Бело-красный круг отбросило к шлюпке, линь ослаб в руках боцмана. Матросы, казалось, окаменели и с ужасом смотрели в шипящую пену.
Владимир, как был, в сапогах и шапке, прыгнул в воду. Восторженное ощущение ловкости и силы все еще не покидало его. Может быть, оно толкнуло его в волны? А может быть, еще что-то, что жило и теплилось в нем с детства? А может быть, просто бесшабашная, безрассудная удаль молодости?
Волна понесла его на скалы. Владимир ухватился за круг. Матрос не плыл. Его тащило. Потом он ощутил под ногами дно, и когда вода, крутясь и пенясь, с ревом поволокла его назад, он устоял. Устоял каким-то чудом, И вдруг прямо перед собой увидел командира, которого несло в море. Не отпуская круга, он подхватил командира и рванулся к берегу. А навстречу ему тянулись те люди, со скалы. Почти все они вошли в воду, держась друг за друга, и крайний, весь в пене прибоя, с искаженным от напряжения лицом, протягивал к Владимиру руки. И Владимир рванулся навстречу этим рукам, торопясь, таща за собой тяжелое тело командира, скользя по угловатым камням. А новая волна уже гремела за спиной. И Владимир вдруг отчетливо понял, что он не дотянется до этих протянутых к нему рук. Не хватит времени. Волна собьет его с ног и потащит назад. И в какую-то долю секунды пришло отчаянное решение. Он отпустил безжизненное тело командира, обеими руками схватил круг, приподнял его над головой и со всей силой бросил вперед, людям на скале. И в тот миг, когда протянутые руки схватили падающий круг, волна ударила Владимира в спину, сбила с ног. Падая, он успел схватиться за линь и удержать тело командира. Потом, когда волна схлынула, теряя последние силы, Владимир потащил командира к берегу, перехватывая линь окровавленными пальцами. Кожу с ладони сорвало, но он не чувствовал боли. Когда его подхватили люди на скале, восторженное ощущение собственной ловкости и силы все еще жило в нем.
А по воде, держась за протянутый от шлюпки к скале линь, уже пробирались двое матросов.
В кают-компании хлопотал врач. Лохов лежал без сознания.
Спасенные рыбаки были измучены, поморожены и тоже нуждались в помощи.
Каюты замполита и механика превратились в госпитальные.
Семенов послал подробную радиограмму в базу Комдив разрешил идти прямо в город, доставить Лохова и других пострадавших в госпиталь.
Владимиру сделали перевязку, крепко натерли спиртом, дали немного выпить. Он не захотел лечь в госпитальной каюте и спустился в матросский кубрик.
— Как командир? — спросил Джигит.
— Плохо. В сознание не приходит.
— Ай, герой! В такую воду сам прыгнул! Ай, герой! И ты тоже, Володя, герой. Я бы тебе орден дал!..
Владимир улыбнулся, пытаясь влезть на свою койку.
— Стой, — остановил его Джигит. — Ложись на мою, внизу. Не надо тебе наверх. — Он ласково, но настойчиво подтолкнул Владимира к своей койке и помог ему улечься, а сам присел рядом и уставился на товарища блестящими черными глазами. Потом неожиданно вскочил, взмахнул руками:
— Слушай! У меня конь есть — огонь! Приедешь — бери коня. Дарю.
— Спасибо, Джигит.
— Отстань от него, — сказал Сеня. — Куда он твоего коня денет? В рундук засунет? Пусть человек поспит.
Владимира знобило. Боль в руке становилась все острее.
— Слушай, Сеня, меня, наверно, в госпиталь сдадут.
— Вот и хорошо. Отлежишься.
— Подвахте лед скалывать! — раздался сверху голос Зуева.
Матросы торопливо начали одеваться, а Зуев спустился по трапу и подошел к Владимиру:
— Ну как, Федоров? Отошел маленько?
— Отошел. Только знобит.
Зуев склонился к самому уху:
— Есть у меня энзэ. Понял? Я хоть и непьющий, а всегда при себе имею. На особый случай. Выпей.
— Я уже пил спирт.
— Неважно. То — медицинский. А то — боцманский. На травках настоен. Самый что ни на есть пользительный. От всех болезней.
Зуев ушел и вскоре вернулся, придерживая рукой оттопыренный карман. Достал бутылку, раскупорил, прихватив пробку зубами, налил в стакан буроватую жидкость.
Владимир выпил одним духом и закашлялся. Водка, настоянная на красном горьком перце и каких-то корешках, ожгла внутренности.
— Заешь, — сказал предусмотрительный Зуев и сунул Владимиру прямо в рот кусок копченого палтуса. — Вот так. Это лечение по-нашему, по-северному.
Когда мичман ушел, Владимир забылся коротким сном. Привиделось ему тихое Черное море. И луна в окружении звезд. И лунная серебряная дорожка на темной воде. И они идут по этой зыбкой сверкающей дорожке, держась за руки. Он и Светлана.
Лохов проснулся и не сразу понял, где находится. Чужая каюта. Не качает. Полумрак. Только в углу на столике горит неяркая лампочка, да по переборке растянулась тень от сидящей за столиком женщины. Откуда на корабле женщина? И почему нет качки? Лохов хотел приподняться, но боль уложила его обратно. Он застонал.
Женщина за столиком встала, тень качнулась и сползла на палубу. Шагов Лохов не услышал. Только близко увидел незнакомое женское лицо:
— Отошел?
Лохов хотел ответить, но лишь слабо шевельнул сухими губами.
— Попить?
— Да…
Женщина поднесла к его губам белый чайничек. Лохов ощутил во рту приятную кисловатую жидкость.
— Клюковный морс, — сказала женщина.
Лохов напился. Кашлянул. Кашель отозвался тупой болью в голове.
— Где я? — спросил Лохов едва слышно.
— Известно, в госпитале. Доктор велел сказать., как придешь в себя.
— Погодите…
Но женщина не дослушала, торопливо вышла.
Лохов, преодолевая боль, приподнял немного голову и увидел левую свою ногу — толстую и белую. Он сообразил, что она в гипсе и, видимо, подвешена. Он видел однажды в госпитале, как подвешивали ногу на талях, будто шлюпку, а за корму койки вывешивали балласт. Правая рука и плечо онемели. Он потрогал их непослушными пальцами левой руки. Плечо было жестким, будто на него надели панцирь. Тоже гипс. И голова болит. И мутит, как новичка во время качки.
В комнату быстрыми шагами вошел мужчина в белом халате, немолодой, с коротко подстриженными усами. Молча присел на кровать, взял руку Лохова, нащупал пульс. Слушал, поглядывая на ручные часы. Потом сказал весело:
— Ну что ж, молодцом!
Лохов слабо улыбнулся:
— Хотелось бы узнать…
— Нуте-с!
— Что у меня с ногой?
— Легкий перелом.
— А рука?
— Легкий перелом ключицы.
— А голова?
— Легкое сотрясение мозга.
Лохов опять улыбнулся:
— Выходит, все легкое?
Врач поднял над головой палец:
— Но в комплексе!.. Ваших болячек хватило бы на целую роту. Простите, вы же моряк, у вас рот нет. На целую корабельную команду.
— Понятно.
— Лежать, лежать… И поменьше разговаривать… Никого к вам не пустим, пока немного не окрепнете. В вашем возрасте косточки срастаются еще легко. Вот в моем будете — не ломайте. Не советую. Трудно будут срастаться. Не тошнит?
— Поташнивает.
— Это пройдет. Главное — покой. Аб-со-лют-ный покой. Тетя Шура, кормите больного без всякого режима, по его желанию. Любят у нас медики помучать человека диетой и режимом. Плюнем! Ешьте на здоровье, когда угодно и что угодно. Но, разумеется, ничего тяжелого на первых порах, ничего жареного, острого. Бульончик, курятинку, кисели, овсянку, яички, масло. В общем, обойдетесь без диеты. Мужчина крепкий. И — спать. Спать, спать и поменьше думать. Все. Больше ни слова. Полный покой.
Врач ушел, а пожилая женщина, которую он назвал тетей Шурой, принесла бульон и стала поить Лохова из белого чайничка. Только теперь он почувствовал свою беспомощность, послушно высосал бульон и закрыл глаза. Он стал вспоминать, как прыгнул и схватился за спасательный круг, как завертело его в камнях. Потом он хлебнул воды. Вкус ее сохранился во рту. Потом… Что было потом?.. Он вспоминал мичмана Зуева, матросов — одного за другим… Кто-то спас его. Кто?.. И что с рыбаками?.. Все ли живы? Конечно, их сняли, он не сомневался в этом.
Потом Лохов уснул. Сон был тревожным. Он лежит на койке в своей каюте. В иллюминатор бьется черная вода, будто просит: пусти, пусти… И иллюминатор вдруг расплывается. И вода врывается в каюту, закипает, подхватывает койку и несет ее, несет, качает. Хочет опрокинуть, выбросить его из койки… И вдруг из волны подымается мичман Зуев с неизменной сигаретой за ухом и бело-красным спасательным кругом в руках. «Все будет хорошо», — говорит он знакомым женским голосом. Где он слышал этот голос? Где?.. Вода хлещет в рот. Он судорожно глотает ее, но она не горько-соленая. У нее приятный кисловатый вкус. И море становится розовым, и волны розовыми. Это ж морс!.. Клюквенный морс. Лохову становится смешно, но смеяться больно. Голова болит… Качка прекращается. Море исчезает…
Рядом кто-то ходит, что-то шуршит. А он спит, и ему никак не открыть глаз. Никак не открыть. И снова голос:
— Я поправлю, тетя Шура. Спасибо.
Голос. Тот же голос. Надо открыть глаза. Где он слышал этот голос?.. Да, да… Голос Веры… Веры… Она уехала, Вера… Надо открыть глаза.
Он открыл глаза. На стене качалась тень, заползала на потолок.
Он позвал тихонько:
— Тетя Шура.
Тень стремительно оторвалась от стены. Знакомое лицо склонилось низко-низко. Вера… Все еще сон… Надо открыть глаза… Чертова боль в голове!
А Верино лицо было близко-близко, и в светлых встревоженных глазах блестели слезинки.
— Вера. — Он не произнес ее имени, он выдохнул его.
Лицо не исчезло. Оно придвинулось вплотную. Он почувствовал на щеке теплое дыхание.
Надо открыть глаза!..
— Тетя Шура! — крикнул Лохов. — Тетя Шура! — Ему показалось, что голова раскалывается от крика.
Лицо Веры отшатнулось и исчезло. Потом он увидел рядом доброе морщинистое лицо тети Шуры.
— Тихо, сынок. Что ты?
— Ну вот… — сказал он удовлетворенно. — Вот и проснулся. Дайте попить…
Тетя Шура напоила его морсом.
— А мне сон снился, и я никак не мог проснуться. Глаза не открывались.