Мордатенковы в ужасе переглянулись.
– А вот тут наша ванная, – сказала Елена Сергеевна и распахнула белую дверь.
Мужчина в кепочке бросил в ванную только один беглый взгляд и одобрительно кивнул:
– Ну, что ж, ванна хорошая, емкая. Мы в ей огурцов насолим на зиму. Ничего, не дворяне. Умываться и на кухне можно, а под Первый май – в баньку. Ну-ка, покажь-ка кухню. Игде тут твой столик-то?
– У меня нет своего стола, – внятно сказала Елена Сергеевна, – соседи его выставили. Говорят – два стола тесно.
– Что? – сказал мужчина в кепочке грозно. – Какие такие соседи? Эти, что ли?! – Он небрежно ткнул в сторону Мордатенковых. – Два стола им тесно? Ах, буржуи недорезанные! Ну, погоди, чертова кукла, дай Нюрка сюда приедет, она тебе глаза-то живо выцарапает, если ты только ей слово поперек пикнешь!
– Ну, вы тут не очень, – дрожащим голосом сказал Мордатенков, – я попросил бы соблюдать…
– Молчи, старый таракан, – прервал его человек в кепочке, – в лоб захотел, да? Так я брызну! Я могу! Пущай я в четвертый раз пятнадцать суток отсижу, а тебе брызну! А я-то еще сомневался, меняться или нет. Да я за твое нахальство из прынцыпа переменюсь! Баушк! – Он повернулся к Елене Сергеевне. – Пиши скорее заявление на обмен! У меня душа горит на этих подлецов! Я им жизнь покажу! Заходи ко мне завтра утречком. Я те ожидаю.
И он двинулся к выходу. В большом коридоре он, не останавливаясь, бросил через плечо, указывая куда-то под потолок:
– Здесь корыто повешу. А тут мотоциклет. Будь здорова. Смотри не кашляй.
Хлопнула дверь. И в квартире наступила мертвая тишина. А через час…
Толстый Мордатенков пригласил Елену Сергеевну на кухню. Там стоял новенький сине-желтый кухонный столик.
– Это вам, – сказал Мордатенков, конфузясь, – зачем вам тесниться на подоконнике. Это вам. И красиво, и удобно, и бесплатно! И приходите к нам телевизор смотреть. Сегодня Райкин. Вместе посмеемся…
– Зина, солнышко, – крикнул он в коридор, – ты смотри же, завтра пойдешь в молочную, так не забудь Елене Сергеевне кефиру захватить. Вы ведь кефир пьете по утрам?
– Да, кефир, – сказала Елена Сергеевна.
– А хлеб какой предпочитаете? Круглый, рижский, заварной?
– Ну, что вы, – сказала Елена Сергеевна, – я сама!..
– Ничего, – строго сказал Мордатенков и снова крикнул в коридор: – Зинулик, и хлеба! Какой Елена Сергеевна любит, такой и возьмешь!.. И когда придешь, золотко, постираешь ей, что нужно…
– Ох, что вы!.. – замахала руками Елена Сергеевна и, не в силах больше сдерживаться, побежала к себе. Там она сдернула со стены полотенце и прижала его ко рту, чтобы заглушить смех. Ее маленькое тело сотрясалось от хохота.
– Сила искусства! – шептала Елена Сергеевна, смеясь и задыхаясь. – О, волшебная сила искусства!..
Дачурка
– Эта дачка у меня давно, – сказал хозяин, самодовольно поглаживая стенку дома. – Я, милый мой, еще десять лет тому назад работал начальником стройконторы… Там, брат, тесу этого или, скажем, горбыля, рам, дверей всяких завались, по горло! А я начальником был: бог, гроза! План давал из месяца в месяц – сто один, сто два процента, за это и премировали меня, а как же? Ну, да если я и сам выпишу себе горбылька, какой похуже, а возьму тесику? Государство у нас громадное, не мелочное, – оно такого пустяка и не заметит. Вот домик-то и встал. Хорош, а? Пять комнатенок, терраска, сараюшко, гаражишко… А как же? Не дурна, дачурка, а? Да ведь и участочек неплох? Я его еще раньше получил, когда в земельном отделе делами воротил. Хорош участочек?
– Да, – сказал гость и тяжело вздохнул. – Такенный домище да еще на кирпичном фундаменте…
– Фундамент? Это я потом, – сказал хозяин, – фундамент… Это я год спустя после стройконторы-то. Это уж когда меня на кирпич бросили. А что? Ничего себе кирпичонко… Огнеупорный, собака, высший сорт. Ну, нагляделся? Пошли в дом, закусим-перекусим! Сюда проходи, сюда, да ноги вытирай покрепче, тут, брат, чисто, ковры, знаешь… Зачем пачкать… Ковры, да… Я ведь после кирпичного-то завода некоторое время возглавлял московское отделение треста «Узбекковер». Эх, хороши коврята, ничего не скажешь!.. У меня их что-то между шестью и восьмью штуками скопилось… Да ты садись, чего стесняешься… Ведь родственники все-таки. Ну, ты бедный, ну, ты там у себя в колхозе учишь ребят, так это что же, и там ведь можно приобрести… Если с умом…
– Нет уж, извините, – горячо сказал гость, – и не…
Но хозяин не дал ему договорить:
– Да ты садись, садись! Вот на этот диван-кровать садись! Артикул 166–84. У меня таких полтора гарнитура здесь распихано, что я, напрасно, что ли, в «Мебельторге»-то заправлял? А там, знаешь, какая работа? Ад! Молодожены да новоселы – самый свирепый контингент. Ужасно алчные до мебели. А этот гарнитурчик я как бракованный взял. Гвоздик там от трельяжика выскочил, ну и ручечка от шифоньера отклеилась. Брак? Точно, брак! Ну, а раз брак, тогда уж где наша не пропадала, заверните мне этот гарнитурчик в бумажку… Ха-хо-хо…
– Книг-то у вас сколько, – сказал гость, и лицо его, до сих пор напряженное и замкнутое, вдруг просветлело. – Ах ты, сколько книг, целая библиотека!
Он подошел к стеллажам и быстрыми, ловкими и жадными пальцами стал касаться корешков аккуратно подобранных по цвету и формату книг.
– Сколько книг! – повторял он восторженно. – Сколько книг!
– А нельзя иначе, – откликнулся хозяин, – книга сейчас – самое главное убранство… Мода, брат, надо считаться!
– Стендаль, – прошелестел гость, – полный, батюшки вы мои!
– Это который Стендаль-то? – сказал хозяин. – Желтенький, что ли? А, да! Я его по бокам зелененьким обложил! Чтоб покрасивей, значит, было! Одно к одному. Желтенькое с зелененьким. Яичница, значит, с гарниром – с луком там или с горошком! Красиво…
– Ну, зеленый-то – это у вас Бабаевский. Это вы его, значит, гарниром считаете? Гарнир-то, он, конечно, гарнир, да не к тому блюду, – возразил гость.
– Да я их, признаться, обоих не читал, – добродушно улыбнулся хозяин, – просто я в «Книготорге» месяца три подвизался, вот и подобрал… Ну, садись к столу! Садись же! – сказал он нетерпеливо и потер руки. – Как говорится, чем бог послал! Давай выпей! – И он подтолкнул гостю наполненный влагой сосуд.
Гость осторожно коснулся высокой хрупкой ножки.
– Боюсь, разобью я бокал. – Он смотрел на сосуд, и темным-темны были его глаза. – Ведь это прелесть что такое – чудо искусства, из него не водку пить, ему бы на выставке стоять!..
– Угадал! – крикнул хозяин. – Я на чешской выставке кой-чем заправлял, так вот придержал кой-что под видом боя! Под видом, что разбили их при отправке обратно… Ну, да что же? Будь здоров, дай бог не последнюю! Эх, пить – дом не купить, а мы вот пили да дом купили! Хорошо прошла! Закусывай. Небось такой семужки у себя в Калезине и в глаза не видел? А икра красенькая? А филейная шейка? Ешь, ничего! Я теперь по старости администратором в «Гастрономе» вкалываю, так что ешь, малый, на наш век хватит! Много ли нам надо, а государство большое, оно и не заметит…
Они поели и попили.
– Пойдем походим, – сказал хозяин. – Моцион требуется. Ассаже надо сделать, а то ночью сны плохие будут, если после ужина не растрястись. А мы походим по участочку. По своему. У нас места хватит, не беспокойся. Слышишь, как пахнут цветочки? Это я в городском отделе зеленых насаждений трудился, тогда и взял! Это редкие. Это правительство для пушкинских мест где-то купило. Я и взял немножко. Пушкинских мест много, Пушкин и не заметит. Слышишь, как пахнет? А?
– Слышу, – сказал гость и взялся за сердце, – сумасшедший запах! Даже голова кружится! Шатает…
– А ты облокотись, – сказал хозяин, – облокотись на сосенку-то! Не бойся. Она пошире тебя! Реликтовая. Ей сто лет. Я ее с мыса Пицунда привез, в отдельном вагоне… На Пицунде тогда все было без присмотра, а я там охраной леса командовал… Три дюжины сосенок привез… Да цыц ты, – закричал он сердито хрипящему на цепи кобелю, – своих не узнаешь? Кобель сенбернар. Чемпион. Я в собачьем питомнике директором был!
Неподалеку, оповещая о близком рассвете, пропел петух.
– Голландский, – сказал хозяин, – когда я…
– На птицеферме? – спросил гость.
– Угу, – сказал хозяин, – а как ты догадался?
Но тот не отвечал. Глаза его были затуманены. Какое-то непонятное волнение душило его. Он поднял свое бледное лицо к далеким небесам.
– Звезды, – сказал он умиленно, – ах вы, звездочки, недоступные вы мои, какие вы свежие, крупные, яркие…
– А как же, – встрепенулся хозяин, – звезда первый сорт. Добротная звезда, укрупненная. Жирная. Сочная звезда. Это, видишь ли, когда я в планетарии…
Но тут случилось что-то дикое.
– Не трогай звезд! Прочь… – закричал вдруг гость высоким, срывающимся голосом и трясущейся рукой схватил хозяина за горло. – Прочь! Не трогай звезд, мерзавец! Не смей!!! Не касайся! Оставь хоть звезды! Людям! Они нужны людям! Детям! Не тронь! Звезды!
И он вдруг задергал головой, забился всем телом, бедняга, и заплакал.
Перепил, видно, за ужином.
Письмо из Новогорска
Дорогой Петюня!
Пишу тебе из славного города Новогорска. Доехали благополучно, остановились в районном Доме колхозника, и вот уже восьмой день как начались гастроли. Идем битковыми аншлагами, проходим на ура. Новогорск мне очень понравился. Здесь на рынке говядина дешевая, самая лучшая, включая телятину. Яйца по восемьдесят копеек десяток, крупные и свежие. Масло три шестьдесят, как всюду. Помидоры пятьдесят копеек килограмм, привозные, огурцы по двадцать копеек ведерко, лук репчатый сорок копеек связка, зато морковка по пятнадцати, но я брал по двенадцать. Ряженка здесь по гривеннику стакан, и, странно, простокваша в той же цене. Яблоки «белый налив» сорок копеек миска, зато груши «крымка» по шестьдесят, малина двадцать пять копеек блюдечко, и насыпают хорошо. Крыжовник десять копеек кувшин, сливы «венгерка» тридцать копеек. Грибы белые по рублю кучка, дешевка, а лисички и подосиновики по полтиннику. Капусту уже к зиме продают квашеную по двугривенному поднос, накладывают не вспушая. Свежая рыба по рублю штука, а то и дороже, смотря по породе или упитанности.