Конечно же, никто там не встретил нас с распростертыми объятиями. По правде говоря, нас вообще там никто не ждал, когда мы впервые, на свой страх и риск, летели в Нью-Йорк. Тем не менее мы были в восторге! Мы немедленно забронировали большой номер в отеле Chelsea, тем самым создавая впечатление, будто являемся достойными участниками мирового шоу-бизнеса. Хотя, надо сказать, наше пристанище оказалось далеко не роскошным. Такого номера, что нам предоставили, я не видел больше ни в одной гостинице мира. Наша дверь не только не запиралась на замок, но и вообще не закрывалась, потому что слишком часто подвергалась взломам. К тому же в этом номере, который располагался под крышей на десятом этаже, Сид Вишес то ли убил свою подругу, то ли покончил с собой. Теперь же каждый вечер здесь сидели мы, пили пиво, ели огромное количество еды из пластиковых упаковок и смотрели на небоскребы. Это было здорово! Как такое со мной могло случиться? Я никогда не думал, что это когда-нибудь станет реальностью…
В детстве радио для меня представляло высшую инстанцию в мире музыки. Все, что оттуда исходило, было правильным и достоверным. А иногда из радиоприемника звучали абсолютно потрясающие песни. Мне казалось, что прямо сейчас в студии перед микрофоном кто-то поет, и я слышу исполнителя. Меня это радовало. Я внимал жадно: вдруг хорошая песня больше не повторится? И не подозревал, что где-то там, далеко, просто крутится запись. Много позже мне стало известно, что песни популярных групп можно прослушать с грампластинок. На мой взгляд, они были сделаны для людей вроде меня. А именно для тех, кто не может прийти на концерт. Я ничего не знал о концертах. Иногда по радио называли имена музыкантов, но мне это ни о чем не говорило. Мне казалось, что музыка существовала только за пределами ГДР…
Я безмерно обрадовался, когда впервые увидел выступление какой-то группы на X Фестивале свободной немецкой молодежи. Она была зарубежной. Только спустя пару лет я попал на концерт немецкой группы в Берлине. Мне кажется, это была Reform[95] из Магдебурга[96]. На меня произвели сильное впечатление мощные колонки, что использовали эти ребята. Правда, их музыка не имела ничего общего с тем, что мне нравилось. Но, по крайней мере, Reform была живым доказательством того, что музыканты могут быть и в ГДР.
Я освободился от всяких сомнений и решил тоже стать музыкантом. Это было отнюдь не профессиональное желание, потому что мне никогда не приходила в голову мысль, что занятие музыкой может быть профессией. Ведь, к примеру, не профессия же – собирать почтовые марки или с удовольствием съесть лист капусты. Как не является профессией любовь к жене и воспитание своих детей. Или твое взросление, становление… Я уже не мог не петь и не играть. Я хотел это делать с удовольствием, поскольку уже с детства мне было понятно, что артист – это что-то особенное. Поэтому поставил перед собой задачу овладеть каким-нибудь музыкальным инструментом.
Большинство инструментов, которые я знал, в одиночку звучали довольно жалко. У меня не иссякало желание найти компанию друзей, чтобы играть всем вместе. Здесь для меня вопрос стоял только в том, что выбрать, – фортепиано или гитару. Чисто математически для меня было ясно, что я мог сделать с 88 клавишами и десятью пальцами гораздо больше, чем с шестью струнами и одной рукой. Но на пианино было и сложнее учиться, ведь требовалось использовать две руки. Причем обе они, как заколдованные, должны были играть одновременно. К тому же требовалось знание скучных нот. Уже тогда я осуществил первую попытку сочинить собственную песню и заметил, что совершенно неважно, как себе аккомпанировать. Когда напеваешь мелодию, достаточно одной-двух правильных нот, сыгранных на пианино, чтобы себе помочь.
Иногда мой брат приводил домой после школы пару одноклассников, и мы весело дурачились возле фортепиано, представляя себя группой. Наши гости пели песни, которые они знали по радиопередачам. Никогда раньше я не слышал этих песен и находил их гениальными. Тогда еще нельзя было говорить о музыкальном направлении, которое нам нравилось. Но когда возникла Neue Deutsche Welle («новая немецкая волна», нем.) с группой Trio[97], мы окончательно поняли, что хотим играть.
С этого момента мое обучение фортепиано пошло совершенно в другом направлении. Теперь я бесчувственно долбил по клавишам какую-нибудь сонатину и был рад, если при этом не зависал с ней надолго. К сожалению, такое случалось редко. Занимаясь, я почему-то волновался по поводу того, что у меня не получится, и порой чувствовал себя по-настоящему больным. Больше всего мне хотелось лечь в постель, а еще – чтобы музыка оставила меня в покое. Кроме того, играя гаммы, я заметил, что у меня жутко потеют руки. Перед занятиями я стал обливать их одеколоном. Таким образом, сначала я начинал издавать приятный запах, а уж потом звуки. Против мнительных волнений одеколон не помогал, но мне как-то удавалось продолжать занятия.
Когда позже я стал настоящим музыкантом, понял: фортепиано группе не нужно. Возможно, пару раз оно и понадобится, в каких-нибудь балладах о любви, но в остальном прекрасно можно обойтись без него. Фортепиано для меня всегда звучало слишком скучно и просто… Поэтому я выучился еще игре и на гитаре! По крайней мере, тут можно было замечательно покуражиться. И этого было более чем достаточно. Тогда я впервые услышал о клавишниках и принял решение стать одним из них. Эти люди могли играть и на органе, и на синтезаторе. Когда группа Trio появилась на одном из концертов с синтезатором Casio, я тут же заказал себе такой же. И вот, спустя годы, оказался со своей группой в Нью-Йорке!..
Однажды я проснулся ранним утром в нашем номере и решил очень осторожно исследовать окрестности вокруг отеля. Как маленький зверек, который отважился отойти чуть дальше от своей норы, чем обычно. Я несколько раз прошел рядом с Madison Square Garden[98], не обращая на него никакого внимания. И немудрено! Во-первых, я вообще понятия не имел, что это знаменитый спортивный комплекс и место проведения рок-концертов. Во-вторых, мне казалось, что он должен выглядеть не как здание под крышей, а как сад или парк под открытым небом, где вживую играют группы. Между гигантскими небоскребами он выглядел миниатюрной коробочкой. И это первое впечатление оказалось верным. Много позже наши рабочие жаловались, что испытывали огромные трудности, чтобы отыскать его и доставить наш багаж, когда мы там выступали. Но в день той утренней прогулки нам предстояло играть для американской публики в совсем маленьком клубе.
Мы хотели доехать туда на такси. Но таксист не знал, где этот клуб находится. Мы нарезали круги пешком, чтобы найти его, а когда достигли цели, пришли к выводу, что музыкант в Нью-Йорке ценится не выше, чем в восточном Берлине. Ни тебе костюмерной, ни напитков, ни времени для подготовки… И, конечно же, сборы никто не гарантирует. Мы тогда играли до четырех часов утра. Из-за разницы во времени меня не покидало чувство, что сейчас уже десять, а мы – после ночной попойки. Большой проблемой стал строжайший запрет зажечь в клубе даже спичку, но мы ловко обошли его, чтобы устроить огненное шоу. Тилль в горящем плаще появлялся не из-за кулис, а из запасного бокового выхода. Но это не произвело на публику впечатления. Она и без смены часовых поясов была очень вялая и, видимо, не получала от нашего выступления никакого удовольствия.
На второй концерт нам пришлось ехать в арендованном фургоне прямо в костюмах. Мы снова пребывали на сцене в течение четырех часов. Использовать открытый огонь на сцене нам запретили, причем очень жестко. Тогда мы прибегли к спецэффекту из нашего старого шоу, сопровождавшего песню Feuerräder («Огненные колеса», нем.). Я скакал верхом на Тилле и лупил его горящей неоновой трубкой вместо дубины. Эта идея пришла мне в голову в деревенском клубе в Тюрингии, где в коридоре стоял целый ящик с неоновыми трубками. В конце песни я всегда разбивал мою «дубинку» о Тилля. Это работало замечательно! Должно было сработать и в Нью-Йорке!
Все шло четко по плану. Я покатался на Тилле и эффектно «избил» его. Он пополз на четвереньках вдоль рядов восторженных зрителей и, как бы ничего не соображая, снова вернулся на сцену. Встал передо мной, тупо ожидая удара. Теперь мне следовало разбить о него трубку. Я со всей силы замолотил неоновой трубкой по его груди, но она все не разбивалась. В Америке неоновые трубки оказались намного тверже! Я пробовал снова и снова. Тилль строил мне устрашающие рожи, потому что песня уже подходила к концу. Тогда я собрал все силы и ударил еще раз. Трубка наконец-то сломалась, при этом один осколок впился Тиллю в плечо, другой выстрелил в руку Шнайдеру. А острый конец трубки распорол Тиллю грудь до самых ребер. Другой конец раздробился в моих руках, осколок застрял глубоко в ладони. К счастью, это была последняя песня в нашей программе. Мы с Тиллем пошли в душ для персонала. Мой друг истекал кровью, как резаная свинья. Немедленно примчалась врачиха, чтобы оказать первую помощь. Но, когда она задала Тиллю вопрос, что может сделать для него, он дружелюбно ответил: «Оральный секс!» Она возмущенно оттолкнула нашего солиста и удалилась прочь. Странно, но когда мы с ним, истекая кровью, расхристанные, стояли на улице, никто из прохожих не обращал на нас ни малейшего внимания. Потрясающий город! Таким сумасшедшим я и представлял себе Нью-Йорк.
Во время исполнения Du hast («Ты имеешь», нем.) я могу замедлить движение беговой дорожки. Эта песня чем-то похожа на нашу Satisfaction («Удовлетворение», англ.). Она не является хитом в общепринятом понимании, ее не услышишь по радио или в телевизионных шоу.
Когда появилась Du hast,