Владимир удивлялся, как другие все успевают делать. Но самое трудное — это короткий сон. Не успеешь, кажется, глаз закрыть — пора подыматься. Голова становится тяжелой. Работаешь с локатором — перед глазами неутомимый зеленый луч, он скользит, скользит по кругу, и ресницы начинают слипаться. Это ж просто ужас — в самом деле заснуть у локатора! Ведь здесь — граница. Ведь ты не просто радиометрист, ты — глаза Родины. Уж лучше утопиться, чем заснуть у прибора!
Как-то во время вахты заглянул в рубку Куличек. Увидев застывший взгляд Владимира, спросил без обиняков:
— Спать охота?
— Охота, — признался Владимир.
— Ничего, Федоров. Пройдет. Главное, не поддаваться. Я первые дни, когда на корабль пришел, думал — вовсе не сдюжу. А надо. Надо, понимаешь? Служба, конечно, не мед. Но зато дело какое делаем! Не всякому выпадает. Не всякому… Я вот и на сверхсрочную остался. Некоторые думают, за длинным рублем погнался. Живет, мол, Иван Куличек на всем готовеньком, а рублики эти самце длинные идут и идут на книжку. А на что мне? Корову покупать?.. Да и рубль то не длинный. На рыболове куда длиннее, только знай вкалывай! Просто я нашу пограничную службу нутром понял. Ты шпиона задержать хочешь, нарушителя. А я понял, что главное не в том. Сунутся — задержим. Главное в том, чтобы они и сунуться не захотели. Чтобы знали: здесь для них путей нет. Вот для чего мы в шторма и в пургу ходим — в любую погоду. Понимаешь? А насчет спячки твоей — пройдет. Думаешь, другим легко? Бодрятся. И ты виду не подавай!
— А я и не подаю. — Владимир потянулся так, что хрустнули суставы. — А Сенька Коган двужильный какой-то. «Мне, — говорит, — все равно где и когда спать. Только бы не вниз головой».
Куличек засмеялся:
— Рисуется. У меня дружок был. Тоже веселый.
— А где он сейчас?
— Разбился два года назад.
— Летчик, что ли?
— Да нет, старшина второй статьи. Полез на скалы за чаечьими яйцами и сорвался. Хоть он и по-глупому погиб, а человеком был настоящим и границу любил. Он всю получку посылал жене. О детях беспокоился. А тут погиб. Пропасть они, конечно, не пропадут. А туго придется. Подумал я так и стал его жене деньги посылать от своего жалованья. Чисто официально, будто так и полагается. Понимаешь? А то она может и не взять, жена-то Васина.
— Гордая?
— А кто ж ее знает. Я ее в глаза не видел. Только на фотокарточке. Слушай, Федоров, ты, друг, про это дело никому не рассказывай. А то выплывет — один только вред может произойти.
— Ясно. И ты не беспокойся старшина. Я не усну. Я крепкий.
Куличек ушел, и Владимир остался один на один с мягко светящимся экраном.
Зачем Куличек рассказал о своем друге и о том, что посылает деньги семье погибшего? Похвастаться? Непохоже, не такой человек Куличек.
Скользит по кругу зеленый луч, скользит… Только Владимир не заснет. Здесь — граница. Это он понимает нутром, как Куличек, как мичман Зуев, как остальные. Какие все-таки замечательные люди на границе! Что ж, и он будет таким, как они. Привыкнет, переломит эту проклятую сонливость. И кубрик станет домом, а дома никогда не тесно!
Ночью солнце склоняется к горизонту и снова ползет вверх, будто боится холодного, вспененного ветром моря. Прибрежные скалы упорно глядятся в капризное зеркало, а оно дробит их на мелкие осколки.
Когда налетает шквал, волны наотмашь хлещут по каменным щекам: не глядись в зеркало, стой где стоишь, пока не подточили! А берега скалятся в ответ, захлебываются солеными брызгами — бей, не подточишь!
Идет корабль, наваливаясь стальным форштевнем на волны, отбрасывая их направо и налево, кипит у бортов зеленая вода. Зоркие глаза ощупывают горизонт, чуткие уши прослушивают глубины.
Скоро окончится день и наступит ночь. Начнутся шторма, и трудно придется людям. Но корабль по-прежнему будет выходить в море и крушить форштевнем свирепые волны. Будет выть ветер и бросать в обожженные морозом лица колючую снежную крупу.
И ничто не остановит корабль. Потому что здесь — граница, а на корабле — люди в бескозырках. И на ленточках бескозырок — золотом: «Морские части погранвойск».
Часть втораяНОЧЬЮ
Во мгле сопки — будто белые горбы огромных верблюдов. Свирепый ветер со свистом и завыванием рвет с горбов клочья снежной шерсти, носит их, крутит, швыряет в слепые льдистые окна домов, наматывает на прибрежные камни и снова в ярости разбрасывает колючими клочьями.
Над сопками, над Снежным, над неспокойной бухтой, над грохочущим морем бегут черные взбухшие тучи. Их не видишь, скорее, угадываешь. Они мчатся низко, словно хотят прижать тебя к земле, вмять в нее. И невольно спешишь под защиту кирпичных стен и железных крыш. К теплу и свету жилья.
Дней нет, нет ни восходов, ни закатов. Только ночь, длинная полярная ночь, наполненная ревом ветра и грохотом моря.
А в клубе тепло, светло и уютно. Щелкают бильярдные шары. Осторожно шагают по черным и белым клеткам скромные пешки, дерзкие кони, тугодумные ладьи, нахальные ферзи. Морщат лбы доморощенные Ботвинники и Тали. Удивляются, что доски спокойно лежат на столах, а фигуры не мечутся как угорелые, не ссыпаются на палубу. И мебель стоит на местах, а не ползет. И клуб не кренит то вправо, то влево, и тебя не швыряет от переборки к переборке.
Корабль только что вернулся из похода, и свободные от вахты матросы — в клубе. Владимир и Иван Куличек сидят в глубоких креслах и молча наблюдают за матросами, играющими на бильярде.
Зазвенел звонок, приглашая в зрительный зал.
«Гусарскую балладу» уже видели, но опять посмотрят с удовольствием.
Не успел погаснуть в зале свет, как раздался громкий голос:
— Команда «Самоцвета» — на корабль!
В зале задвигались. Стали выходить, пригибаясь, чтобы не мешать другим зрителям.
Быстро оделись. Вышли на улицу. Хлестнула по глазам поземка.
Нагнали мичмана Зуева.
— И вас подняли? — спросил Куличек.
— Тревога, — сурово ответил Зуев.
Матросы прибавили шагу.
Комдив сидел дома за столом и усердно посыпал перцем дымящийся в тарелке борщ.
Сегодня у комдива было отличное настроение и соответствующий настроению аппетит. Но пообедать не удалось. Позвонил дежурный, доложил, что получена радиограмма. Рыболовецкий сейнер выбросило на скалы где-то в районе Черного Камня. Связь с сейнером прервалась, и точно установить место катастрофы не удалось. Рыб-союз обратился к нам. Просит помочь снять людей.
Комдив выслушал не перебивая. Потом спросил скучным голосом:
— Какая сводка?
— Норд-ост семь.
— Я иду в штаб, пригласите начальника политотдела и начштаба.
— Есть!
Комдив повесил трубку и стал надевать шинель.
Из кухни выглянула жена, спросила удивленно:
— Ты что, Гоша?
— Срочное дело.
— Случилось что-нибудь?
Комдив не ответил, будто не расслышал.
— Ты не жди. Обедай без меня.
Он с сожалением посмотрел на тарелку с борщом и ушел.
Оперативный дежурный доложил обстановку. Показал на карте, где находятся сейчас корабли. Выходило, что до Черного Камня ближе всего добираться из Снежного.
Комдив подошел к окну, поскреб ногтем изморозь на стекле. В бухте стояли два корабля: дежурный и «Самоцвет».
— «Самоцвет» недавно пришел, — угадав мысли комдива, сказал начальник политотдела, плотный коренастый капитан второго ранга с безбровым лицом, жестким и обветренным. — Люди измотаны, товарищ командир.
Комдив кивнул.
— Может, дежурный отправить? — предложил начштаба. — А «Самоцвет» подежурит.
— Там командир молодой. Без году неделя. А надо людей снимать. Придется Лохова опять в море.
И начальник политотдела и начальник штаба промолчали. Жалко, конечно, людей с «Самоцвета», но где-то на скалах команда сейнера ждет помощи.
Комдив обратился к дежурному:
— Вызовите капитана второго ранга Лохоьа.
— Есть!
Дежурный вызвал «Самоцвет» по телефону! Лохов был еще на борту. Комдив взял трубку:
— Алексей Михайлович, объявите боевую тревогу.
— Есть боевая тревога, — привычно повторил Лохов.
…Лохов встретил начальство на борту. Прошли в кают-компанию. Комдив расстегнул шинель, присел на диван возле стола.
— В районе Черного Камня терпит бедствие сейнер. Вынесло на скалы. Надо снять людей. Больше некому. На дежурном — молодой командир.
— Ясно.
— На море норд-ост семь баллов. Волна…
— Сводку имеем.
— Сложное, конечно, дело. И матросы ваши устали. Объясните им, что в море погибают люди.
Лохов кивнул.
— «Добро» на выход дали. Можете идти напрямую, срезая углы. Все посты предупреждены, — сказал комдив.
— Ясно.
— Докладывайте нам обо всем. Ваш фельдшер на борту?
— Да.
— Возьмете на борт и врача. Мало ли что там…
Волны швыряют корабль как щепку. Так пишут в романах. Ерунда. Корабль не щепка. На корабле опытные люди, и он послушен их воле, как будто ему передаются их мужество и упорство.
Ветер гонит огромные, невидимые во тьме валы навстречу кораблю. Прожектор выхватывает пенные вихри на гребнях. Валы норовят обрушиться на корпус корабля, смять его чудовищной своей тяжестью. Корпус содрогается, скрипит, но скрип тонет в грохоте и свисте воды и ветра. И когда кажется, спасения нет и грохочущий вал уже навис над кораблем, корабль вдруг подымает нос, будто хочет опрокинуться навзничь, волна ударяется об острый форштевень, крутые борта раскалывают ее пополам. Палубу окатывает соленым дождем. Корабль переваливается через волну, соскальзывает с нее; теперь он подобен пловцу, ныряющему со стартовой тумбочки. Вот-вот следующая волна поглотит его! Но не успеет она нависнуть над кораблем, как тот уже выпрямляется и нацеливается острым форштевнем на ее упругое, сверкнувшее в свете прожектора тело.
Жалобно звенит посуда в буфете, падают со столов и с полок книги, незакрепленные предметы. Мириады брызг оседают на палубе и, схваченные морозом, превращаются в лед. Матросы в спасательных жилетах поверх теплых курток скалывают его топорами и скребками; скользя по обледеневшему металлу, с трудом удерживаются на ногах, то и дело хватаются за леера, на которых ежеминутно нарастают сосульки.