– Пусть ползёт. Если наверняка не сможете, дайте уйти. А то с перепугу начнёт палить.
– Принял, Батя.
– Кадет, как ты?
– Голову отбил и губу прикусил. Нормально. Танкошлем нужен.
– На тачанке положена буденовка. К своим выйдем – подарю.
– Жук-один. Одна машина исправна, у второй – бензобак пробит.
– Кадет. Грузите трофеи в исправную машину. Документы, все какие есть, тоже.
– Принял, Кузя. Что с пленными делать?
– Никто не выжил.
– Понял тебя. Кончай их, ребята! Их сюда никто не звал!
– Кнопку отпусти, придурок!
– Ой!
– Куст.
– Слышу тебя, Кузя.
– Головной дозор.
– Принял. Выдвигаюсь.
Перевели обоз через линию, половина бойцов направилась с обозом к зарослям. «Лешие» бегали по полю – искали наших, раненых или отставших. Посадили водителя за трофейный грузовик, не сразу, но завели, спешно грузили оружие, боеприпасы, немецкое шматьё. Миномёт и мины.
– А это на хрена? У нас нет умельцев.
– Не оставлять же врагу.
– Тоже верно. Давай! Живее! Цигель-цигель, ай-люлю!
Наконец и автобронетанковые наши войска пошли по следу повозок. Остались сапёры и «лешие». Подожгли бензин, струйкой льющийся из дырки в баке. Рвануло.
– Уходим! – крикнул я. И в рацию: – Гном-один, это Кузя.
– Здесь.
– Растяжки помнишь?
– Понял. У меня ещё и конфеты остались. База, база!
– База.
– Скажи Финну, пусть оставит коробочку орехов и все конфеты.
– Финн тебя услышал и понял. Оставляю тебе указатель.
Уф, проскочили.
В мешок. В дельту реки. Справа – река, слева – река. Надо галопом мчаться к броду. Здесь – едва успели.
Но быстро не получилось. Дороги здесь не было никакой, шли напрямик по зарослям, оставляя чёткий след. В темноте упёрлись в неширокий, но глубокий и длинный овраг, с ручейком на дне.
– Всё. Финита ля комедия. Привал. Обоз – наверху, люди – внизу. Антип – ужин. Леший – разведка и боевое охранение. Гном – придумай, как этот овраг перейти техникой здесь или десяток метров в стороне. А потом разобрать возможность перехода. Кадет: потери, трофеи. Исполнять!
В темноте раздались несколько взрывов. Гном – командир нашей группы сапёров, радовался громко:
– У нас горькие конфеты! – «конфетами» они назвали противопехотные мины. Так творчески подошли к радиошифровке.
– Мы сзади кусаемся! – подхватил кто-то.
– Тихо, не на рынке! – одёрнул я и позвал в рацию: – Бородач, ходи ко мне.
– Ага, – хрипнула рация.
Поужинали последней козлятинкой. Попланировались. Сапёры строили мост через овраг. Наверху, в сторонке, схоронили двоих наших товарищей, погибших сегодня. Очень хотелось как-то отметить место, чтобы нашли. Но следом придут враги. Они найдут раньше. Больно терять товарищей. А здесь даже поисковики не будут искать. Но всё равно вложили им в карманы смертные эбонитовые медальоны, а потом, в виде хулиганства, описание боя с героическим участием погибших с датой и моей росписью на белейшем листе А4 и запаковали в целлофан, запаяв герметично. Если наткнутся поисковики – их ждёт сюрприз.
Мост в виде понтона поставили к первой смене караулов. Надо поспать. Пока всё двигается в нужную сторону, надо отдохнуть. Засыпая, слышал тихий разговор Кадета с немцем на родном языке Вилли. Хорошо, что стажируется. А то плохо без переводчика.
О том, когда в лесу случается клаустрофобия
Поднялись ещё потемну. Завтрак. Утренний моцион. Вот после него ко мне подвели немца.
– Ну? – спросил я, жуя – времени мало.
– Я подумал над вашими вопросами.
– Ну?
– Я больше не боюсь смерти.
– И?
– Я – человек.
– Ой ли?
– Я даю слово, что не убегу.
Я молча смотрел на него. Он взгляда не прятал.
– Мне некуда бежать. К своим я не могу вернуться. Я не смогу заниматься тем, чем должен. Это несправедливая война.
– Да ты что? Справедливая.
– Для вас. Но и против своих я не могу пойти. Я не знаю, что делать.
– Всегда есть третий вариант. Их всегда больше двух. Тот, кто видит только «или – или», тот обречён. Но помогать тебе я не намерен. У меня своих проблем выше крыши. У каждого свой путь на Голгофу. И каждый сам несёт свой крест, если понимаешь, о чём я. Караул! Иди, кликни Антипа. Стой! Никак не привыкну.
Взял рацию:
– Финн. Это Медведь. Тут наш воспитанник созрел для следующей степени свободы. Для стреножной.
Немца связали по-другому. Он мог ходить, ухаживать за собой, но не мог бежать или сделать широкого шага и развести руки. Петли на верёвках сделали не тянущими.
– Тебе предоставлена некоторая степень свободы. Связан ты по большому счёту символически. Вот и воспринимай это как символ. Караульного к тебе не приставляю, но не отлучайся от моих людей дальше десяти шагов – сразу будем стрелять. Время такое, сам понимаешь. И мы не на Елисейских полях.
Аккуратно перевели через овраг по полосам понтона телеги, потом отдельно лошадей, потом перетолкали «Шевроле», грузовик («Опель», кстати, очень похож на нашу полуторку) и лишь затем БТР. Мост под ним прогнулся, начал разъезжаться, брёвна поползли в разные стороны. Жук-2 дал по газам и успел перескочить на другую сторону прежде, чем мост окончательно рухнул. Сапёры тут же растащили остатки моста в разные стороны.
– Молодцы! От лица командования, бойцов и себя лично объявляю вам благодарность, обещаю похлопотать о наградах.
– Командир, ты бы нам выделил тех блокнотов, карандашей и самопишущих ручек. И там я видел скрепки. И лента эта, самоклеющаяся. В нашем деле вещь незаменимая.
– Да, лента эта просто чудо. Столько направлений её применения может быть! Кадет, я позволил.
– Спасибо, командир.
– Всё! Стройся в колонну! Цигель! Ай-люлю! Пошли, братва, время – жизнь.
Разведка докладывала о вялой активности преследователей. Нарвавшись вчера на растяжки, они споро отошли и сидели тише воды.
– Ох, и неспроста это. Что-то они нам заготовили.
Выслал ещё дозоры. С колонной остались только раненые и водители авто и кобыл.
– Борода – Медведь, что думаешь?
– Чисто. Никто тут не ходил. Я с «лешими» отбегу до ветру, глазёнки полупить.
– Давай, но нежно.
Меня беспокоило и даже очень эта нерешительность немцев. Если они не восприняли всерьёз стукача, то зачем блокировали место пересечения жэдэ? Если поверили – почему не преследуют? Боятся мин и снайперов? Я вас умоляю – за артефакты из будущего и за носителя его, Будущего, и тысячи солдат не жалко. Ох и поспешил я, надо было пленных-то допросить.
Терзаемый сомнениями, решил отвлечься – проверить изложение Я-2. Как же он безграмотно пишет! А ещё какую-то высшую школу окончил.
– Слушай, а что на Юго-Западном фронте происходило?
– Бои.
– Ты не умничай, понятно, что не полонез. Какие города сдали?
– Липецк, Воронеж, Харьков, Курск, Орёл.
– А Елец? Мичуринск?
– И Елец. А что за Мичуринск? А, Козлов. Там станция узловая. Его тоже. Движение по железке было парализовано. Тамбов не стали брать. Ты мне фотографию верни.
– Какую?
– С женой и сыном.
– Не заслужил. Пиши давай. Что ж ты так безграмотен, Голум?
– Я не Голум, – он вдруг заплакал. Но я чувствовал лишь презрение.
– Ты зачем к немцам пошёл, падла?
– Они – единственная реальная сила, способная остановить амеров.
– Дурак ты, Голум, и не лечишься. Вспомни: англосаксы, ангийские саксонцы. А Саксония – в Германии. Они одного поля ягоды. Они не станут противостоять Саурону. Они сопротивлялись, чтобы выторговать более выгодные условия капитуляции.
– Откуда? Где ты читал Толкина? Он ещё не написал эту книгу.
– Я ему её рассказал, а он напишет, что тут непонятного. Как ты думаешь, почему одного из героев зовут русским именем Боромир – борющийся за мир?
Во я загнул! Аж сам охерел!
– А за кого? За жидо-коммунистов?
– Ещё скажи пятьсот мильёнов невинноубиенных. Про кровавых маньяков из ЧэКа, ГэПэУ, ЭНКаВэДэ.
– А что, не так? Всех нормальных командиров перед войной перестреляли, а сами только из-за спин, в своих…
Я рассмеялся:
– Очнись, дурень! Я – НКВД! Разве не видишь петлиц моих? И Кадет. И Антип, и Леший. Мы – отдельный истребительно-противотанковый батальон НКВД. Мы умирали и жгли танки там, где все остальные уже разбежались в ужасе. Я потерял девять из десяти ребят из своей роты. Ни один не убёг. Ни один не был убит в спину. Мы не позади, мы перед нашими войсками были. И есть. Они там, а мы здесь, не в нашем тылу, а в немецком. Тебе либерасты в уши дерьма налили, чтобы оправдать подлость своей измены, а ты и уши развесил. У тебя же оба деда где-то тут воюют. Они тоже кровавые маньяки?
– Надо было с Гитлером договориться…
– С Гитлером? – я замолчал, закурил, пыхтел молча. – С Гитлером, внуком Ротшильда по материнской линии, избирательную кампанию которого проплатили Ротшильды? Масоны, хозяева Федеральной Резервной Системы США? Хозяева США? Ты видел приказ Гитлера о комиссарах и коммунистах? А его план «Ост»? Очистки Восточной Европы от славян их физическим уничтожением?
– Это всё красная липа. Подделка.
– А за день до того, как мы тебя поймали, мы проходили пустой хутор, население которого было поголовно сожжено в сарае. Это тоже липа? И Капустин Яр – липа? Мне жаль тебя. Ты дурак, а это надолго. Поздно тебя учить Родину любить.
Я собрался уходить, но он зашипел, правда – Голум:
– Родину любить? За что? Деды израненные вернулись, а померли в нищете. Мою семью убили – кто-нибудь что-нибудь сделал? А когда родители сгорели, они даже дела не открыли. За отсутствием состава. Меня из дому выгнали. Сначала с работы вытурили с волчьим билетом, а потом и из дома. Я шесть месяцев в машине живу!
– Мне тебя жаль. Но Родина тут ни при чём. Родина и госструктуры иногда разные и часто даже враждебные друг другу субстанции. Надо было бороться с ублюдками, поставившими тебя в такую позу, но не Родина это с тобой сделала, а именно ублюдки. Родина – она как мать. Ты есть благодаря ней. И всё. И ты ей за это всегда должен и будешь должен. Кто не понимает этого – ублюдок.