Кто дорог, так это куры. По три рубля смотреть не на что, а поприличней три с полтиной экземпляр. Потроха восемьдесят копеек комплект. Картошка крупная восемь копеек кило, а корзинка тридцать пять, на мой взгляд, выгодней брать корзинками. Лесные орехи продают малые ребята по пятаку за кепку.
Подсолнечное масло девяносто копеек бутылка.
Ну вот все новости. Будь здоров. Твой Василий.
P.S. Скоро встретимся и поговорим о многострадальном искусстве театра.
Естественное чувство
– Дорогой товарищ Чувилькин! – сказал директор стоящему у окна молодому человеку. – Дорогой Сергей Александрович! – Директор встал, чтобы подчеркнуть торжественность минуты.
Присутствующие приподнялись вслед за руководителем и, естественно, тоже устремили взоры на юношу, к которому адресовался шеф.
– Сергей, – продолжал тот. – Или просто Серёжа! Разрешите мне, прежде чем выдать Вам характеристику для поступления в Высшее Учебное Заведение, окинуть беглым взглядом Ваш блестящий путь, Вашу, так сказать, деятельность, всю Вашу, если можно так выразиться, головокружительную карьеру в стенах вверенного мне института. В самом деле: окончив десятилетку, Вы пришли к нам без каких бы то ни было трудовых навыков, и мы не смогли предложить Вам ничего, кроме низкооплачиваемой должности разнорабочего. Должен сказать, Вы с таким рвением принялись за дело, что руководству уже через неделю стало ясно: человек с такими способностями должен быть использован с большей выгодой, давать, так сказать, повышенный КПД – и мы назначили Вас бригадиром, организатором и вождем всех уборщиц предприятия. Надежды, возлагаемые на Вас, целиком оправдались. Руководству Института, и в частности мне, как директору, было очень приятно выслушивать от своих ближайших соратников буквально ежеминутные горячие похвалы Вашему таланту, способностям, уму и личным качествам. Руководство, в частности я, сделало Вас прорабом. И Вы снова оказались на высоте. И снова закономерное выдвижение. Ваш талант, дорогой Сергей Александрович, Сергей, Серёжа, – Ваш талант отражен руководством Института в ряде приказов, как в капле… э… воды. Прораб. Старший прораб. Инженер по эстетике оформления институтских колонн в дни праздничных демонстраций!.. Кооптированный член месткома, Член Совета Строительного Кооператива, Главный Оформитель Стенной Печати. Вот тот далеко не полный перечень Ваших ответственных постов, Ваших блистательных побед и достижений. Товарищ Чувилькин! Руководство Института, в частности я, высоко оценило Ваши личные качества инициативного, широко эрудированного гражданина и отзывчивого общественника! Сергей Александрович, Сергей, Серёжа! Руководство Института следило за Вашими успехами с огромным вниманием и, простите за сентиментальность, с естественным чувством любви. И сегодня, в день расставания с Вами, в день, когда Вы покидаете эти стены для того, чтобы в других стенах, стенах университета, жадно и ненасытно грызть гранит, Руководство Института счастливо вручить Вам эту характеристику. Поверьте, она блестяща. Сделано все, чтобы облегчить Вам наилегчайшее прохождение через Сциллу приемной комиссии и Харибду экзаменов. Товарищ Чувилькин! Руководство Института благословляет Вас, но мы атеисты, Сергей Александрович. Мы благословляем Вас не портретом какого-нибудь Николая чудотворца, нет! Мы благословляем Вас отрезом на брюки. Этот отрез приобретен на средства, взятые из личного фонда Директора. Носите на здоровье. Сейчас члены месткома вручат Вам скромный транзисторный приемник и путевку в туристический лагерь «Спутник». Путевка на два срока. Недостающие суммы на эти путевки спущены также из личного фонда Директора.
Я закругляюсь. Дорогой товарищ Чувилькин! Сергей Александрович! Сергей! Серёжа! Счастливого Вам пути в Вашей молодой жизни! Творческих успехов!
На глаза директора набежала слеза. Присутствующие сморкались. Юноша был растроган. Он пожал руку Директору.
– Спасибо! – сказал он искренне. – Спасибо, папа!
Письмо незнакомки
– Вам письмо, – сказала дежурная по этажу и, протянув Пастушкову розовый надушенный конверт, лукаво добавила: – От дамы.
Пастушков прошел к себе. В номере были раскрыты окна. В них влетал тополиный пух, и веселый шум весеннего города тревожил душу. Он как-то бередил ее неясными зовами, смутными и желанными обещаниями необычного. Пастушков распечатал конверт.
Дорогой друг! Дорогой Евгений Васильевич, – читал он, – я совершенно случайно узнала, что Вы сегодня приехали в наш город. Как я обрадовалась, не могу сказать! Ведь я так давно хотела повидать Вас, так давно хотела поговорить с Вами, рассказать Вам свои мысли, все чувства, которые возникли в душе при чтении Ваших книг… Да, да, я давняя и страстная поклонница Вашего творчества, и для меня было бы большим и, может быть, незаслуженным счастьем познакомиться с Вами, узнать Вас поближе…
– Прелесть! – произнес вслух Пастушков. – Самая настоящая прелесть! – Он повертел в руках надушенный листок и понюхал его. – Ландыши!
Любимый запах взволновал его, и Пастушков снова обратился к письму.
…Я знаю широту Ваших взглядов, – продолжала незнакомка, – я знаю, как чуждо Вам ханжество и мещанское лицемерие, поэтому, уверенная в том, что Вы поймете меня, я легко и свободно прошу Вас: приходите ко мне, найдите, урвите минутку, отвлекитесь хоть ненадолго от Ваших, я знаю, наиважнейших дел, ведь человеку нужно и можно бывает и отдохнуть, и поболтать немного, не правда ли? Приходите, право. У меня уютно и тихо, мой муж уехал на дачу к своим цветам и рыбкам… Я живу совсем недалеко от центра: Сергиевская, 5, квартира 20, второй этаж, троллейбус «А». Я постараюсь, чтобы Вам было приятно и легко…
Пастушков рассмеялся. Страницы Мопассана прошелестели в его памяти, и легкий ветерок приключений пробежал по комнате. Темнело. Строки письма слегка расплывались, и Пастушков включил свет.
«…Прийти можно сегодня же, от 7 до 9», – прочел он. И, не дочитав, решительно шагнул к вешалке за плащом. В окно были видны большие городские часы – половина девятого.
– Ах, что за прелесть! – снова вслух сказал Пастушков и с радостно бьющимся сердцем надел плащ. – Поеду! Поеду, войду и просто скажу: «Здравствуйте, я получил Ваше исполненное изящества письмо, многоуважаемая мм…» Как же ее зовут? Ну и бестолковый я человек! – И он поднял письмо к глазам, встав поближе к свету.
…Прийти можно сегодня же от 7 до 9. Должна Вам признаться, после десяти будет уже неудобно. Ведь я и мои внучата ложимся не позднее половины одиннадцатого. Приходите, будем ждать. Ваша А.И.С.
Пастушков постоял немного, потом выпил воды и медленно снял плащ.
Настоящий поэт
Гоги Гогоберидзе был тамадой на свадьбе у Резо Цабадзе. Дай ему бог здоровья, нашему поэту и краснослову, наш Гоги умел-таки вести стол. Под его неусыпным руководством гости выпили в эту ночь столько вина, что его хватило бы для открытия оживленного кабачка на сто мест где-нибудь у вас на Чистых прудах.
Все были пьяные. Гоги возглашал тосты и (лукавый человек!) так строил их, что кто и не хочет, а вьпьет все равно, иначе не уйдет.
Гоги поднимал тост за Родину в широком смысле слова, то есть за Советский Союз, и гости пили, потом следовал тост за Родину в несколько суженном смысле, то есть за тот кусочек планеты, который бог оставил себе лично, но пожалел опоздавшего к разделу земли человека и в мягкосердечии своем подарил этот цветущий клочок ему, то есть за солнечную нашу Грузию, и гости, конечно, опять пили, а потом уже выпили за сердце этой Грузии, за центр всей Вселенной, за несравненный город Кутаиси.
Потом пили за матерей, потом за детей, потом за отцов и детей, за отцов наших отцов и за детей детей наших. Много прекрасных тостов объявил в ту ночь тамада, и гостям нельзя было не пить.
И под утро, когда стали все расходиться или заснули, кто где мог, Гоги Гогоберидзе, подобно капитану корабля, покидающему судно последним, тоже покинул гостеприимный дом. Он пошел домой и, наверно, для сокращения пути перелезал кое-где через разные частоколы или, может быть, у него возникали небольшие конфликты с собаками, не знаю, только штаны у Гоги порвались немножко, вот здесь, позади, и его смуглое тело выглядывало из этих штанов, как месяц из облаков.
Надо же так случиться, что Гоги в этом своем довольно неприглядном виде на какой-то узенькой улочке обогнал толстого Гугуши, торгаша из «Гастронома», который тоже возвращался откуда-то из гостей, и не знаю откуда именно и не желаю знать.
Этот толстый Гугуши вел с собой под ручку мадам Кирокисянц, толстую и глупую кассиршу из того же «Гастронома», где служил и, наверно, воровал он сам. Наш пошатывающийся Гоги, конечно, не обратил на них никакого внимания, потому что он был поэт и не любил людей типа толстого Гугуши. Он потихоньку обогнал эту парочку и пошел немножко впереди, светя им то одним полумесяцем, выглядывающим из-за облаков, то другим.
Это ритмическое посвечивание двумя полумесяцами почему-то страшно разозлило толстого Гугуши, и он окликнул идущего впереди Гоги.
– Эй, кацо, остановись на минутку, – крикнул он своим вечно сиплым голосом.
Гогоберидзе остановился.
– Эй, кацо, – продолжал толстый Гугуши, – ну послушай, бедняга, как тебе не стыдно? Ты идешь по улице в совершенно нетрезвом виде – это раз! Ну, на это я не сержусь, ладно! Но послушай, в какой ты одежде идешь! Ты идешь, можно смело сказать, просто в неприличных штанах. Может, тебе собаки разорвали штаны, или ты их просто протер, сидя за столом и ерзая оттого, что ты не можешь подобрать рифму «шашлык-машлык», или у тебя нет денег, чтобы купить себе новые, – не знаю что, но послушай, ты уже целую вечность идешь впереди меня и сияешь тем самым местом, на котором ты так прилежно сидишь, сочиняя свои песенки! Это некрасиво, слушай, я все-таки иду с дамой, вот с ней, с уважаемой мадам Кирокисянц, у нас с ней хорошее настроение, и вдруг мы обязаны в центре мировой культуры, в Кутаиси, любоваться твоими дырявыми штанами! И тем, на что они надеты. Это некрасиво, слушай, Гоги, некрасиво, слушай, это я тебе серьезно говорю.