась дальше их трапезы, – так, во всяком случае, сказал папа. Статуэтка была около восьми дюймов в высоту и изображала архангела Михаила, изгоняющего дьявола с небес. Мои друзья католики говорят, что образ узнаваем, практически стандартное представление этого события. Но для меня, выросшего в добропорядочной пресвитерианской семье, в которой не одобрялись изображения кумира (хотя, если честно, больше по причине их безвкусицы, чем возможного идолопоклонства), статуэтка обладала почти тотемистической силой. Голову архангела венчал золотой нимб, похожий на звезду с исходящими от нее лучами, в блаженных чертах его склоненного лица выражение первоверховного безразличия. Правая рука архангела с коротким мечом в ней была поднята над левым плечом как будто для удара. Левая рука покоилась на бедре, почти небрежно держа длинное копье. Крылья архангела были такими же компактными, как и его меч, и одет он был в белую тунику, поверх которой блестела золотая кольчуга. На ногах его были сандалии с крагами, доходившими почти до колен, и подошвой правой ноги он наступал на лицо дьявола. Как бы ни очаровывала меня фигура ангела-воина, оружие и доспехи которого, казалось, наводили на мысль о том, что мой интерес к комиксам о Конане-варваре может быть более совместим с моим религиозным воспитанием, чем полагала моя мать, – изображение дьявола под пятой ангела буквально завораживало меня. Дьявол был темного цвета – не черного и не коричневого: сочетание этих двух цветов, напоминало мне дым от костров, которыми отец любил завершать семейные вечеринки. Голова его была повернута вбок, так что сандалия святого Михаила подпирала его левую щеку и челюсть, в то время как правую половину лица прижимала к каменистой поверхности, которая, как я знал, символизировала ад. Волосы у него были короткие и черные, на лбу – пара небольших рогов, глаза выпучены от того, что я принимал за ярость и боль, заостренный язык высунут из раззявленного в нескончаемом крике рта. Руки дьявола, заметно более мускулистые, чем у архангела Михаила, раскинуты в стороны, запястья окружены тускло-серыми кандалами, и мне было непонятно, то ли художнику не удалось их завершить, то ли их разорвал сам дьявол. На нем тоже была туника, но грязная, почти такого же дымчатого цвета, как и он сам, и прикрывала лишь одно плечо. Кончик копья, который так беспечно держал святой Михаил, навис над сердцем дьявола. По обе стороны от него торчала пара черных крыльев, как у летучей мыши, вдавленных в неровную почву ада его собственным весом. Его колени были согнуты, раздвоенные копыта прижаты к земле, как будто он не оставлял попыток подняться на ноги. Выползший из-под туники шипастый змеиный хвост цеплялся за его правую ногу.
Я, кажется, часами внимательно разглядывал эту темную фигуру, а на самом деле, наверное, днями. И никогда напрямую: с того момента, как я впервые понял, что символизирует статуэтка, задвинутая между пустой бутылкой «Ardbeg» [64] и фотографией Башни дьявола [65] в рамке, я боялся опустить свой взгляд ниже колена святого Михаила. Мой страх возник от сознания того, что мне не следовало так интересоваться дьяволом. Страх, что накладывался на более примитивное опасение, мол, если я буду смотреть на него, он заметит меня и, раздраженный тем, что его увидели в такой унизительной позе, унесет меня в ад. И пока я делал вид, что рассматриваю другие предметы на отцовском столе, изображая интерес к открытке с репродукции «Танца» Матисса, я украдкой поглядывал на статую – то на закованную руку, то на выпученный глаз. Дело в том, что прежде я не видел изображений дьявола. Время от времени он появлялся в старых мультфильмах «Warner Brothers», на которые я тратил час после школы, но этот персонаж был настолько стилизован, что я полагал, что он приходился троюродным братом Багза Банни и Даффи Дака. Папина статуэтка была стилизована под барокко, но по молодости этого я еще не понимал. Она не должна была вызывать смех, нацеленная на то, чтобы показать вещи такими, какие они есть на самом деле, – что наполняло ее огромной силой. Вот он – тот, о котором мой отец упоминал в своем любимом выражении и о котором моя мать, казалось, знала бесконечное количество историй. Служительница нашей воскресной церкви на самом деле была довольно прогрессивным человеком, продуктом влияния шестидесятых годов на все аспекты американской жизни, и дьявол редко, если вообще когда-либо, упоминался в ее проповедях: вместо этого она предпочитала сосредоточиться на своего рода религиозно-ориентированном руководстве по личностному росту, проповедях, которые были пресвитерианским аналогом материалов Энн Ландерс [66] и Дир Эбби [67].
Мама, однако, выросла в более строгой церкви и, хотя утверждала, что презирает ее акцент на грехе, проклятии и дьяволе, – сохранила большой объем информации, которую папа охотно дополнял деталями, почерпнутыми из своего чтива. «Представить не могу, зачем тебе это знать», – частенько говорила мама, прежде чем ответить на любой задаваемый мною вопрос более подробно, чем я ожидал. А свой ответ всегда оканчивала так: «Но ты же хороший мальчик, тебе нет нужды беспокоиться об этом», – словами, которые быстро утрачивали свою силу утешения, если, конечно, они ею обладали. От мамы я узнал, что ад – это огненное озеро и что обреченных на муки там грызут черви, что дьявол в конечном счете останется там на веки вечные, но в данный момент может свободно покидать его, навещать Землю и возвращаться, и более того, до окончательного заточения в аду ему будет позволено править нашей планетой в течение тысячи лет. Кстати, об этом прописано в самой Библии, то есть такой финал гарантирован той самой книгой, которую дьявол должен, по идее, презирать.
Отец всячески дополнял подробностями информацию, которую я получал от мамы. На обратной стороне меню закусочной он набросал мне приблизительную карту ада, каким его видел Данте, вкупе с крошечным дьяволом, запертым в ледяном озере в надире великой ямы тем самым ветром, который нагоняли его крылья, когда он изо всех сил пытался освободиться. (Я спросил папу, составлял ли Данте карту рая, папа ответил: да, но никто не читал эту часть произведения, слишком уж она скучна.) Он рассказал мне, что Клайв Стейплз Льюис придерживался мнения, что дьявол вечно голоден, а ад – это место, где каждый пытается слопать каждого. (Он также поделился со мной идеей Льюиса о том, что из ада каждые десять минут отправляются автобусы, которые доставляют людей в рай, да только большинство обитателей ада слишком поглощены собой, чтобы сесть на них; но эта версия ада середины ХХ века как места вечного нарциссизма очень не соответствовала всему тому, что я уже знал, и потому казалась мне совсем неубедительной. В этом отношении не слишком убедил меня и рассказ отца о пьесе Сартра «За закрытыми дверями», хотя перспективу «оказаться-запертым-в-комнате-из-кото- рой-невозможно-выбраться» я нашел довольно жуткой.) И именно папа процитировал Мильтона – слова, что произнес Сатана, описывая свое состоя- ние:
Несчастный я! Куда же мне бежать
От вечного отчаянья и гнева?
Куда бегу, там Ад; я сам есть Ад;
И в низшей бездне бездна еще глубже
Грозит сожрать меня, разинув пасть:
В сравненье с ней мой Ад мне мнится Раем.[68]
Отец сделал все возможное, чтобы растолковать мне эти строки – я уверен, что его бывшие профессора в Стэнфорде гордились бы им, – однако, каким бы я ни был рано развившимся ребенком в свои десять лет, большинство его комментариев парили высоко над моей головой. Единственное, что я вынес из его слов, так это идею о том, что где бы ни находился дьявол, это место становилось адом.
II
Можно было бы предположить, что я, при таком воспитании в детстве, оставался набожным, боящимся выходить далеко за пределы убежища христианства; и действительно, вряд ли вы удивились бы, узнав, что воспитание моих родителей привело меня прямиком к принятию духовного сана. Не привело. И хотя я по-прежнему проявлял живой интерес к дьяволу, по мере своего взросления подпитываемый книгами и фильмами «Ребенок Розмари», «Изгоняющий дьявола» и «Омен», с тех пор, как мне исполнилось пятнадцать, жуткий страх, который дьявол внушал мне, ослабел – сначала постепенно, а потом вдруг и сразу, как вода в ванной втягивается в слив. К своему двадцать пятому дню рождения я уже четыре года не уделял сколь-нибудь серьезного и значительного времени заботам о дьяволе. На самом деле это длилось дольше, с первого курса обучения в колледже, но во время работы над своим дипломным проектом – история дьявола в шотландской культуре – весь страх, который, как я полагал, давно позади, вдруг выполз из прошлого, поднялся во весь рост и поглотил меня целиком. Начиная с выпускного класса средней школы, я был подвержен паническим атакам, будившим меня посреди ночи, заставлявшим вскакивать с постели и выбегать из своей комнаты, сжавшейся, как мне в те моменты казалось, до клаустрофобических размеров. Когда я еще жил в доме отца, я устремлялся вниз по лестнице в гостиную. А когда в течение года проживал в общежитии Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, я почти бегом бежал по коридору к комнате отдыха. Когда я поселился в квартире за пределами кампуса, я искал спасения в ее маленькой гостиной. Пока мое сердце бешено колотилось и мозг кипел, я ходил кругами, а все вокруг меня слегка расплывалось, как будто чуть вибрировало – ровно настолько, чтобы я мог это заметить. И спиртное, и травка помогали смягчить эти переживания, но ни то, ни другое не могли избавить от них полностью, и последствия ощущались в течение нескольких последующих дней, и я элементарно боялся ложиться спать, отчего сидел на диване в комнате отдыха или у себя в гостиной и допоздна смотрел телевизор, уплывая на краткие моменты в дремоту и выныривая из нее.