Флинт качает головой, выглядит так, будто сейчас заплачет.
— Ло… я не хотел… я…
— Ты лжец, — выплевываю я с раздувающимися ноздрями. — Это все, что ты делаешь… все, что делал. Ты говорил, что не заглядывал в «Десятый номер» целую вечность, но ты там бывал. Ты говорил, что понятия не имеешь, кто такая Сапфир, но ты ее знал. Все, все, что ты говорил, вранье, — я смотрю на него, ярость слепит меня, — ему в глаза, глаза человека, который думает, что я недостаточно хорошая и недостаточно сильная.
Меня переполняет желание плюнуть, собрать во рту всю слюну и яростно выплюнуть в него, но я сдерживаюсь. Мои ноги не могут устоять на месте, кричат на остальное тело. Идти. ИДТИ!
«Немедленно, — шепчет Сапфир, обращаясь ко мне из каждого динамика миниатюрных музыкальных автоматов. Немедленно!» У меня двадцать семь секунд на то, чтобы уйти — двадцать семь. Материнское число, защитное число, число, которое видит, которое знает, которое передает знание во все частички моего тела. Двадцать семь секунд, чтобы уйти из этого места и оказаться на улице. Двадцать семь секунд, или все рухнет.
Или я умру. (Пять, шесть семь.)
Я не оглядываюсь (десять, одиннадцать, двенадцать). Я пробегаю мимо обшарпанных кабинок, вот и старая дверь кафешки с колокольчиками над ней (семнадцать, восемнадцать, девятнадцать). Желание простреливает мои пальцы — выбора нет, — и я срываю колокольчики, прежде чем выскочить за дверь. Они сдавленно позвякивают у меня в кармане, стукаясь друг о друга (двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь), и я ухожу от теплого света кафешки в разваливающий Гдетотам, навстречу новым неприятностям.
Глава 17
Расстояние от кафе до блошиного рынка я преодолеваю бегом и, когда добираюсь до цели, тяжело дышу, спина и ребра расширяются и сжимаются. Я останавливаюсь, чтобы перевести дух. Сегодня не суббота. Я бывала здесь только по субботам, не знаю, как тут торгуют в другие дни, что я почувствую, будет ли он здесь. А вдруг мир просто взорвется? Знаю только одно: я должна попасть на рынок до его закрытия, до того, как станет поздно искать Марио.
А мне надо узнать, почему он солгал.
Тук тук тук, ку-ку. К тому времени, когда я попадаю на рынок, все продавцы уже собирают свой товар.
— Марио. Марио. Марио, — говорю я вслух, отстукивая слоги по бедрам, украденные колокольчики звякают в кармане. Девять. Хороший знак, хотя я и знаю, как сложно будет найти его в этом лабиринте. Торговцев меньше, чем я привыкла видеть, но их все равно сотни, неуправляемая масса столиков, лотков, киосков, соединенных металлом и веревками, освещенных фонарями и гирляндами крошечных лампочек, ландшафт таинственный и будоражащий, уходящий в ночь. Я крепко сжимаю в кармане бабочку Сапфир. «Помоги мне». Чувствую, как в кармане ее пальцы на мгновение ложатся на мои. «Я здесь», — говорит она.
Я хаотично мечусь от ларька к ларьку. Никакой последовательности, никакого порядка. От нарушения собственных правил голова идет кругом. Я его не вижу. Я отстукиваю слоги его имени по своему бедру: Ма-ри-о (пауза) Ма-ри-о (пауза) Ма-ри-о. Может, он уже собрал товар, ушел домой. Может, как и я, он приходит на рынок в день из трех слогов.
Я не могу идти быстро: каждые шесть шагов должна остановиться, коснуться земли правой рукой, потом левой, снова правой. Я пытаюсь поднять воротник куртки, чтобы скрыть лицо, чтобы люди не видели меня. Девять, девять, шесть. Девять, девять, шесть, и — наконец — я прихожу в то место, где впервые увидела Марио, где он дал мне статуэтку-бабочку Сапфир, где я украла подвеску-лошадь на серебряной цепочке, где Флинт пробежал мимо меня, толкнув на столик с товаром Марио.
Когда я думаю о нем, меня пробивает зазубренная стрела боли.
Я касаюсь земли — правой, левой, правой — и направляюсь к ларьку, где должен быть Марио, подхожу к незнакомому мужчине. Он укладывает пластинки в картонные коробки, у него короткая бородка, очки с толстыми темными линзами, красный галстук-бабочка, застегнутая на все пуговицы рубашка.
Я откашливаюсь.
— Простите. — Ма-ри-о, Ма-ри-о, Ма-ри-о. Нечего тратить время.
Новый торговец смотрит на меня поверх очков, кладет пластинки на стол.
— Я уже закрываюсь. Но все равно готов взять твои деньги, если ты гадаешь по этому поводу, — и он одаривает меня теплой улыбкой.
— Нет, я гадаю о другом, — перед моим мысленным взором на мгновение сверкают вишнево-рыжие волосы Марио. — Я пытаюсь найти человека, который торговал в этом ларьке в прошлую субботу — Марио.
Он на секунду задумывается.
— Ты про Марти? Крупный волосатый парень, который продает бейсболки? — Он тычет большим пальцем влево. — Он там. Где-то через десять ларьков.
Я мотаю головой. Сжимаю и разжимаю пальцы в карманах. Девять раз. Девять раз. Потом шесть.
— Нет. Не Марти. Марио. Крашеные рыжие волосы. Он продает всякое старье.
— Гм-м-м. Нет. Не знаю никого по имени Марио. Но я бываю здесь каждую вторую неделю и никогда — по субботам. — Сухо мне улыбается — мол, извини. — И я пячусь, выхожу из ларька, дышу быстро, вижу, как облака расходятся, открывая красно-серое небо. Бабочка Сапфир, прижатая к коже, становится теплее: продолжай искать.
Я иду дальше, от ларька к ларьку. Прикасаюсь к земле, девять-девять-шесть, прерываю, когда возникает возможность, сборы, разговоры, курение, чтобы задать вопрос о Марио. Никто ничего не знает. Некоторые, как продавец пластинок, никогда о нем не слышали, другие говорят, что он на блошином рынке появляется время от времени, — если все-таки вспоминают его. Такое ощущение, что в год он бывает здесь от силы три раза, поэтому о нем ничего не известно — ни кто он, ни где живет, ни чем занимается в свободное от здешней торговли время.
Меня уже начинает мутить, но тут пожилая дама, собирающая со стенда очки, подзывает меня, когда я прохожу мимо.
— Я слышала твои вопросы. Ты ищешь Марио?
— Да, — отвечаю я. Сердце замирает. Ма-ри-о, Ма-ри-о. — Мне надо спросить его о вещах, которые он продал мне на прошлой неделе. Это важно.
— Несколькими субботами раньше его ларек оказался рядом с моим, — говорит она мне, берет очки с украшенной стразами оправой, начинает их протирать мягкой желтой тряпочкой. — Милый человек… Сказал, что приходит сюда только для того, чтобы заработать немного денег и уехать из «Джунипера». Ты знаешь, по улице Евклида до самого конца. Я слышала, что место это отвратительное.
Мое сердце ускоряет ход. «Джунипер».
Я хватаю бабочку Сапфир в кармане, трижды сжимаю. Она пульсирует в моей руке. Три раза: да, да, да.
— Надеюсь, тебе это поможет, — женщина вздыхает и поворачивается, чтобы взять новую коробку.
Она стоит спиной ко мне, и тут же возникает неодолимое желание схватить две пары серебристых очков «кошачий глаз», которые лежат на самом краю стола. Пальцы полыхают жаром. Но когда моя рука уже тянется к очкам, я отдергиваю ее, засовываю в карман и сжимаю статуэтку-бабочку. Женщина поворачивается ко мне лицом, берет другую пару очков, начинает их протирать.
— Поможет, — выдыхаю я, осознавая, что впервые сделала это — устояла перед желанием украсть. — Очень даже.
Вечерняя темнота сгущается, но я направляюсь к улице Евклида. Я помню, где она, потому что пересекала ее, когда убегала от дома Сапфир: она всего в трех кварталах от Лоррейн-стрит. Сейчас я не думаю о том, что буду делать, когда найду Марио. «Просто иди туда, — шепчет Сапфир во мне. — Просто иди».
Я представляю себе, что Орен рядом со мной, и перехожу на бег. Предлагаю ему выяснить, кто быстрее. И бегу по улицам, которые переходят друг в друга, все более сужаясь.
Провода пересекаются у меня над головой, висят очень низко, иногда искрят, и я думаю, что в какой-то момент они поджигали деревья, которые растут под ними. Многие стоят обугленные, с черной корой. Дома вросли в землю, некоторые навалились друг на друга в поисках подпорки. Большущие дыры зияют в кирпиче и бетоне.
К тому времени, когда я резко поворачиваю направо и выскакиваю на улицу Евклида, Орен исчез, растворился в темноте, и я снова одна.
— Я выиграла, — возвещаю я морозному воздуху, перехожу на шаг. Легкие горят, слезы щиплют уголки глаз.
Трещины на тротуаре становятся шире, ветер завывает сильнее, сердце колотится чаще. Я останавливаюсь перед глубокой дырой в бетоне, чтобы не мешать отряду крыс проследовать в другой проулок. Подняв голову, вижу нужный мне дом, «Джунипер». Номер 222 по улице Евклида, рядом с вознесенной на колоннах автострадой в конце улицы.
Два — ужасно. Самая жуткая цифра.
«Джунипер» — приземистое, придавленное здание, странным образом изолированное, вызывающее ощущение, будто его сжимали, пока не задушили. Доски обшивки на фасаде во многих местах расщеплены, часть окон забита фанерой.
У меня холодеет кровь. Я стучу: Ма-ри-о, Ма-ри-о, Ма-ри-о, Ма-ри-о, Ма-ри-о, Ма-ри-о.
Повторяю про себя фразу, с которой собираюсь обратиться к нему: «Скажи мне правду, или на этот раз я позвоню копам».
Небо отливает серой сталью, когда я поднимаюсь по ступеням, ноги налиты горячим свинцом, колокольчики из кафешки позвякивают при каждом шаге, и острые углы статуэтки-бабочки впиваются в ладонь. Я обдумываю ситуацию: уличные фонари не горят, в доме убийца, мои крики о помощи услышат только крысы. Тук тук тук, ку-ку.
Поворот ручки, дверь открывается. Легко. Ее и не запирали. Естественно: замок сломан.
На стене в вестибюле список жильцов, инициалы и фамилии. Фамилии Марио я не знаю.
У двух жильцов имя начинается с буквы «М».
М. Веккио, 103.
М. Егорин, 212.
Тук тук тук, ку-ку. Я иду по коридору, под облупившейся штукатуркой на потолке, между стен в потеках и дырах. Все пропахло сигаретным дымом. Улавливается и сладковатый, приглушенный, затхлый запах спиртного.
Мое тело вновь плывет под водой, к первой двери, я смотрю на нее. Все не так, мне бы уйти.
Но тело начинает дергаться. Мне надо войти, надо узнать. Это безумное чувство набирает силу, распирает грудь, поднимается к горлу, заползает в руки, ноги, даже в глаза. Если я не постучу, долгие недели буду слышать во снах голос Орена, вопрошающего: «Почему почему почему? Почему ты не попыталась, Ло? Почему ты хоть раз не сделала что-то важное?» Даже когда он этого не говорит, даже когда я вижу только его лицо, глядящее на меня из какого-то темного, далекого места, я знаю, что он хочет это сказать. Почему я чего-