Я вытащил из-под бинтов крест, показал, спрятал. Полковник нахмурился:
– В особом отдельном батальоне чекистов – верующий. Что-то я совсем перестал что-либо понимать.
– Жаль, комиссар наш в полк поехал. Ему было бы любопытно, – усмехнулся подполковник.
– Религия – опиум для народа, – пробубнил особист, – отсюда такое смирение к смерти, бесстрашие и жертвенность?
А особист – кручёный парень! Во, как глубоко смотрит.
– Так то – религия. А у меня – вера. Это разные штуки. Религия – для попов, вера – для Бога и его части в человеке – души.
– Отставить религиозные проповеди! – стукнул кулаком по карте полковник.
– Так что же решим? – спросил подполковник.
– Чёрт его знает! В этом старшине столько намешано! Вроде и герой, а вроде и махновец. Расстрелять – рука не поднимается. Мне бы роту таких старшин – хер бы я от границы отступил, – полковник махнул рукой, отвернулся: – Силантьев, давай чаю!
– Майор, основное обвинение – твоё. Оскорбление вышестоящего, угроза вышестоящему. Тебе решать!
Майор сидел, уставившись в одну точку на столе, сцепив пальцы на руках, казалось, не слышал.
– Майор!
– И не станет ни господ, ни рабов, ни вышестоящих, ни нижестоящих, все равны перед Богом.
– Так, то перед Богом! А мы в армии, – усмехнулся полковник. Почему-то повторив моё «так то…».
Майор как-то странно, отрешённо посмотрел на него, потом вздрогнул, тряхнул головой:
– Так, говоришь, старшина, богоугодное дело делаешь – врага изничтожаешь?
– Так точно! В тяжкий час надо отстоять людей и защитить их от бешеных собак, бесов-фашистов.
– Так. Бог велел тебе прощать?
– Велел.
– Простишь ли ты?
– Немцев? Когда над Рейхстагом красный флаг повиснет – прощу. А вы?
Майор долго смотрел на меня:
– Думаешь, повиснет?
– Знаю наверняка. По-другому – не бывать!
– Только на это и уповаем, – вздохнул подполковник, – и когда же?
– Победа просто так не даётся. Её заслужить надо. По бедам пройти, выстрадать её.
– Неужто мало настрадались?
Я пожал плечами, опять скривился от боли.
– Что-то вас занесло куда-то не туда, – сказал полковник, – вернитесь на грешную землю. Правильно, победу заслужить надо. Майор, оскорблён ты был прилюдно, прилюдное извинение тебя устроит? Ты, старшина, готов извиниться?
– Прошу простить меня, товарищ майор, я не хотел оскорбить вас, задеть ваши чувства. Слова и действия мои были продиктованы необходимостью того момента.
– Во как! И извинился, и правым себя считает! – подпрыгнул полковник, погрозил мне кулаком: – Ну, Кузьмин! Ну что, майор?
– Служи, старшина. Извинения приняты. Но прощен ты будешь, только если завтра перед мостами десять танков встанут навсегда!
– Хотел наградную на тебя писать, Кузьмин, а теперь не буду! Иди! Стой! Продиктуй начштабу, ему вот, фамилии, что ты давеча называл. На них твои геройства раскидаем. Что довольный такой? Награды Родины ценить надо! А ты – «себе оставьте»! Паршивец! Записали? Иди! И на глаза мне больше не попадайся!
Вот так как-то пронесло мимо трибунала. Машины меня уже ждали, ребята нервничали. Сел, поехали.
– Зачем вызывали? – спросил наконец Школеров, все елозил и елозил в нетерпении, пока посты не проехали.
– Просили назвать фамилии наиболее отличившихся бойцов. Мельник, тебя ждёт награда за захват танка.
– Так это же ты захватил его!
– Нет, Мельник, ты. Меня не расстреляли – и то награда. Извинениями обошлось. Добыли чего?
– Патроны, гранаты, бутылки с зажигательной смесью, два ящика снарядов для сорокопяток и ящик – для зениток. Мешок трофейных винтовочных патронов.
– Что отдали?
Школеров притворно вздохнул:
– Все трофейные карабины, три автомата для интендантов и пять десятков винтовок наших, мосинских. И ещё две машины хлама – ремни, кители, сапоги, ботинки, котелки, противогазы. Всё, кроме ботинок – трофейное. Сапоги немецкие ребятам раздали. Теперь даже батальон Свиридова в сапогах.
– В общем, всё барахло ты сбагрил.
– Не всё ещё. Ещё много лишнего – всю ночь возить. Расписок – полная планшетка. Одного боюсь – бросят всё это где-нибудь, а новые части вооружить нечем будет.
– От нас это уже не зависит. Что планируешь делать?
– Сейчас там должны ещё машины загрузить. Поеду сдавать и постараюсь ещё что-нибудь получить. Только теперь поеду на станцию. Там армейские склады, сейчас только узнал. Сегодня ночь будет последней для заготовки.
– Думаешь? Почему? Врят ли они нас за день отрежут.
– Отрезать не отрежут, а простреливать будут уже прицельно. И где складировать всё? Всё не зароешь.
– Думаю, в лесопилке промежуточный склад нужно сделать. Лесом нас сложно обойти, а вот мы туда – отойдём. И лесами будем пробиваться, кто выживет.
– Точно. Твоего Тараса и озадачу – он у тебя самый оборотистый и основательный.
– Весь в меня!
Предрассветный мандраж
Полустанок и посёлок были пусты. Все копали, под прикрытием темноты, основную линию обороны – в 150–200 м позади вырытой днём, уже демаскированной.
– Старшина! Оставь мне Мельникова. С этой дурмашиной он один управляется, а мне каждая погрузочная тонна – позарез. Утром отдам.
– А что мне за это будет?
– Бинокль. Трофейный, цейсовский. На, держи!
– Ты бы мне его и так отдал.
– Ты и Мельника бы так отдал. Ладно, поехали. Мельник, сдавай назад, к Тарасовой яме.
Откуда-то вылетел Кадет – прибежал на звук моторов, кинулся меня обнимать.
– Отставить, боец. Я тебе что, девушка, ты меня обнимаешь? Доложи по форме.
Доложил, что за время моего отсутствия происшествий не случилось, кроме атаки немцев, выбивших наши дозоры с берега.
– Человек пятьдесят наши положили. Пока они плыли на своих лодках, потом, пока на кручу берега лезли – гранатами их закидали. Снайпера удачно постреляли. Всех их пулемётчиков перебили.
– У немцев в отделении каждый солдат обязан владеть пулемётом. За пулемёт ставят лучших стрелков, но владеют все. Пулемётчики будут. Всё равно – хорошо. Лучших – выбили, завтра не так метко стрелять будут. А наши потери?
– Двоих убитых принесли. Сколько там оставили – не знаю. Шесть раненых отправили в школу, остальные, после перевязки, вернулись. Метрах в ста – ста пятидесяти закопались от немцев. Перестреливаются. Но это уже смена. Наш взвод, третий, и рота этих, пехоты, из батальона Свиридова. У них в роте – меньше, чем у нас во взводе.
– Мы первые сутки воюем, а они? Сколько у нас будет к завтрашнему вечеру? Где комбат? Пойду, доложу о прибытии. Ты нам землянку приготовил?
– Ага. Ротный, правда, опять внаглую к нам заселился. Людей нагнал, расширили всё, амбразуры сделали. Говорит – энпэ его будет.
– Вот паразит! Придётся новое укрытие делать. Метрах в двадцати от этого «НП», Миша, откопай щель, вот так расширь, чтобы сесть можно было или лечь, ход сообщения с изломом пророй. Приду, шпал наносим, перекроем. Чую, засветит он наше убежище.
– Понял, пойду. Вещи пока в старой «берлоге» оставлю. Я тебе «доспех» поправил. Пушкари помогли – им не впервой бронещиты выправлять.
– Вот спасибо, Миш. А, комдив тебя к награде представлять будет.
– За что? Я же ничего не сделал?
– Считай – авансом. Давай, давай! Шевелись! Ночь, хоть и длинная, но перед боем отдохнуть бы не помешало.
Комбата я нашёл на гребне высотки. Он сидел на штабеле шпал, смотрел в бинокль на прибрежную перестрелку. Доложил. Он кивнул, как будто ждал только такого исхода моей поездки.
– Смотри, Виктор Иванович, немец обычно ракетами всё засвечивает, даже когда боя нет. А сейчас – редко.
– Чтобы мы не видели? Так и они ни черта не видят.
– Это мои «лешие» их надоумили, – сказал подошедший Степанов. С ним остальные ротные, – как взлетает ракета – снайпера скидывают в реку кого-нибудь с моста. Саперов своих жалеют, наверное, больше, чем десант на плацдарме. Ребята уже два раза, двумя и тремя тройками, к их окопам подползали. Команду «Атас!» они теперь крепко запомнят.
– Я видел. Потери есть?
– Один легко ранен. Перевяжется – вернётся в строй.
– Ты сильно не расслабляйся, они и сами могут нам «атас» устроить. Обойдут по берегу, вылезут где-нибудь.
– Боевое охранение расставлено. В три ночи – смена. В семь утра – ещё смена. Эти уже примут первый удар.
– Всё верно. План остаётся прежним, возвращайтесь в роты, усиливайте фортификационные работы. Людей не жалеть! Я понимаю, люди устали, но сейчас не тот случай, чтобы слабину проявлять. От этой ночи зависит наша судьба. Как проведём эту ночь – так и следующую встретим. Кто проявит недостаточно выдержки – не доживёт. Надеюсь, все это осознали? Свободны. Так, старшина, погодь. Ты, я видел, поспал там, на насыпи. С спросонья даже майору нагрубил. На тебе – проверка несения караульной службы. Найдёшь, кто спит в дозоре – расстреливай на месте. Ты сможешь, я знаю. Я не хочу, чтобы нас взяли врасплох, как ты этих, на лесопилке. Задача ясна? Копать ты всё одно не можешь. Как рука?
– Врачиха говорит – отойдёт. Это от удара пули в броню – отбило что-то. Пальцами двигаю, но силы в руке нет. Как отсиженная нога – бесчувственная.
– Отсиженная нога потом сильно болит и колет. Может, тебя в тыл отправить?
– Владимир Васильевич, наказать меня хочешь? За что? Я к этому бою, можно сказать, всю жизнь готовился, а вы!..
– Ладно, иди.
Задание я получил конкретное. Вернулся к Кадету, напялил с его помощью «доспех», проверил автомат, пистолет. Разгрузку надевать не стал, два рожка из неё запихнул в голенища сапог, гранату М24, с длинной ручкой – за пояс, пошёл. Воевать я не собирался – демаскировать себя и позиции боевого охранения? Ползать я не мог – рука не слушалась, «оббежал» посты в позе «зю» в перерывах меж взлётов осветительных ракет. Никто не спал, конечно – бой идёт под носом. На это я и не рассчитывал, только выяснил расположение постов. Каждого предупредил, что именно я отвечаю за «бдительность» и спящих буду стрелять, даже не разбудив.