– Но зачем? – я вытер глаза. – Зачем продолжать эти разговоры? Вы, наверное, наслушались уже всего, что только можно вообразить.
– Это только так кажется. Если в общих чертах, то, пожалуй, так и есть. Однако когда дело доходит до конкретики, там-то я и живу. Раз уж тебя держат в неволе, находишь развлечения там, где это возможно. Средства, с помощью которых каждый из вас злоупотребляет той искрой, которую Яхве растратил на вас, бесконечно занимательны. Каждый обмен мнениями еще больше подтверждает мое первоначальное возражение против передачи вам пневмы – это и радует, и в то же время приводит в ярость. Ну как я могу устоять против возможности помучить вас.
– Какое же это мучение, если люди, которых вы мучаете, потом забывают об этом?
Мужчина поднял правую руку с вытянутым указательным пальцем – учитель, поправляющий невнимательного ученика.
– Я не говорил, что вы забываете наши встречи. Я сказал, что вы выбрасываете из головы воспоминания о них. Подавляете их. Ты же знаешь, как работает подавление: то, что изо всех сил стараешься не признавать, тем не менее оказывает на тебя влияние. Как только взгляд Сони упал на ключи, она поняла их значение, частичка ее вспомнила мое предсказание, отчего боль, охватившая ее, стала еще сильнее.
– Что привело к ее смерти.
– Только не надо пытаться свалить все на меня, – сказал мужчина, но что-то в его манере, мимолетное изменение выражения лица, говорило о том, что он очень рад своей причастности к гибели Сони. – Все вы сами делаете свой выбор. Хотя, если бы я хотел свалить вину на кого-либо кроме самой Сони…
– Вы назвали бы меня, – закончил за него я.
– Ну наконец-то проблеск разума.
Я не нашелся что ответить. Хотя я сопротивлялся этому, но в тот момент, когда слова слетели с моего языка, меня самого ошеломила их точность.
– Это не освобождает Соню от ответственности за свои действия, – сказал мужчина. – Предлагаю предоставить ей право самой принять решение. Более важный вопрос таков: воткнула бы она себе иглу в вену, если бы ты ее не бросил? Подозреваю, ответ тебе известен.
Я кивнул.
– В таком случае, какова степень твоей вины?
– Соня была наркоманкой, – проговорил я наконец. – И собиралась сделать все, что собиралась.
– Как, по-твоему, я могу поверить в это, если ты сам явно не веришь?
– Я…
– Не говоря уже о том, кто именно вводил шприц в ее вену? От этой иглы до той, которую на днях медсестра использовала для капельницы, – тянется прямая ниточка связи. Нет, боюсь, ты крепко в этом замешан.
– Так что же мне делать?
– А вот это уже не по моей части, – ответил он. – Хороших вариантов для тебя не вижу. Можно развернуться и лететь во весь опор в Калифорнию. Можно найти больницу, в которой лежит тело Сони, опознать ее для персонала и связаться с ее семьей, объяснить им, что случилось с их дочерью. (Тебе решать, насколько сильно ты захочешь оправдать себя в случившемся.) Можешь посидеть с ними, пока будут приходить и уходить специалисты в белых халатах, а родственники – молиться о чуде, явиться которому не суждено. Когда организм Сони откажет во второй раз и медики не сумеют реанимировать ее, можешь обнять ее мать и отца и плакать вместе с ними, лгать им, что их дочь в лучшем мире, хотя сам знаешь, где она на самом деле. Можешь отыскать ее дилера, ранить или даже убить его, пытаясь смыть свою вину… А можешь просто уйти отсюда, сесть в машину и продолжить свой путь. Сердцу Сони недолго биться, и ее останки захоронят в пронумерованной могиле. Ее родители никогда не узнают, что случилось с их дочерью, но ты можешь решить, что им лучше этого и не знать. – Мужчина сложил руки.
– Откуда мне знать, что все это правда? – спросил я.
– Ниоткуда. Я ведь могу запросто и солгать тебе. Разве Лжец не одно из моих прозвищ? Если ты меня подозреваешь именно в этом, тогда существует один способ убедиться: вернись в свою бывшую квартиру и постучи в дверь. Если Соня ответит, можешь уходить с чистой совестью. Ну, или со слегка почищенной. При условии, конечно, если ты сразу уйдешь и не будешь втянут в… – он облизнул потрескавшиеся губы, – …во все это. Ведь поскольку ты, возможно, не в состоянии сейчас решить, жива Соня или мертва, то без труда поверишь: если она среди живых, она вернулась к своей пагубной привычке.
Полукабинет, в котором мы сидели, сжался, и нарисованное действо, происходящее рядом, подтянулось к нему вплотную. Если раньше картина представляла trompe l’oeil technique [79], то теперь она стала проще, грубее – поспешный набросок толстым крошащимся мелом на деревянной доске. Подобным же образом пластик столешницы превратился в необработанные сосновые доски, из которой торчали щепки. Мое сиденье больше не было мягким, а превратилось в такое же грубое дерево. Я взглянул налево и вместо окна увидел лист фанеры, измалеванный черным мелом. Позади себя я больше не ощущал присутствия Сони.
Я выпрямился и спросил:
– Где она?
– Соня-то? – переспросил смердящий. – Кто знает?
Он расцепил руки и, когда разводил в стороны, скользя ими по столу, вогнал занозу в левую руку сбоку. Зашипев, он резко отдернул руку вверх и повернул ее так, чтобы видеть кусочек дерева, скользнувший под кожу. Большим и указательным пальцами правой руки он сжал кончик занозы и начал ее вытаскивать, но заноза разломилась надвое. Он отбросил обломок, который держал в пальцах, и попытался ухватить застрявший в коже, но его усилия лишь протолкнули занозу глубже. После нескольких безуспешных попыток он сдался. Атмосфера вокруг нас изменилась, сделавшись плотнее и напряженнее.
– Эта богадельня,– процедил сквозь плотно сжатые зубы мужчина, – эта дрянная дыра!
Вернулся скрежет шестерен и сотряс полукабинет. Его взгляд метнулся в мою сторону, и я увидел, что радужные оболочки глаз сияют бледным светом, – горизонты событий черных дыр, которыми были его зрачки [80]. Волоски на моих руках встали дыбом. В его взгляде я прочел всю накопившуюся в нем ярость, неизбывную злобу ко мне и всем мне подобным, навеки обрекающую тех, кто оказался в его ловушке, на муки, которые никогда не будут достаточно жестокими либо достаточно долгими. Ужас сотряс меня. Я хотел воззвать к Богу, вымолить прощение за содеянное и отдаться на его милость… и не мог. В конце концов, это самое меньшее, чего я заслуживал. Смертельно напуганный, я, тем не менее, держал ухо востро и не сводил глаз с сидящего напротив меня мужчины, готовый хотя бы с капелькой достоинства встретить то, что казалось моим неминуемым проклятием. Его одежда пульсировала и трепетала, словно его тело охватила агония.
Но ад не поглотил меня целиком – вместо этого раздался хлопок, как будто лопнул большой пузырь, и пространство вокруг меня словно разлетелось в стороны, расширилось, став таким, каким было до того, как на диван напротив скользнул, ударившись при этом бедром о стол, человек в белом костюме и красных туфлях. Рядом стояла моя официантка. Когда она положила на стол передо мной счет, выражение моего лица превратило ее заготовленное «Приятного вечера» в «О боже, с вами все хорошо?»
– Все отлично, – прошелестел я безжизненным голосом. – Я просто… устал немного.
Разумеется, это было ложью, но в тот момент я не думал, что еще один грех способен что-либо изменить.
V
Как ни странно, я оплатил счет, пересек парковку к мотелю и поднялся по лестнице в свой номер, где, не раздеваясь, рухнул на кровать и провалился в сон, как в колодец. По счастью, снов, которые бы мне запомнились, я не увидел. На следующий день я сел за руль своего автомобиля и выехал на шоссе. Встреча со зловонным мужчиной запомнилась мне ярко и во всех подробностях, и если мой мозг и планировал подавить в памяти наш разговор, он не торопился с этим. Пока я ехал по шоссе I-90, слова мужчины звучали в моих ушах, но настал момент выбора – продолжать движение на восток или вернуться на запад, – я выбрал восток.
До Уилтвика я добрался в тот же день. У дома, в котором мне предстояло поселиться, меня встретил агент по недвижимости. Неделю спустя после того, как я свернул с автомагистрали штата Нью-Йорк, я нашел работу – устроился клерком у адвоката с офисом в Райнбеке, на другом берегу Гудзона. Воспользовавшись страховкой, предоставленной моей новой должностью, я записался на прием к психотерапевту. Несколько раз в день я подумывал, не позвонить ли родителям Сони, но так и не сделал этого. Я говорил со своим психотерапевтом о раскаянии и угрызениях совести, которые испытываю, бросив Соню, однако о встрече со смердящим человеком упоминать не стал из страха попасть на принудительное лечение. Также я затронул тему моих давних приступов паники. Психотерапевт назначил мне щадящую дозу успокаивающего лекарства, которое на две недели омрачило мое настроение, но затем улучшило его. Желание связаться с матерью и отцом Сони уменьшилось до одного раза в день, затем в несколько дней, потом до раза в неделю, никогда полностью не оставляя меня, но всплывая достаточно редко, чтобы легче противиться ему. Пробыв в Уилтвике шесть месяцев, однажды ночью я попытался найти Соню, чтобы выяснить, говорил ли человек в белом костюме правду, но результаты оказались неутешительными. Ее старые аккаунты были удалены, и если она и заводила новые, то под именем, которого я не знал и предположить не мог. Она не слишком активничала в соцсетях, не имела там ни друзей, ни групп друзей, в которых я мог бы отыскать ее фотографии, если бы таковые появились. Я провел поиски ее некролога, но, как в общем-то и ожидал, не нашел ничего. Разве тот мужчина не сказал мне, что ее оставили в больнице без документов? Я выключил компьютер и отправился спать.
Все это время я мысленно прокручивал в памяти свою встречу с человеком, назвавшимся Дьяволом. И в конце концов рассказал о ней двум людям. Первой оказалась пастор Нидерландской реформаторской цер