Лишь раз представилась ему возможность приоткрыть краешек волновавшей его тайны. Это случилось в тот день, когда, явившись в мастерскую, Назри не застал там Фарси, который через своего старшего ученика просил его подождать. Чтобы клиент не скучал, подмастерье показал ему каллиграфию. Очередное приветствие президенту представляло собой сплошной узор из тонких вертикальных линий, размашистых петель и множества точек. Назри смог различить во всем этом только имя Аллаха.
— Я ничего не понимаю, — робко обратился он к подмастерью, — и прошу вас объяснить мне.
Тот поначалу удивился, а потом, приветливо улыбнувшись, принялся водить пальцем по стеклу. И вскоре из неразличимого клубка завитушек стали проступать отдельные слова: «вождь народа», «полковник Шишакли», «Господь ведет тебя». Назри поразился, как легко читается текст. Однако вскоре все снова исчезло. Остались слова «Аллах», «Шишакли» и «вождь», остальное скрылось в золотой чаще линий.
1954 год начался плохо. То там, то здесь вспыхивали мятежи. Шишакли стал отменять еженедельные приемы, теперь Назри видел его только в газетах. На фотографиях президент выглядел бледным и постаревшим, с печальным и потерянным взглядом. Назри снова подумал о крестьянском сыне, однажды открывшем ему боль своего сердца. «Лишь шрамы и тернии», — шептал Назри, словно читая эту фразу в глазах Шишакли.
А весной президент был свергнут в результате бескровного переворота. Шишакли произнес короткую прощальную речь и покинул страну, прихватив с собой чемоданы с золотом и долларами. Несколько недель Назри пребывал в трауре. Им нечего бояться, заверил его управляющий Тауфик. Новое демократическое правительство откроет границы. Никто не посмеет трогать предпринимателей в свободной стране. Его, по правде говоря, порядком раздражал этот недалекий крестьянский сын, слишком много говоривший о делах, в которых ничего не смыслит.
— Теперь тебе не надо будет каждый месяц заказывать дорогую каллиграфию, — смеялся Тауфик.
Назри возмутила неблагодарность и бесчувственность Тауфика. Фраза «ты уволен» уже вертелась на языке, но Аббани сдержал гнев, когда услышал ликование соседей, еще недавно демонстрировавших готовность отдать жизнь за президента Шишакли. Тогда Назри успокоился на мысли, что Дамаск — шлюха, раздвигающая ноги перед любым правителем. Новый носил имя парламентской демократии.
Он вдруг обнаружил, что давно уже любит свергнутого президента, как брата, хотя до сих пор и не признавался себе в этом. Назри не давал покоя кошмарный сон, в котором он видел его на пороге своего дома вместе с каким-то человеком. Шишакли улыбался своему спутнику, лица которого Назри никак не мог вспомнить. А потом улыбка вдруг застывала, превращаясь в маску, незнакомец направлял на Шишакли пистолет и раздавался выстрел. Назри просыпался в холодном поту.
Страна не погрузилась в хаос, как предсказывал президент. Летом 1954 года дамасцы казались Назри приветливей, чем обычно, они как будто стали громче смеяться, и никто уже не вспоминал низложенного тирана. Никогда еще крестьяне не собирали такой богатый урожай. А в киосках неизвестно откуда вдруг появилось свыше двадцати разных газет и столько же журналов.
Происшедшие в стране перемены проститутка Асмахан восприняла холодно.
— Для меня все мужчины равны, — равнодушно заметила она. — Когда они без одежды, я не делаю разницы между зеленщиком и генералом. Нагота скрывает лицо лучше любой маски.
У Назри по спине пробежал холодок, когда на обратном пути он понял смысл этих слов.
Тем не менее Асмахан нравились каллиграфии, которые дарил ей Назри, и она восхищалась письмами, якобы написанными Хамидом Фарси под его диктовку. В них воспевалась жизнь со всеми ее радостями, но не было ни слова о горячей любви Назри Аббани к Асмахан. Когда нечто подобное сквозило между строчек, Назри просил каллиграфа переделать письмо.
— Я не хочу, чтобы она неправильно меня поняла, — говорил он. — Женщины каждое слово истолковывают по-своему. Это мы, мужчины, понимаем все буквально. Давайте не будем усложнять.
Тогда Фарси предложил написать, что Назри не может уснуть от тоски по Асмахан, но то, что сам он считал лишь поэтической фантазией, вскоре обернулось самым настоящим пророчеством. День ото дня господин Аббани чувствовал все сильнее, что любовь к Асмахан сводит его с ума. Лишь при упоминании одного ее имени на душе у него теплело. Как ни клялся Назри самому себе не привязываться к ней, в конце концов был вынужден признать, что сердце его не слушает. С тем же успехом он мог бы приказать самому себе не умирать. Самое же скверное состояло в том, что никому, даже аптекарю Элиасу, не мог он рассказать ни о своей страсти, ни о снедавшей его ревности к другим мужчинам Асмахан, потому что боялся быть высмеянным. Представить только, что солидный мужчина, имеющий трех жен, потерял голову из-за какой-то шлюхи, словно неопытный юнец!
Никто не знал, что Назри с детства дал себе обет ни к кому не прикипать душой, а если, случалось, осмеливался его нарушить, любимый человек все равно оставлял его. Маленьким мальчиком он глубоко почитал своего отца, мать же была для него одной из многих женщин отцовского гарема. Он оценил ее лишь годам к двадцати, осознав все ее достоинства, и уж тогда стал превозносить сверх всякой меры. Свою третью жену он взял лишь за то, что она нравилась матери. Назиме и впрямь отличалась покладистым характером и имела хорошо подвешенный язык, однако, к его огорчению, была слишком непривлекательна. И что же сделала мать, вместо того чтобы порадоваться их союзу? Она умерла на следующий день после свадьбы.
Он часто размышлял над тем, что за проклятие преследует его. Или любовь — бездонное озеро, которое человек всю жизнь засыпает свадьбами и семейными хлопотами, чтобы не утонуть в нем? Самыми желанными для него оставались женщины, которых он не мог заполучить. А жены? К первому браку его принудил отец, ко второму — пистолет брата невесты, а третий он заключил, повинуясь желанию матери. О любви ни разу речи не было.
Снова и снова приказывал себе Назри не любить Асмахан, чтобы не потерять ее. Но каждый раз, блаженствуя в ее объятиях и утопая в ее голубых глазах, он терял контроль над собой. Иногда он даже громко пел, лежа с ней в постели, хотя и знал, что голос у него ужасный.
— Ты можешь кричать, как Тарзан, — это смешно, — сказала она как-то раз. — Только прошу тебя, не смотри на меня сальными глазками. Я боюсь тебя такого и начинаю подумывать о том, чтобы заменить тебя каким-нибудь старичком, чопорным и безопасным.
Назри смущенно улыбнулся и с тех пор старательно прятал свои чувства под маской безразличия.
— Можете ли вы подобрать слова так, чтобы любовь, которую они скрывают, проникала прямо в сердце, не рискуя показаться смешной разуму? — спросил он как-то раз Хамида Фарси.
В этот жаркий майский день Назри настроился на обстоятельный разговор с мастером. Он хотел заказать тому каллиграфию с полным именем Асмахан и особенно изысканное сопроводительное письмо.
— Как же слова достигнут сердца, минуя ворота разума? — спросил его Фарси.
Сейчас он работал над заголовком какой-то книги. Назри зачарованно следил, как он выводит тени составлявших его букв. Они появлялись там, где должны были бы быть, если бы свет падал со стороны левого верхнего угла. Под пером мастера заголовок на глазах обретал третье измерение.
— Так же как каллиграфия радует душу, даже если не можешь ее прочитать, — ответил на его вопрос Назри.
Фарси вздрогнул и поднял глаза. Он не ожидал услышать такое от полуграмотного толстосума. Повисла напряженная тишина, которая длилась от силы пару минут, но для Назри растянулась в вечность.
— Это совсем другое, — наконец сказал мастер. — Каллиграфия воздействует на мозг посредством внутренней музыки, а потом уже открывает путь к сердцу. Как мелодия, которая ни о чем как будто не говорит, делает вас тем не менее счастливым. — (Назри ничего не понял, но кивнул.) — В любом случае не будет ошибки, если подарить ей известное стихотворение о любви, и чем древнее, тем лучше, — продолжал Фарси. — Всегда можно представить дело так, что вы посылаете его просто потому, что оно вам понравилось. Конечно, оно не минует ворот ее разума. Любовное признание нельзя провезти контрабандой.
— Всегда надежнее выражаться двусмысленным языком поэзии, — заметил Назри.
Он видел эту фразу в утренней газете, и она ему приглянулась. В заметке речь шла об одном высказывании нового главы государства, известного своей манерой злоупотреблять эзоповым языком.
— Это срочно? — поинтересовался Фарси.
Недавно он получил почетное задание от министерства переработать все школьные учебники в духе демократии и убрать из них любое упоминание о президенте Шишакли. Но лишь только собрался он пожаловаться господину Аббани на занятость, как тот неожиданно резко оборвал его:
— На сегодняшний день у вас нет более срочных дел, чем заказы Аббани. Парламент подождет. Надеюсь, вы со мной согласны?
И Хамид Фарси повиновался, потому что Назри платил ему в десять раз больше любого другого ценителя его искусства.
Уже на пятый день Асмахан получила украшенную изящной рамкой каллиграфию известного любовного стихотворения Ибн Саидуна. Как всегда, она нашла ее восхитительной, а сопроводительное письмо тронуло ее до слез. Назри стоял посреди комнаты и наблюдал за юной проституткой, пораженной его подарком. Он видел, как растаяла ледяная клетка ее равнодушия и Асмахан выпала из нее прямо в его объятия.
— Сегодня делай со мной что хочешь. Ты господин моего сердца, — сказала она и отдалась ему с такой страстью, как никогда раньше.
Назри провел у нее всю ночь, а наутро она отказалась брать у него деньги.
— Этим письмом ты вернул мне то, что украл у меня мир, — прошептала она и поцеловала его в губы.
Выйдя на улицу, Назри еще некоторое время постоял под дверью ее дома, вспоминая прекрасную грудь, губы и духи, которыми она сбрызгивала свои волосы после купания. Теперь он не сомневался, что Хамид Фарси послан ему на счастье.