— Последний вопрос, — отрубила Элен Бюлов, чувствуя, что силы на исходе. Держать руки постоянно поднятыми — занятие не из легких, еще тяжелее сохранять на лице маску предсмертной агонии.
Тут Биреев, слава небесам, вспомнил о сокровищах скопцов и почти выкрикнул, где, мол, вы зарыли свои вклады, которые полиция так и не смогла сыскать.
Полуопущенные дрожащие веки медиума вдруг резко вскинулись, глаза стали круглыми, как блюдца, ладони задрожали, рот искривился.
— Кто желает знать?
И сказаны были эти три слова ужасающим, замогильным тоном, да еще и с использованием уловки чревовещания — когда губы остаются неподвижны, но слова льются из горла, словно сами по себе, словно рождаются в утробе. Гости, до того несколько освоившиеся и уже принявшиеся шептаться, мгновенно замолчали.
Медиум перестала дрожать и застыла с широко распахнутыми глазами, уставившись неподвижным остекленевшим взглядом на Биреева. Тот замер с бледным, вытянувшимся и перепуганным лицом. Словно пугливый лесной олень, почуявший близость охотника, сжался, напрягся, даже со стула соскользнул вправо — аккурат в направлении двери. Так и сидел вполоборота между Катериной Семеновной и госпожой Михайловой, готовый в любую минуту дать деру.
Но Ульяна не отпустила бы его сегодня так запросто. Уж слишком он ей докучал, уж слишком часто ставил под угрозу ее планы.
Медленно опустились ее руки, она свесила голову на грудь и стала изображать нечто вроде пляски святого Витта. Руки вздрагивали вдоль тела, словно две белые змеи, голова, безжизненно свисавшая вниз, спущенные на лицо черные локоны подергивались в такт рукам и ногам. Внезапный транс медиумши произвел на гостей ужасающее впечатление. Те, кто был стоек до сей минуты, уже толпились у двери. Стол опустел. Раздавались тихие жалостные вскрики, кто-то плакал. Прямо у порога потеряла сознание одна из барышень и телом своим преградила путь к отступлению части толпы.
Никто не бросился ее поднимать. Мистический ужас парализовал гостей. Словно заколдованные змеи в кувшине факира, они вдруг остановились разом, продолжая наблюдать за тем, как медиум Зои тряслась во власти каких-то неизведанных сверхсил. Сами того не осознавая, они ждали, что же будет. Они забыли про побег, они жаждали зрелищ.
Ульяна успела извлечь из-за пояса «Стрелу амура», как она величала свой маленький, в два дюйма, шприц, купленный ею в Париже, и, не поднимая головы, вытянула руки вперед. До жертвы она бы не дотянулась — стол был широк в диаметре.
— Кто желает знать? — повторила она, но на этот раз несколько громче и еще более устрашающе.
И одновременно шагнула назад с видом внезапно потерявшего зрение и способность ориентироваться в пространстве человека, изображая смену душ в теле. Стул позади нее с грохотом опрокинулся.
Госпожа Михайлова не нашла ничего лучшего, как в страхе, зажав руками рот, отшатнуться и прокричать:
— Петр Евгеньевич, ну, нужно было вам? Беду накликали!
Все вновь прильнули к запертой двери. Ульяна, понимая, что жертва вот-вот ускользнет, бросилась наперерез толпе. Продолжая вытягивать руки вперед и скользя угрем меж фигурами, она изловчилась и вцепилась в горло банкиру, успев всадить в самое основание шеи шприц, впустить лекарство и спрятать инструмент в кулаке.
— Я — Кондратий! Кондратий Селиванов, — не своим голосом чревовещала Ульяна, сжимая пальцы под его подбородком. — Ты хотел знать, где я клад зарыл? Ты? Отвечай, окаянная душа, до чужого добра охотник! Так ж бери золото в обмен на жизнь твою. Клад лежит…
И назвала условленное ею же место, где безделки из ювелирной лавки спрятала.
С криками ужаса — а боли Биреев не почувствовал в панике, даже руки не поднял к воротнику — он заметался, как пойманный зверь, пытаясь сбросить с себя повисшую на шее Ульяну. Та через мгновение обмякла и скатилась на пол, изобразив глубокий обморок.
Толпа, было уже просочившаяся меж двумя створками дверных штор, потянулась обратно. Несколько молодых людей нашли в себе силы, превозмогли страх, опустились, кто рядом с Зои, дабы привести ее в чувство, кто у ног той барышни, что так и лежала в дверях. Принесли графин с водой, передавали из рук в руки, освежали лица.
— Невероятно! Фу, ты, Господи.
— Кто бы мог подумать!
— Откройте ставни! Воздуха!
— Ну и ночка!
— Ну и дела! — раздавался шепот отовсюду. Гости старались подавить страх наигранной шутливостью, в голосах их ясно читалось облегчение.
Самое страшное позади — полагали они.
Но медиум думала иначе. Сцена была тяжелой, но недоигранной. И превозмогая боль в руке — игла в кулаке переломилась, вспорола кожу, — молилась лишь об одном, чтобы парик с ее головы не слетел, не испортив всей картины. Гостям же было далеко не до деталей, к которым Ульяна всегда проявляла излишнюю щепетильность. Биреев, все еще не замечая пульсирующей боли от вколотого спиртового раствора камфары, не обращая внимания на запах, который источает его воротник, тоже облегченно прислонился к стене, улыбался краем рта.
Но раствор уже начинал действовать. И он наконец ощутил, как начинает задыхаться. Как и ожидала коварная Элен Бюлов, сердце его зашлось такой бешеной дробью, что бедный банкир, хватаясь за грудь, стал бросаться из стороны в сторону, не зная, куда себя деть от неприятного ощущения, — не иначе кто-то ворвался в тело и заставляет метаться, как больной падучей.
— Осторожно! — превозмогая наигранную тяжесть в теле и корчась от воображаемой боли, Ульяна приподнялась на локте, а руку, всю перепачканную кровью, протянула Бирееву. — Он покинул мое тело. Но теперь он в вас!
Толпа ахнула.
— Держите его! Держите, умоляю вас! — продолжала стенать Ульяна. До того она вжилась в роль, что даже желания расхохотаться ни разу не возникло. — Это настоящее чудище! Он чуть меня только что не убил…
Она сжалась, спрятала лицо в ладони и совершенно искренне и неподдельно на сей раз разрыдалась. Долгую минуту ее плечи сотрясались от истерического плача. Обычно она прибегала к этой уловке, чтобы скрыть смех, — уж больно часто получалось так, что, играя, невозможно было без умиления и веселья смотреть на лица невольных жертв спектакля. Она и Ромэна учила всегда: если разбирает хохот, закрыть лицо руками и отвернуться, сделав перед этим гримасу понесчастней.
На этот раз Ульяна увлеклась больше обычного.
Всхлипывая, даже подумала: «В следующий раз, если и буду разыгрывать смерть, к примеру, как бы настоящего яду в чувствах не хлебнуть. Ах, до чего я хороша!»
Пока Ульяна изучала природу своего артистизма, Биреева уложили на пол, и несколько человек придерживали его за руки и за ноги.
— Врача! Врача! О господи боже, — стонал он, красный, как вареный рак, извиваясь, как уж.
— Дарья Валерьяновна, и вправду, быть может, стоит позвать…
Ульяна опомнилась, окинув взглядом толпу. Среди гостей не было врачей, она об этом позаботилась заранее, отбирая игроков своим альтернатором, — иначе ей бы пришлось не сладко.
Она поднялась и, шатаясь, приблизилась к лежащему на полу больному. Толпа хлынула от нее в обе стороны, остались только те из мужчин, кто придерживал Биреева за руки. Взору Элен Бюлов открылась чудеснейшая картина, принадлежащая ее кисти, — жалостливо стонущий и корчащийся от внутреннего распирания негодяй, позволивший себе иронию в сторону противника, в стократ его превосходящего.
«То-то же!» — промелькнуло в ее мыслях. Она стояла, с потаенным довольством разглядывая сверху поверженную жертву. Точно так же она ощущала себя лишь единожды, когда облаченная в черную накидку и с маской на лице стояла у подножия разрытой могилы, из которой пытался выкарабкаться насмерть перепуганный Иноземцев.
— Демона надо изгнать, — проронила она тихим, истощенным голосом.
Ее лицо со слегка потекшей у глаз черной краской, делающей ее похожей на утопленницу Мими, с перепачканными собственной кровью щеками, было искажено несчастной гримасой. Вспомнив своего перепуганного Ванечку, она вновь испытала муки совести и даже позволила слезам — горьким и обильным — потечь по лицу. Хоть те окончательно попортили грим.
— О господи боже, — стонал банкир. — Не надо прошу вас! Врача, врача…
— Врач не помогать здесь, — прошептала Ульяна таким глубоким, грудным, ласковым голосом, словно в любви признавалась, и опустилась рядом с несчастным на колени. — Простите меня, Петр Евгеньевич…
«Всегда, — учила она Ромэна, — говори с теми, чью бдительность ты желаешь усыпить, так, словно признаешься в любви, и тогда противник окажется в твоей власти. Помни, власть любви безгранична. Пользуйся ею, но не угоди сам в сети того, кто, быть может, пользуется таковой властью с не меньшим мастерством, чем ты».
Закрыв глаза, Ульяна глубоко вздохнула и, словно над клавесином, вознесла над распростертым банкиром руки. В одной из ладоней меж пальцами был зажат осколок иглы. Банкир инстинктивно сжался, дернулся.
— Простите меня, миленький, Петр Евгеньевич, надо демона изгнать.
Ее ладони заскользили по лицу, шее, рукам, оставляя едва заметные уколы на коже. Бедный Петр Евгеньевич вскрикивал. И не от боли даже, а от осознания своей ничтожности и беспомощности перед властью сил, над которыми смел потешаться, от неожиданности, от непонимания, что же так пронзает тело, словно током.
Несколько минут Ульяна творила свой ритуал, сидя на коленях, вскидывая ладони и опуская их к телу одержимого демоном. Она то читала ритуальные заклинания на неведомом никому языке, сочиняя его тотчас же, на ходу, то склонялась к щеке и уху жертвы. Она шептала слова утешения таким располагающим, нежным манером, точно мать утешает дитя, точно Тристана умоляет Изольда, что в конце концов банкир стал смирным, на все прикосновения реагировал как пациент, доброю волей явившийся к зубному врачу. Из-под опухших век он глядел на медиума, провожал движение ее рук с огромным вниманием и преисполненный искренней надеждой на выздоровление. И мужественно жмурился, когда та опускала пальцы. Со всей силой неведомого им прежде суеверия уверовал Биреев в магическую силу этой девушки.