ь звезды, но хотя героин и притупил боль, она оставалась для меня страховочным тросиком, связующим звеном с реальностью. Вечерняя порция вьетнамской снеди, взятой навынос, наполнила горячим мой рот. Я пополз в ванную, с облегчением обнаружив, что она все еще существует, но меня вырвало прямо на пол, после чего я лег на прохладные плитки, изо всех сил стараясь сфокусировать зрение на одной из них и таким образом взять себя в руки. Ничего не получалось. Плитки пульсировали – двигались ко мне и отступали, как будто меня заперли в огромном керамическом сердце. Хотелось бы мне сказать, что отключился, что ужас и дичь миновали, а потом, несколько часов спустя, я проснулся в полном сознании. Я слыхал, что у некоторых людей, принимавших «кислоту» бывали «неудачные трипы» и рассудок выдавал им пугающие зрелища; я слышал о людях, для которых косячок был преддверием паранойи, и я испытывал легкое презрение к этим обоим типам нарков, этакий снобизм «ты-пить-не-умеешь». Я не знал, что героин может выдать такой мощный эффект, но много ли исследований я провел? Те сто пятьдесят минут – те девять тысяч секунд, – которые я пролежал на полу в ванной, были настолько близки к безумию, насколько я мог представить. Во всяком случае я находился в трех футах от границы между здравомыслием и безумием на неправильной стороне. Даже после того, как самое худшее закончилось, я остался лежать там же, слишком измученный, чтобы двигаться. Ни один из тех, кому я рассказывал о своей реакции на наркотик, не мог в это поверить – ни Соня, которая забрела в ванную на следующее утро (у нее от наркотика состояние глубокого спокойствия сменилось не менее глубоким сном), ни мой дилер, от острого желания задушить которого я с трудом сдержался при следующей нашей встрече, ни Алан, мой сосед снизу, проживший, как он сам выражался, весьма пеструю жизнь и, кажется, отведавший в ней всего понемногу.
– А может, это как-то связано с твоими приступами тревоги? – ответил он.
Его предположение прозвучало, на мой взгляд, достаточно иронично, чтобы показаться правдоподобным.
– Ну, по крайней мере, ты попробовал, – подвела итог Соня, что не слишком утешило меня.
О своем опыте применения препарата она умолчала – отчасти, как я понял, потому, что мой оказался настолько пугающим, но также и оттого, чувствовал я, что ощущения Сони превзошли ее ожидания, отчего недавние ее возражения теперь, по прошествии времени, представлялись абсурдными. Не окажись мой кайф столь чудовищным, я бы потребовал от нее подробностей. А так я довольствовался ее «Это было… приятно. Очень-очень приятно». Я полагал, что на этом наш эксперимент с героином завершился и больше обсуждать нечего.
Ближе к самому финалу наших отношений, когда каждый из нас отыскивал предлоги держаться подальше от квартиры, в которой переполнено мусорное ведро, и завалена грязной посудой раковина, и общий беспорядок представляли собой почти болезненно очевидный признак того, до чего докатились наши отношения, – наступил вечер, когда Соня наконец подробно рассказала мне историю своего впадания в зависимость. Мы сидели в греческом ресторане через две улицы от нашего дома, куда нас привело редкое совпадение хорошего настроения каждого из нас. К тому времени Соня сделалась ходячим примером разрушительного действия героина. Она похудела фунтов на тридцать, не настолько, чтобы ее фигура стала по-настоящему скелетоподобной, но достаточно, чтобы мягкие изгибы лица превратились в соединения острых плоскостей. Кожа стала бледного, нездорового цвета прокисшего молока, а глаза – запавшими, с черными обводками, беспокойными. Она предпочитала носить рубашки с длинными рукавами, хотя на дворе был конец июля, и стояла жара, как в южной Калифорнии. Контуры ее индивидуальности, также подвергнувшейся разрушению, были сглажены до резких, прямых линий потребности. И наша ночь… я бы не сказал, что она обернулась такой же, как в прежние времена, потому что это не так, даже близко не так. Не знаю, покинул ли я Соню уже в своем сердце и разуме, хотя, если бы я этого еще не сделал, мой отъезд был неизбежен. Однако разговор, который мы вели, в достаточной мере напоминал те, которыми мы обычно заполняли часы, чтобы я почувствовал, как тупое лезвие ностальгии режет мою грудь. Я неоднократно спрашивал Соню, почему это произошло, как она зашла так далеко: когда нашел шприцы и пакетик с героином, спрятанные в сувенирном томике Шекспира под нашей кроватью с ее стороны; когда она вернулась в квартиру спустя три дня, в течение которых пропадала неизвестно где и не отвечала на звонки по мобильному; когда однажды в субботу утром, после того как она не вернулась домой с поздних занятий накануне вечером, я открыл дверь и обнаружил ее лежащей в коридоре, дыхание было поверхностным, а на левой половине лица разливался большой синяк? Каждый раз Соня отвечать отказывалась, предпочитая отговорки типа: «Тебе лучше не знать» или же «Так и знай: это ты втянул меня в это». На что я, в свою очередь, отвечал защитной реакцией и гневом, а это вызвало дальнейшие споры, длившиеся несколько дней, неделю.
Однако сегодня она подняла эту тему в ответ на какое-то мое глупое замечание, и когда официант принес мне тарелку гироса, а ей – греческий салат, а затем мне пахлаву, а потом – кофе обоим, Соня поведала мне свою историю, сокровенную историю, которая бросала долгую тень на последние два года нашей совместной жизни. В ту ночь мы, как будто пройдя полный круг, вернулись к тому, что было прежде, – еще до того, как сошлись и встречались за обедом, ужином или десертом и она делилась со мной своими проблемами, а я – своими. Как я и подозревал, первая порция героина ей понравилась гораздо больше, чем она ожидала или же была готова признать.
– Не обижайся, – сказала она, ковыряясь в салате. – Но это было даже лучше чем секс, лучше намного, в тысячу раз.
Я оставил это замечание без внимания, и она продолжила.
С самого начала Соне хотелось повторить, но на тот момент она в достаточной степени опасалась возможности стать наркоманкой и приказывала себе: не смей. Через несколько месяцев мы были на вечеринке в Лонг-Биче, и друг хозяина предложил ей попробовать наркотик во второй раз. (А где в тот момент был я? Не могу вспомнить.) Соня согласилась без раздумий, и только потом, когда кайф пошел на спад, она спохватилась: что же она наделала, все время при этом ощущая постоянную потребность в третьей дозе. Она пыталась уверить себя, что в конце концов с момента последнего употребления прошли два месяца, а это несомненно является доказательством того, что она контролирует ситуацию. И в течение следующих нескольких месяцев ей более или менее удавалось продолжать осуществлять этот контроль, хотя поначалу ее выдержка объяснялась тем, что а) она не знала, куда пойти, чтобы найти дозу героина. (Ведь именно я закупался пакетами с марихуаной, и хотя она знала моего дилера, ее беспокоило то, что, если обратится к нему сама, слухи дойдут до меня.) И б) она больше чем когда-либо страшилась пропасти, на краю которой, как понимала, уже балансировала.
Несмотря на свой страх, за это время она изыскала еще три возможности принять дозу, и в итоге решила, что такой способ ей не подходит. Она тратила слишком много сил, лавируя между желанием получить еще героина и ужасом перед этой потребностью. Логичнее было колоться регулярно, чем продолжать изводить себя. Если бы она могла придерживаться строгого графика, то смогла бы удовлетворять свою потребность в этом глубоком удовольствии, одновременно ослабляя страх перед зависимостью. За следующие полгода ей почти удалось осуществить свой план. Она делала себе уколы рано утром в пятницу, когда у нее был выходной, а я работал. К тому времени как я отпирал входную дверь, непосредственный эффект от кайфа у нее уже проходил. (Как же я мог не заметить?) Через парня, который дал ей вторую дозу героина, она нашла выход на надежного дилера, с этого все и покатилось.
– Не могу тебе передать, – рассказывала она, крутя на тарелке вилкой помидор, – какое испытала облегчение, когда пришла к такому решению. Это было как… как «и на земле погулять, и в рай попасть».
Однако постепенно недельного кайфа стало ей не хватать, и пришлось дополнять его второй дозой, которую она принимала поздно вечером во вторник, после того как я отправлялся спать. К шестимесячному «юбилею» своего решения начать употребление героина Соня встречалась со своим дилером уже каждые два-три дня. Поскольку нашим общим банковским счетом распоряжалась она, ей не составляло труда финансировать свою зависимость. (Лишь примерно за неделю до этого обеда я узнал, что тысячи, которые, как я не сомневался, приносили проценты, исчезли, вытесненные рядами одноразовых шприцев.) Она не могла поверить, что мне потребовалось так много времени понять, что с ней происходит. В тот день, когда я открыто поговорил с ней после обнаружения тайника в пустом Шекспире, она была убеждена: я ни за что не приму ее объяснений того, что она употребляла героин лишь изредка. Какая-то частичка ее надеялась, что я раскрою ложь и заставлю ее лечиться. Поскольку я этого не сделал, поскольку я нахмурился и сказал, что ж, хорошо, если она уверена, что может справиться с этим, она поняла, что не остановится, а я не стану чинить ей серьезных препятствий. Соня сама поразилась своей способности обманывать меня, не говоря уже о моем простодушии.
Услышав ее слова, я понял, что недостающие кусочки головоломки последних двух лет наконец-то встали на свои места и вся картина проясняется, и не менее Сони поразился своей слепоте. При других обстоятельствах мое смущение непременно уступило бы место гневу, но в эту ночь мои унижение и возмущение сдерживались видом открывшейся мне завершенной картины. За десертом Соня вкратце рассказала мне о последних нескольких месяцах своей жизни, которую охарактеризовала «типовой – для сидельца на игле». Никаких сомнений, что она наркоманка, не оставалось. И наркотик стал практически всем, что занимало ее мысли. Когда она не была под кайфом, она считала часы до «прихода» и к окончанию последнего уже предвкушала следующий. Единственный момент, когда она испытывала удовлетворение, – это первое мгновение после того, как игла находила вену и героин ядовитой змеей вползал в организм, погружая в то блаженство, которое никогда не длилось достаточно долго. Соня полагала, что не настолько плоха, как некоторые знакомые ей наркоманы. Она продолжала посещать занятия в аспирантуре, высиживать которые ей удавалось хоть и с трудом, но без кайфа, согревая себя мыслью о том, что «поправится», когда вернется домой. Она не была похожа на тех людей, которых видела лежащими на грязных матрасах в грязных квартирах в собственных нечистотах.