— Да, господин, я всегда обращаюсь с ним бережно, — покорно ответил он.
— И пришли сюда Юсуфа, пусть принесет нам два кофе, — велел напоследок каллиграф.
Из мастерской вышел маленький косоглазый мальчик и спросил Фарси, какой именно кофе он хочет.
— Много сахара и чуть-чуть кардамона, — ответил тот, после чего малыш отправился в кофейню Карама в самом конце улицы.
Наблюдая за мальчиком, Назри удивился его опрятности. Вообще, учеников Фарси от работников соседних лавок отличала какая-то особая элегантность.
— Каллиграфия не терпит небрежности, — коротко ответил мастер на комплимент клиента.
— Сегодня я пришел к вам с необычной просьбой, — сказал Назри, допив свой кофе и подвигая стул ближе к Фарси. — Это личное, для женщины, понимаете? — продолжал он шепотом. — Разумеется, не для жены. Кто пишет любовные послания законной супруге?
Каллиграф холодно усмехнулся.
— Вот, посмотрите. — Назри достал из бумажника сложенную записку, развернул и протянул мастеру.
Фарси прочитал фразу, которая ему понравилась.
— Какого размера должна быть надпись? — спросил он.
— С мою ладонь, — прошептал Назри. — И прошу вас… не жалейте золота.
— Это срочно?
— Да, как всегда. И снова нужно будет сделать сопроводительное письмо. Вашим чудесным почерком, но без моей фамилии и обратного адреса. Чтобы дама могла его показать, понимаете? Достаточно будет подписать его моим именем: Назри.
— Но вы должны изложить, что хотите сказать ей в этом письме. А я уж постараюсь сформулировать.
Назри заерзал на стуле. К этому вопросу он оказался не готов.
— Ну знаете ли… что-нибудь про любовь и все такое… — пробормотал он.
Каллиграф усмехнулся про себя, глядя на беспомощность, с какой этот могущественный и богатый человек пытается выразить свои чувства.
— Хорошо, — снисходительно кивнул он. — Тогда скажите, по крайней мере, что любит эта дама и что вы находите в ней особенно красивым. Подумаю, как мне это оформить.
Назри покраснел, точно ребенок, и принялся расписывать голубые глаза и прочие достоинства своей проститутки. Под конец он упомянул об удивившем его признании, что она любит слова больше, чем мужчин.
Мастер все записал. В душе он позавидовал этому денежному мешку, любовница которого преклонялась перед искусством каллиграфии.
Только на улице Назри почувствовал, что вспотел.
12
Всю жизнь потом Нура с благодарностью вспоминала время, проведенное у портнихи Далии. Чего она только не узнала за эти три года! Позже она повторяла, что если отец приобщил ее к чтению, а мать к кулинарии, то Далия научила ее жить.
Работа у Далии нравилась Нуре еще и потому, что она позволяла ей меньше бывать дома и общаться с матерью. Девочка освобождалась от уборки и готовки. Теперь у нее была профессия, а это мать уважала.
Дом портнихи стоял в месте, где сходились два переулка, и имел необычную треугольную форму. Он походил на нос огромного парохода и имел две двери — по одной с каждой стороны. У него не было внутреннего двора. Только узенькая полоска земли, засаженная садовыми растениями, отделяла его от соседних домовладений. Старый корявый померанец, высокая пальма и два лимонных дерева с непроходимыми зарослями олеандра и роз между ними образовывали настоящие джунгли, огороженные темно-зеленой с белыми вкраплениями цветов стеной вьющегося жасмина.
В середине террасы, выложенной наподобие шахматной доски красной и белой плиткой, плескал небольшой фонтан. Здесь швея и ее помощницы отдыхали после работы. На террасе десять месяцев в году пили чай и кофе и курили. В мастерских это строго запрещалось.
Ателье располагалось на первом этаже. Оно состояло из уютной приемной, двух мастерских, просторной кухни и небольшого складского помещения. Туалет находился в маленьком домике в саду, за померанцем.
На втором этаже жила Далия. Туда она никого не пускала, даже Нуру. Над третьим этажом находилась мансарда, куда вела лестница, пристроенная к заднему фасаду. Там же располагалась большая площадка, где сушилось белье. Но она не была огорожена перилами, как в доме Нуры. Девушка не любила подниматься туда, чтобы снять или повесить одежду: на шаткой лестнице у нее кружилась голова.
Далия любила дом, который сама купила и привела в порядок. Наследство отца поделили между собой четверо ее братьев. Они ловко лишили сестру доли на основании ее психической неблагонадежности. Обман Далия заметила слишком поздно. С тех пор она не перекинулась ни единым словом ни с братьями, ни с их детьми, хотя те и не оставляли попыток наладить отношения с известной и уважаемой портнихой.
— Сначала верните то, что украли у меня ваши отцы, или катитесь к черту со своей лестью, — говорила Далия племянникам.
Портниха жила в двух шагах от родителей Нуры, и это было единственным, что не нравилось девушке в ее новой работе. Первое время Сахар появлялась у Далии по нескольку раз на дню. Нура стыдилась, потому что мать разговаривала с ней, как с маленькой. Далия быстро поняла, почему так нервничает ее ученица, и решила положить конец ее мучениям.
— Послушай-ка, — сказала она как-то Сахар, поднимая глаза от швейной машинки. — Воспитывай дочь у себя дома. Сюда она ходит, чтобы учиться у меня, и никто, кроме меня, не будет читать ей здесь наставлений. Надеюсь, мы друг друга поняли?
Матери все стало ясно, и визиты сразу же прекратились. Как ни странно, она даже не обиделась на Далию.
— Сильная женщина, — говорила о ней мать. — Она свела в могилу трех мужей и знает, чего хочет.
В ту ночь Нура долго не спала. Как ее родителям удавалось все это время терпеть друг друга? Отец был неисправимый филантроп, который и в последнем преступнике видел несчастного человека, нуждающегося в любви. Мать же, напротив, не доверяла людям. На любого прохожего она смотрела как на волка в человеческом обличье, готового в любой момент сожрать ее дочь.
— Успокойся, мама, ко мне никто не пристает, — смеялась Нура. — Пусть только сунутся — любого пошлю к черту!
Она не говорила матери ни о парикмахере, чей взгляд, казалось, оставлял на ее коже следы ожогов, ни о продавце бобов Измаиле, к которому питала симпатию.
Лавка Измаила находилась неподалеку от их дома. Ее хозяин отличался приветливостью, хорошо одевался и чисто брился, однако в квартале не было мужчины уродливее его. Измаил имел лицо стервятника и тело бегемота. При этом, всегда в хорошем настроении, он, перекрикивая трамваи, во весь голос расхваливал свой товар: вареные бобы, фалафели и другие вегетарианские блюда, которые продавал за буфетной стойкой.
В его тесном магазинчике едва хватало места для горшков, фритюрницы и его самого. Отец Нуры говорил, что, если Измаил хоть чуть располнеет, ему некуда будет поставить солонку. Тем не менее соседям нравилась стряпня Измаила, секреты которой он унаследовал от своих предков. Двадцать два их поколения — так гласила вывеска над дверью — жарили и тушили овощи в этой лавке. Рассказывали, что сам султан Селим останавливался здесь на пути в Палестину и Египет, привлеченный аппетитными запахами. Свою благодарность султан изложил на бумаге, которая вот уже четыреста лет висела на стене и вплоть до распада Османской империи служила предкам Измаила надежной защитой от посягательств чиновников.
Когда Измаил видел Нуру, губы его сами собой изображали поцелуй. Иногда он даже прикасался ими к ручке своего огромного половника, кокетливо играя при этом бровями.
— Выходи за меня, Дамасская Роза! — крикнул он как-то утром, когда Нура, погруженная в свои мысли, шла по улице.
Она вздрогнула, а потом рассмеялась. С тех пор на душе у нее теплело от взгляда Измаила, и она проходила мимо его лавки медленно и с высоко поднятой головой, с наслаждением внимая его поэтическим признаниям.
Чем мог быть опасен этот толстяк? Два раза являлся он Нуре во сне шариком фалафели. Разбрызгивая вокруг себя кипящее масло, он кричал нараспев: «Съешь меня! Съешь меня!», и Нура пробуждалась с улыбкой на лице.
С десяти-одиннадцати лет она перестала посвящать мать в свои тайны, жалея и ее, и себя. И поэтому время от времени, когда мать обнаруживала нечто вызывающее у нее опасения, у них случались ссоры.
В то время все дамасские девушки и молодые женщины были влюблены в певца и актера Фарида аль-Атраша,[9] исполнителя популярных песен о любви. Самый печальный голос арабского мира, он умел довести до слез любую женщину. Газеты еженедельно сообщали о его новых романах. Поговаривали, правда, что слабому полу Фарид аль-Атраш предпочитает мальчиков, но женщины этому не верили.
Отец Нуры оставался равнодушен к его искусству. Мать ненавидела аль-Атраша за то, что тот соблазняет девушек своими песнями.
— Он же друз![10] — восклицала она. — И чего можно ожидать от человека, чья мать зарабатывала на хлеб игрой на лютне? Ты знаешь, чем кончила его сестра? Она утонула в Ниле. Это была красивейшая женщина арабского мира, но вместо того, чтобы стать королевой, она пела по ночным кабакам, пока ревнивый любовник-англичанин не бросил ее в реку, предварительно задушив.
Портниха Далия боготворила Фарида аль-Атраша. Она не только постоянно напевала его песни, но и пересмотрела все фильмы с его участием в кинотеатре «Рокси». Некоторые из них, вроде «Мечты молодости» или «Медового месяца», она видела по меньшей мере раз десять. Над ее столом в мастерской висела рекламная афиша фильма «Я не могу так поступить», на которой Фарид как будто собирался что-то сказать зрителю, в то время как его партнерша, танцовщица Тахия Кариока,[11] ревниво наблюдала за ним со стороны. И каждый раз, когда клиенты торопили Далию, она молча показывала пальцем на плакат и возвращалась к шитью.
Однажды — Нура к тому времени уже больше года училась у Далии — среди работниц ателье пронесся слух, что скоро в кинотеатре «Рокси» пройдет новый фильм с участием Фарида «Последняя ложь» и на премьере ожидается сам исполнитель главной роли, с детства живший в Каире.