Особенно сильной запомнилась паническая атака, которая захватила меня в свои тиски, когда я работал над своим выпускным проектом, и принялась трепать меня, как собака кролика. В ту ночь я проснулся как от толчка, уверенный, что темнота моей спальни – это темнота бессознательного состояния, такая же, как темень видимого ада, к которому я приговорен навеки. В работе над выпускным проектом я исследовал и писал о кальвинистском предопределении – предмете, с которым мне приходилось встречаться в детстве: мама объясняла основы, а папа, как обычно, конкретизировал их набором примеров. В возрасте девяти или десяти лет я обнаружил для себя пугающей и несправедливой мысль о том, что обречен на ад Господом, которого я ничем (ну, или почти ничем) не обидел, но родители уверяли меня, что люди в подобное уже не верят и даже если бы это было правдой, я ни в коем случае не предназначен для служения дьяволу. Папа уверял, что по поступкам человека можно определить, попадет ли он в ад, а так как мои поступки были в целом хороши, то я могу ничего не опасаться. Слова его и мамы смягчили мои переживания по поводу конечного пункта назначения моей души. Однако теперь, после трех с половиной лет экспериментов с алкоголем, наркотиками и девушками, слова отца вернулись, сделавшись обвинительными, а мои излишества – неоспоримым признаком моей греховности. К тревоге моей примешивался какой-то болезненный ужас перед моими излишествами, глубоко укоренившийся страх перед тем, насколько сильно я запятнал свою душу, которая уже казалась мне не причудливой абстракцией, но физической, живой частью меня, посеревшей от гнили.
Над диваном я повесил копию полотна Фрэнсиса Бэкона [69] «Картина». Странное произведение. На заднем плане изображена пара туш животных, возможно, коров, чья разделанная плоть подвешена таким образом, что наводит на мысль о распятой фигуре. На переднем плане мяса больше, справа ребра и позвоночник, слева – длинная часть, возможно, ноги, и оба поддерживаются тонкими листами металла, образующими подобие каркаса кафедры. Центр картины занимает мужчина или женщина, чья голова полностью затемнена маленьким черным зонтиком над ней. Виден лишь открытый рот и плоть вокруг него – бледная, как у трупа. Основная часть фигуры представляет собой черную массу с тускло-белыми пятнами в центре, пятнами призрачными, намекающими на узнаваемые формы, но не складывающимися в них. Впервые я увидел картину Бэкона на курсе лекций по истории искусств. Читавший его профессор охарактеризовал картину постхристианской, элементы ее заимствованы из образа католического священника, служащего мессу, а затем лишены всякого духовного содержания, и в итоге осталось не празднование Воплощения, а только карне, мясо, одним словом. Я не имел права судить об интерпретации профессора, но само произведение меня впечатлило, и я купил репродукцию, чтобы повесить у себя в гостиной. Теперь, окутанный тем самым чувством, жуткой уверенностью в моем неизбежном проклятии, которое развевалось позади меня, словно длинный черный плащ, я воспринимал картину как предсказание, прогноз того, что ждет меня по ту сторону могилы, низведенное к его основным элементам, немому страданию от рук неистовой тьмы, квадратные зубы которой всегда пребывали в предвкушении следующего укуса.
Единственное, что мне оставалось, – это действовать. Холодильник мой был забит пивом, бутылки стояли сложенными друг на друга под углом, как части стеклянного пазла; я снимал их по две, по три за раз, выстраивая в ряд на кухонной стойке. Как только пиво в холодильнике закончилось, я достал из морозилки бутылки «Абсолюта» и поставил их на стойку. Из спальни я притащил «Johnny Walker Red», отнес бутылку к раковине, отвинтил крышку и перевернул вверх дном. Сильный запах виски ужалил мои ноздри, когда длинной янтарной лентой напиток хлынул из бутылки. Вслед за «Johnny Walker Red» я вылил «Абсолют», затем открыл каждую из тридцати двух бутылок пива, отправил содержимое пениться в стоке. Освободив свою квартиру от алкоголя, я ополоснул бутылки и в три захода отнес их к контейнерам для мусора, стоявшим за жилым комплексом. В ящике для белья моего комода лежал пакетик с травкой, а в аптечке, в большом пузырьке из-под аспирина, – пара таблеток кислоты. Все это я спустил в унитаз, хотя был один ужасный момент, когда я испугался, что засорил унитаз, и это вызвало краткую параноидальную фантазию, в начале которой я сообщаю о засорении своему домовладельцу, а в финале вижу, как закрывается дверь в мою камеру. Но не успел я окунуть руку в переполненную чашу унитаза, чтобы попытаться прочистить засор вручную, как «пробка» поддалась, и вода, бешено закрутившись, унеслась прочь. Даже избавившись от наркотиков, я испытывал спазм страха, задавшись вопросом, используется ли в этом доме септическая система или же он подключен к городской канализации. Мысль эта сопровождалась чересчур яркой и отчетливой картиной: вот полиция снимает крышку цистерны септика и видит плавающий в сточных водах комок размокшей марихуаны, зная наверняка, что он принадлежит мне. Да ладно, наконец успокоил себя я, квартиры подключены к канализационной сети. Наверняка подключены. Мы же в центре города.
Вполне успокоившись, я продолжил уборку квартиры, собирая разбросанные по гостиной и спальням номера «Плейбоя» и относя их в мусорные контейнеры. В тот период я, образно говоря, разрывался меж двух подружек: Кэрол, с которой встречался последние шесть месяцев и которую потерял, переспав с Кэтрин, которая предполагалась стать любовницей на одну ночь (на самом деле, на один день), но стала для меня кем-то другим. Дней пять я, как говорил своим друзьям, жил как в сказке, встречаясь с ними обеими, пока Кэрол не заявилась как-то ранним утром в квартиру, застигнув меня и Кэтрин на месте преступления, и на этом моя сексуальная жизнь прервалась – то густо, то пусто. Однако у меня оставалась чуть ли не полная коробка презервативов, которую я купил в расчете на то, что она быстро закончится. Я выудил ее из-под кровати, выполнил ею слэм-данк [70], вытащил мешок для мусора из ведра и отнес в мусорный контейнер.
Вернувшись в квартиру, я открыл телефонную книгу на желтых страницах и отыскал перечень «Церкви». Неподалеку от моей квартиры за пределами кампуса пресвитерианской церкви не оказалось, но таковая нашлась в пятнадцати минутах езды. Я позвонил по указанному в справочнике номеру, и автоответчик проинформировал меня, что воскресные службы начинаются в десять утра. Я отметил время в своем календаре, пожалев, что до воскресенья еще четыре дня. На сей раз я пожалел, что не католик: мне хотелось немедленно отправиться к священнику, исповедоваться в своих грехах и услышать, что прощен. Я знал, что в принципе так оно и было и что для прощения грехов мне достаточно лишь покаяться в них, но возможность услышать эти слова от кого-то и была утешением и обретением уверенности, которые я искал. А пока я занял себя тем, что позвонил отцу, его не оказалось дома, но его сожительница сорок пять минут рассказывала мне о своем недавнем решении оставить жизнь буддийской монахини. Я продолжал работать над своим дипломным проектом, который превратился из ироничного рассуждения об экстернализации [71] и мифологизации самых темных импульсов культуры в своего рода полевой справочник по врагу рода человеческого – фигуре, которая стояла гораздо ближе ко мне, чем я предполагал, и отравляла воздух надо мной своим зловонным дыханием.
В течение следующих четырех недель я посещал церковь каждое воскресенье – хотя и пропускал кофепития после службы (особенно песнопения на тему спасения), звонил папе чаще, чем прежде, когда начал учебу в колледже и работал над своим дипломным исследованием. Если я и вообразил себя человеком, у которого внезапно «открылись глаза», если я и думал о себе как о «возродившемся в вере» (только без напускной строгости), то возрождение мое продлилось недолго.
Мой дипломный проект с отличием растянулся на шестьдесят страниц шрифтом в десять кеглей и с полуторным междустрочным интервалом, и я сдал его досрочно. Дабы отпраздновать это событие, я позволил друзьям уговорить себя отправиться с ними в «Мефистофель» – бар, в котором мы считались завсегдатаями. Надо, ничего не поделаешь, сказал я себе. Весь последний месяц я не ходил туда с ними, используя в качестве предлога работу над проектом. Теперь, когда я закончил свой анализ, у меня не было повода не пойти с друзьями. Я мог бы рассказать им о своей новообретенной религиозности, но был чересчур застенчив, чтобы сделать это. Существовала еще одна причина, по которой я должен был поехать с ними: моя подруга Соня Рэй, для которой я нес не просто факел, но целый костер [72] с тех пор, как мы познакомились на третьем курсе, рассталась со своим давнишним дружком и обещала прийти в бар в тот же вечер. Я сказал, что позволил друзьям себя уговорить, но с их стороны почти не потребовалось усилий, и, когда мы приехали, Соня находилась уже там и почти допивала вторую «Маргариту», и настояла, чтобы я тоже взял «Маргариту», и напиток показался мне восхитительным, и где одна «Маргарита», там появилась и вторая, и затем последовали стопочки текилы, и после – разговор, перешедший в долгие взгляды друг другу в глаза, а потом было четыре утра, и мы крались в ее квартиру, спотыкаясь, и хихикая, и стараясь не шуметь, чтобы не разбудить ее соседку. Входную дверь мы оставили открытой. Всецело поглощенные алкоголем и желанием, мы так и не дошли до спальни Сони. Мы стояли в гостиной и безудержно целовались, и наши руки лихорадочно блуждали-скользили по нашим телам. Она прервала поцелуй на несколько мгновений, достаточных для того, чтобы отступить от меня, расстегнуть коричневую джинсовую мини-юбку и сбросить нижнее белье на пол. Она переместилась к дивану. Я последовал за ней, мои пальцы отчаянно пытались вспомнить, как расстегивается ремень. В джинсах и боксерах на лодыжках я опустился на колени на край дивана, а Соня подалась мне навстречу. Все мысли о чем-либо, кроме этого, исчезли, и я скользнул в нее. Секс оказался лучше, чем я имел право ожидать, – после того, как кто-его-знает, скол