Алеша ушел спустя час, дав обещание назавтра вернуться к обеду.
Началась их странная, недолгая дружба, тщательно скрываемая от сослуживцев. Ольшанский забегал к Эдерам каждый день. Не пообедать, а просто так. Ему хотелось прикоснуться к атмосфере уюта, забытого им за полтора года войны, поиграть с Элен, тянувшейся к Алексею, точно к старшему брату.
Так продолжалось неделю. Солдаты, расквартированные в городской школе, ждали приказа о демобилизации, мечтали о доме. Алеша рассказывал Эдерам, что его ждет мама. И он очень скучает по ней.
Софья, видя искренность и доброту солдатика, все же сменила гнев на милость и заваривала к приходу Алеши чай из трав, перестав предлагать кофе.
Идиллия окончилась внезапно.
Под утро, на окраине города, патруль наткнулся на группу немецких солдат. Их было не много, не больше десяти, да и солдатами их назвать трудно. Вчерашние дети, во главе с ефрейтором.
Голодные и озлобленные, скитавшиеся по лесам не один день, они, вместо того, чтобы бежать, или сдаться, открыли огонь. Перебив патруль, разбежались по городу.
Весь гарнизон был поднят по тревоге, проверять разрушенные здания, обходить дома, проверять сараи.
У Алеши, едва услышавшего приказ о поисках беглых немцев, странно заныло в груди. Он, некстати, вспомнил, что так же точно ныло перед боем, в котором он получил свое единственное ранение. Рана тогда оказалась легкой. "Повезло",– уверил его взводный, отправляя в госпиталь. Да, тогда повезло, пуля прошла на вылет, вмиг затянулась. Даже еще свой полк успел нагнать. Повезет ли сейчас?
Алешин взвод прочесывал центр города, а потому Ольшанский, улучив момент, забежал к "своим", так он про себя называл семью Эдеров, предупредить.
В это раннее утро, Софья, занималась уборкой на летней веранде кафе. Подметала, вытирала пыль, расстилала скатерти.
Маленькая Элен копошилась рядом, копируя мать, прилежно протирала сиденья стульев.
Приближаясь, Алеша, помахал им рукой. Софья его не заметила, зашла в кафе. А Элен, обернувшись, замахала в ответ, сделала шаг вперед.
И тут же раздались крики и автоматные очереди. Одна, вторая, третья. Где-то совсем рядом, почти над ухом, Алеша слышал противные, не нужные сейчас, в этом маленьком кусочке мира, звуки, и побежал. Побежал к Элен. Ему и в голову, в тот момент, не могло прийти, что бежать во весь рост глупо, что надо упасть, перекатиться, спрятаться за столики или дерево, а если повезет, то и за угол дома.
Сквозь ставший тягучим и тяжелым воздух, он вбежал на веранду, упал, закрывая собой Элен, и тотчас ощутил яркую, какую-то багровую вспышку боли, услышал, как скрипнули его зубы, подумал, что если будет стонать или кричать, то испугает ребенка.
Он лежал, не выпуская девочку из рук, и не слышал больше криков и выстрелов. Зато он ощущал тонкий запах пионов в саду, слышал, как распускаются листья, как шумит пчела, пролетая над ним, видел луч солнца, отразившийся радугой в невысохшей капле росы. Мир оказался красив, нестерпимо ярок, но прост и понятен. Тут не было места запахам крови, пороха, и неуместен был звук автоматной очереди, и сам, Алеша, в потертой гимнастерке и уставших сапогах, тоже был неуместен.
«Как жаль, как жаль…,» – подумал Алеша, попытался произнести это вслух, но вместо слов получился только тихий стон, который постепенно затих, и Алеша погрузился в пустоту.
Свет, боль, запахи возвращались рывками. Как мигающая электрическая лампочка, сознание Алеши, то зажигалось, то выключалось.
В редкие моменты "включения" он видел перед собой встревоженное, заплаканное лицо мамы, расплываясь, оно превращалось в лицо Софьи Эдер, а еще слышал чей-то очень далекий хриплый голос: "Пить, пить, пить". Чувствовал на своих губах прохладу воды и снова отключался.
Алексей Ольшанский пробыл в беспамятстве после ранения и операции ровно неделю. И всю эту неделю от него не отходила, ухаживая Софья Эдер. Ну а как она могла не ухаживать, если этот мальчик закрыл собой ее единственного ребенка.
Из госпиталя, расположившегося в соседнем городке, Софью, сперва, гнали. Но она оказалась женщиной несгибаемой. В своем стремлении отблагодарить Алешу, она дошла до коменданта города, сначала требовала допустить ее до мальчика, спасшего жизнь ее дочери, потом плакала, потом опять требовала и снова плакала.
Комендант, а вслед за ним и приглашенный посмотреть на эдакое чудо, главный врач госпиталя, настойчивость Софьи оценили, да и терпеть водопад из ее слез не было никакой возможности, а потому госпоже Эдер выдали медицинский халат, выделили стул и определили ухаживать за Алексеем Ольшанским.
Алеша пошел на поправку быстро, и спустя три недели его отпустили из госпиталя.
Полк его, за это время, перебросили на Дальний Восток, и Алешу временно прикомандировали, для долечивания, к комендатуре городка, где проживали Эдеры.
Дожидаться нового места службы, или демобилизации Алешу, с разрешения коменданта, разместили на постой в доме Эдеров.
Это было счастливое, мирное время. Счастливое, но короткое. Всего-то две недели. Тогда то, Алеша и научился печь, так ему понравившийся штрудель. А еще, разучил, под неодобрительные взгляды Софьи, с Элен песню: "Взвейтесь кострами", помог Эдуарду прочистить дымоход, раздобыл своим новым друзьям пару мешков муки, круп и ящик тушенки.
Эдеры пригласили фотографа, чтобы оставить себе память о русском солдате. Торжественный снимок сделали на заднем дворе дома, перед клумбой и кустами зацветающих роз.
По истечении двух недель счастье закончилось, Алеше приказали прибыть к новому месту службы. Не демобилизовали. По слухам, впереди его, все же, ждал Дальний Восток.
Прощание с Эдерами вышло печальным, плакала Элен, рыдала Софья, хмурился Эдуард. Алеша и сам с трудом сдерживался от проступающих слез, прекрасно понимая, что расстаются они навсегда. И, никогда не то, что не встретятся, просто весточки друг от друга не получат.
Он окинул взглядом дом, вывеску, кафе, открытую веранду, стараясь все запомнить до мельчайших подробностей.
Софья причитала, что фотограф не успел изготовить снимки к отъезду Алеши. Теперь у него и карточки на память не останется. Потом словно спохватившись, кинулась в дом, а через минуту вернулась, неся что-то в руке.
Она показала это "что-то" Эдуарду, и лишь после его одобрительного кивка, раскрыла руку перед Алексеем.
Тот с удивлением увидел на ладони маленькую цепочку, с каким-то кулоном.
– Это все, что осталось у меня от родителей, – сказала Софья, надевая цепочку на шею Алексею.
Тот, покраснев, принялся возражать. Услышав, что это семейная ценность, Алеша испытал жгучее чувство стыда, решив, что Эдеры хотят заплатить за его помощь, отдав последнее, что у них есть.
Но Эдуард мягко пресек попытку Алеши снять цепочку, по-своему истолковав поведение солдата.
– Алеша, это ладанка. Оберег. И ты можешь не верить в Бога, но окажи нам честь – прими ее. Она сохранит тебя и вернет домой. Передай ее своим детям.
В Бога Алексей, как истинный комсомолец, искренне не верил. Но, все же, по настоянию матери, носил в кармане гимнастерки, завернутые в неприметную тряпицу, святые помощи и пришитый к ним нательный крестик.
– Ладанка? – переспросил Алексей, успокаиваясь и понимая, что отдаваемая ему вещь вовсе не семейная реликвия, а только церковный атрибут. И Эдеры не пытаются откупиться, а оставляют ему память о себе. Но все равно, ему было неловко и он, вновь отнекиваясь, пытался снять цепочку.
У Софьи на лице отразилось искренне отчаяние, а Эдуард, нахмурившись, сообщил, что ладанкой они благословляют Алексея, а от благословения отказываться не по-христиански.
– А как же Вы без нее? – примирительно спросил Алеша, осознавая, что его отказ выглядит невежливым и обижает его новых друзей.
– Для нас она, все что смогла – сделала. Теперь будет хранить тебя, – ответил Эдуард.
Алексей махнул головой, соглашаясь, убрал ладанку под гимнастику.
***
– Эту фотографию, – объяснял Алекс, – в нашей семье трепетно хранили все эти годы, а история о спасении Элен, стала семейной легендой.
В последние пару лет мать настойчиво стала просить Алекса разыскать Алешу. Несомненно, она понимала, что самого солдата уже нет в живых. Но остались, наверняка, дети, внуки.
Эдер тогда крепко задумался, ведь кроме имени и фамилии Элен ничего не знала о своем спасителе. Даже название города, откуда родом был Алексей, семье Эдеров было неизвестно.
У Алекса мелькнула мысль нанять частного детектива, но вот беда, в Россию на поиски, австрийские пинкертоны ехать отказывались, а с российскими, Эдер, мысливший стереотипами о русской мафии, связываться опасался.
Откликаясь на просьбу матери, Алекс, раз в месяц забивал в российские поисковые системы фамилию и имя моего деда. Но выпадавшие ссылки ничего общего с разыскиваемым человеком не имели. Так продолжалось пару лет, и, отчаявшись, Алекс планировал вернуться к идее с детективом.
Но, о чудо! Месяц назад, к фамилии Ольшанский, Алекс догадался добавить название города в Чехии, где и произошла встреча с Алексеем Ольшанским. И, на удивление, в поисковике выпала ссылка на статью некой провинциальной газеты, запустившей серию репортажей о земляках – фронтовиках.
– Точно, точно, – радостно закивала я. – Пару лет назад к нам приезжал корреспондент, фотографировал ордена, записывал откуда дед призывался, где встретил Победу.
В то, что Алеша Ольшанский нашелся, вернее, появилось подтверждение, что человек с таким именем и фамилией в действительности существовал, Эдеру верилось с трудом.
– Мне хотелось срочно бежать, лететь в Россию, – торопливо объяснял Алекс. – Опасаясь, что это всего лишь совпадение, я ничего не рассказал матери, полетел в Россию один, якобы собирать материал для работы своего аспиранта.
Как нашел выходы на Давиденко, как через нее узнавал информацию о моем деде, как потом убедил нашу царицу организовать встречу со мной, Алекс не стал рассказывать. Но я, естественно, все обязательно уточню у Давиденко. Причем, уточню с пристрастием. Как не уважаю я Надежду Никола