Карам угостил его в тот день фаршированными баклажанами. У матери Салмана это блюдо тоже получалось хорошо, однако у него самого вечно выходило пережаренным и отдавало горечью его души.
— Ну? — спросил Карам, лишь только юноша насытился. — Ты влюбился?
Салмана обеспокоил его вопрос.
— Нет, но как только это случится, я поставлю тебя в известность, — ответил он.
На следующий день Салман поздоровался с женой господина Фарси еще до того, как она открыла дверь:
— Добрый день, мадам.
Госпожа Фарси приветливо улыбнулась и вместе с матбакией дала ему пакетик с абрикосами. От кузины ее матери, как объяснила она.
В тот день мастер ел мясной пирог, запеченный картофель и салат. А у Карама была бамия в томатном соусе и рис. Салман не любил склизкую бамию. Он взял козий сыр, хлеб и немного оливок.
В тот день в мастерской пахло абрикосами. Для Салмана их аромат был отныне связан с красивой женой каллиграфа.
Со временем Карам еще больше сблизился с Салманом. Теперь владелец кафе жаловался ему на парикмахера Бадри, который, несмотря на свои мускулы, оказался раним, как школьница. Разумеется, Карам не называл имени своего любовника, которое и без того давно уже было известно Салману.
— Иначе он покинет меня, — причитал Карам. — Он так боится своих людей и стесняется наших отношений.
— Каких еще людей? — не понял Салман.
— Тебе незачем это знать, — махнул рукой Карам. — Они очень религиозны, и любовь между мужчинами считается у них большим грехом, — добавил он полным отчаяния голосом.
Обычно немногословный и мрачноватый, Бадри весь преображался, когда рассказывал о своих видéниях. В них были мужчины и женщины в языках пламени. Они превращались в ужасных животных или высовывали двухметровые огненные языки. И все потому, что жили в грехе, в то время как праведников по окончании молитвы ангелы на крыльях переносили в Мекку и обратно. Нечто подобное Салман слышал еще в школе о христианах, но никогда не верил этому.
Со слезами на глазах Бадри рассказывал о разных европейских и американских знаменитостях — изобретателях, актерах, генералах и философах, — которые тайно приняли ислам, потому что слышали среди ночи голос, призывавший их на арабском языке перейти в единственно правильную веру.
— Почему же они скрывают это? — поинтересовался Салман, который слышал нечто подобное и от католических священников.
— Потому что прежде они должны выполнить свою миссию среди неверных, — невозмутимо отвечал ему Бадри, как будто располагал информацией из самых первых рук.
Теории Бадри оставались непостижимы для рассудка. От его рассказов у Салмана через некоторое время начинало звенеть в ушах. Сара говорила, что иной раз ей нужно несколько часов, чтобы вымести из головы весь мусор после общения с родственниками и соседями. На ликвидацию последствий бесед с Бадри требовались дни.
Как-то ночью парикмахер явился в дом Карама с каким-то человеком. До Салмана доносились их голоса, но, занятый упражнениями в каллиграфии, он не имел особой охоты слушать всякие бредни, поэтому остался в своей комнате.
Наконец раздался телефонный звонок и громкий смех Карама.
Немного погодя владелец кафе появился в комнате Салмана с чашкой чая и вежливо сообщил, что у него на кухне важный разговор с гостями и будет лучше, если Салман некоторое время посидит у себя.
— Я и не собираюсь мешать вам, — успокоил его Салман. — В понедельник я должен показать мастеру три очень сложных упражнения шрифтом «тулут», которые мне пока не даются.
Карам улыбнулся и ушел.
Через час по пути в туалет Салман услышал, что на кухне идет ожесточенный спор. Бадри и незнакомец, лица которого Салман не мог видеть, недвусмысленно заявляли, что «чертово отродье надо перерезать, как коз». Карам с ними не соглашался.
— Если хочешь как следует насолить врагу, — говорил он, — не убивай его, а просто мучай и желай ему долгих лет жизни.
У Салмана задрожали колени, а сердце было готово выпрыгнуть из груди. Молнией метнулся он в сад, где некоторое время от ужаса не мог расстегнуть штаны. Из-за пережитого шока ему расхотелось делать то, зачем он сюда пришел. Кого мечтали извести эти двое и при чем здесь Карам? Лишь через годы разрозненные эпизоды, как пазл, сложились в целостную картинку. А в тот вечер рука Салмана дрожала так, что занятия каллиграфией пришлось отложить.
Секрет знаменитых чернил Салман узнал уже в первые месяцы. Он участвовал в их приготовлении лишь в качестве подручного, однако все видел и удержал в памяти необходимые пропорции. Потом он тайком записал их на бумажку, откуда в пятницу собирался перенести в тетрадь, что хранилась у Карама.
В мастерской вдруг понадобилось много разноцветных чернил, чтобы выполнить заказ одного архитектора, разработавшего проект новой мечети. Чернила готовил Ради под руководством Самада. А Салман с рынка пряностей мешками таскал гуммиарабик.
Растворив его в воде, Самад соединял раствор с точно взвешенным количеством сульфида мышьяка и порошком из какого-то пакета без этикетки. На вопрос Салмана о содержимом последнего Самад пробурчал что-то насчет натрия. В тот день Ради замешал большое количество ярко-желтой краски. Для небольших и совсем миниатюрных каллиграфий брали дорогой экстракт шафрана, но пользоваться этой благородной краской разрешалось только мастеру Хамиду. Оранжевый цвет Самад тоже получал из сульфида мышьяка, белый — из свинцовых белил, а синий — из перетертого в пыль лазурита. Для одних оттенков красного была нужна киноварь или оксид свинца, для других — мыльник, квасцы и вода. Экстракт кошенили, названный так в честь насекомого, служащего для него сырьем, делал красный более интенсивным.
Самад предупреждал об осторожном обращении с красками, среди ингредиентов которых, в отличие от безобидных чернил, было много сильных ядов. Но подмастерье Ради только смеялся над страхами Самада. Он все размешивал руками, которые потом не мыл даже перед едой. Год спустя у него начались сильные спазмы желудка. Как человек небогатый, он не мог пригласить более или менее приличного врача, поэтому лечился отварами и прочими домашними снадобьями. Лицо Ради побледнело и посерело, как будто он работал на стройке. Весной его часто рвало, а к концу февраля 1957 года, незадолго до того, как Салман покинул ателье, Ради был болен настолько, что не мог работать. У него отнялись руки, а когда он говорил, на лице появлялась страшная гримаса. На деснах Ради образовалась черная кайма. Наконец, выплатив небольшое выходное пособие, Хамид отпустил его.
Однако мастер не любил краски не только из-за их токсичности.
— Черное и белое — это музыка, — так он сказал однажды одному клиенту. — Когда взгляд скользит между двумя этими полюсами, возникает ритм, компоненты которого — эмоции точности. Цвет — это игра, легкое наслаждение хаосом.
Салман записал эту мысль на краешке старой газеты, оторвал клочок и сунул в карман брюк, прежде чем идти подавать чай.
Лишь золото на зеленом или голубом фоне нравилось мастеру. «Мой золотой экстаз», — так он называл это.
Одно время Салман спрашивал себя, зачем мастер снова и снова отправляет его на рынок специй за медом, хотя сам меда не ест. Ответ он узнал в конце августа: это был золотой цвет, королева красок, замешивать и использовать которую могли только Самад — правая рука мастера — и сам Фарси. Более того, никому не дозволялось наблюдать в это время за их работой. Салман подсматривал тайком, когда каллиграф уходил в маленькую кухоньку в задней части ателье. Прямоугольные и тонкие, как пленка, пластины золота, получаемые путем вальцовки и отбивки, хранились между листами пергамента в толстой тетради с кожаным переплетом.
Хамид брал фарфоровую чашу, добавлял в нее мед, желатин, растворенную и отфильтрованную смолу, затем погружал туда золотой лист и тер его указательным пальцем, пока тот не растворялся. Потом делал то же самое со вторым, третьим и четвертым листом. Наконец мастер подогревал раствор и отставлял на некоторое время в сторону. Затем Хамид Фарси декантировал жидкость,[14] а незначительный нерастворенный осадок оставлял на несколько дней в чаше высыхать. Он добавлял в золотой раствор воды и размешивал его до однородной консистенции. Потом помещал в бутыль остаток из чаши и заливал его золотыми чернилами.
Золотую краску Хамид всегда наносил толстым слоем, а потом полировал поверхность гладким драгоценным камнем, пока буквы не начинали блестеть.
Салман обратил внимание и на острый золингенский нож каллиграфа. Нож Самада, которым он очень гордился, был сделан на знаменитом заводе в иранском городе Синган. Самад купил его у одного иранца, бывшего в Дамаске проездом.
Свой же Салман получил от одного молчаливого сапожника-армянина, жившего по соседству. Салман написал для него красивый прейскурант, потому что сапожник был не больно силен в арабском, и получил нож в качестве благодарности.
Салман постигал и сложное искусство приготовления перьев из тростниковых и бамбуковых палочек. Наиболее тяжело ученикам давался последний надрез, определявший длину и угол наклона пера.
— Не пили, а режь! — испуганно кричал Самад помощнику Саиду.
Самад взял бамбуковую палочку, положил ее на деревянную дощечку и обрезал одним ударом ножа. Потом заточил и расщепил на конце, чтобы можно было набирать чернила. Кончик пера получился острым и имел угол наклона около тридцати пяти градусов.
Помощник только рот разинул от удивления.
— Вот теперь ты сможешь писать шрифтом «тулут», — сказал он. — Будь уверенней, иначе у твоего пера вместо острого язычка, которым оно должно ласкать бумагу, будут зубы. А таким инструментом ты не решишься нацарапать даже собственной теще.
С этими словами Самад возвратился на свое место.
Следующую пятницу Салман посвятил приготовлению перьев. Он чувствовал, что ему не хватает не только опыта, но и решимости, чтобы нанести один-единственный точный удар.