Похоже, в своем далеком Хомсе Сара была лучше информирована о соседях, чем Салман в Дамаске. Она рассказывала о Саиде. Этот красивый юноша вырос в толстого, большого мужчину, который даже передвигался как женщина. Уже давно люди заметили странности в развитии этого мальчика.
— Саид — мужчина-проститутка, — объяснила Сара. — Сначала он ублажал клиентов в бане, получая за это хорошие чаевые, потом его соблазнил один из них, другой добился своего с помощью денег, ну а третьему он пошел навстречу просто так, — вздохнула она.
Еще девочкой она жалела, что такой красивый мальчик встал на порочный путь.
— Печально, — кивнул Салман.
Он вспоминал посетителей кафе, которые за чаевые любили щупать официантов. Это были одинокие мужчины, богатые и бедные, и Салман всегда старался растолковать им без обид, что он не тот мальчик, который им нужен.
— Ну а у тебя как? — неожиданно спросила Сара. — Уже влюбился или все еще живешь как монах?
— И монаху не всегда под силу устоять перед искушением, — улыбнулся Салман. — Ее зовут Нура, и она ввергнет в грех любого отшельника!
— Не так громко! — покачала головой Сара. — Или ты еще на той стадии влюбленности, когда гормоны мутят разум?
— Я нисколько не преувеличиваю, — возразил Салман. — Ты видела актрису Одри Хепберн?
— Да, конечно. «Римские каникулы», «Сабрина». Эти фильмы я смотрела по два раза. Но при чем здесь она?
— Они с Нурой похожи как близнецы.
— Ты шутишь?
— Серьезно, — ответил Салман и тут же добавил, вспомнив слова Карама: — Но главное — я ее люблю. И я не отступлюсь от нее, даже если она потеряет один глаз или охромеет. Она у меня здесь, — хлопнул он себя по груди. — Она почти такая же замечательная, как ты.
— Ну а ты у нас такой обаятельный, что устоять перед тобой невозможно, — усмехнулась Сара.
— О да! — воскликнул Салман. — У меня есть поклонники и в кафе, и в мастерской.
— И чем она занимается, твоя красавица?
В это время появился Саид. Устало поздоровавшись, он направился в свою квартиру, где после смерти заменившей ему мать вдовы проживал один.
— Она училась на швею, но не работает по этой специальности, потому что ее муж — состоятельный каллиграф, — ответил Салман и не смог сдержать язвительную усмешку: он знал, чтó сейчас скажет подруга.
— Салман, Салман… — покачала головой она. — Это жена твоего мастера или кого-нибудь из его врагов?
— Это его жена, — кивнул Салман. — Для жен его врагов мне понадобился бы целый гарем. Их у него множество.
— Ах, мальчик, мальчик, как ты изменился, — удивленно продолжала Сара. — Ты стал речист, будто журналист.
— Любовь изменила меня, — сказал Салман. — И наплевать, что она мусульманка.
— Что здесь поделаешь! — воскликнула Сара. — Отговаривать тебя от этой женщины бесполезно, но мне важно, чтобы тебе не прострелили голову в каком-нибудь темном переулке. Будь осторожен! А я каждую ночь, прежде чем закрыть глаза, буду молить Деву Марию защитить тебя.
С этими словами Сара погладила его по голове и встала. Они с матерью собирались навестить ее больную тетю, и Файза уже поджидала дочь.
— Как тогда жука, — прошептал ей вслед Салман.
Но Сара его не услышала.
В среду Салман должен был в последний раз за эту неделю принести обед мастеру Фарси, который в четверг уезжал на три дня на Север. Салман предложил Нуре встретиться с ним в доме Карама, где он по пятницам работал один.
— Мы сможем целый день провести вместе, — сказал он.
Нура записала адрес и нужные номера автобусных и трамвайных маршрутов и, прощаясь, поцеловала Салмана.
— Мне принести что-нибудь из еды? — спросила она.
— Не надо, — ответил Салман. Еды у Карама было достаточно. — Приходи сама, чтобы я мог насытиться тобой.
Нура рассмеялась. Если бы тогда Салмана спросили, что на свете прекраснее всего, он ответил бы, что это звонкий смех Нуры.
Она вручила Салману матбакию и пакет с выглаженными рубашками и чистыми носками для Хамида. Вечером каллиграфу предстояла важная встреча с одним влиятельным ученым, а времени заехать домой не оставалось.
— Мне тут пришла в голову одна мысль, — сказал Салман, уже направляясь к двери.
Нура засмеялась, потому что хорошо знала все его трюки.
— Мы не целовались целую вечность, — закончила она, передразнивая Салмана.
— Я серьезно, — оборвал он. — Ты разбираешься в каллиграфии?
— Чуть-чуть, — вздохнула Нура. — Но у Хамида лучшая библиотека на эту тему. Ты что-то хотел?
— Кто такой Ибн Мукла? Каллиграфы боготворят его. Твой муж почитает его чуть ли не как святого. И что это за Лига, в которой состоит Фарси? Но ты не должна его об этом спрашивать: это тайное общество. Я случайно подслушал телефонный разговор.
— Я не знаю ни о какой Лиге, — отвечала Нура. — Хамид и тайное общество? Не представляю. Но я попробую разузнать. Если мы увидимся в пятницу, думаю, мне будет что тебе сообщить. — С этими словами Нура поцеловала его в губы. — Ну почему ты такой вкусный?
— Я же обучался искусству зеркального отражения в каллиграфии, — улыбнулся Салман. — И теперь мой рот отражает твои запахи, вошедшие в него после нашего первого поцелуя. Это ты такая вкусная, — уверенно добавил он, прежде чем исчезнуть за дверью.
Какой-то мальчишка уже успел уютно устроиться на багажнике его велосипеда. Увидев Салмана с матбакией в руках, он соскочил и дал деру.
28
В последний раз Нура так рано выходила из дома, когда училась в школе. Она долго думала, не надеть ли для пущей безопасности паранджу, и в конце концов решила, что не стоит.
Сильный ветер взметал клубы пыли вместе с обрывками бумаги и прочим мусором. Птицы в переулках низко летали над землей. «Почему я не воробей или не голубка?» — спрашивала себя она. Одна из соседок сказала как-то Нуре, что она скорее похожа на кактус, чем на какое-нибудь животное или птицу. «Я роза Иерихона», — прошептала Нура. Год от года мучает ее ветер пустыни. Он считает себя ее господином. Но стоит упасть на землю первым каплям дождя, как роза вспоминает, что она есть не что иное, как маленький оазис.
И Нура уже вкусила этих капель. Берегись, Фарси!
В половине седьмого Нура села в автобус на ближайшей к дому каллиграфа остановке. С утра Дамаск выглядит как невинный младенец, его жители заспанны и приветливы, как дети. Нура заметила нищего Тамера, которого не встречала уже целую вечность. Люди разное рассказывали о его внезапном исчезновении, а теперь он возник перед ней веселый, чистый и причесанный. Его лицо было еще мокрым, а с волос капала вода. Обычно Тамер стоял на вокзале Хиджас со своей тростниковой флейтой. Играл он божественно. Говорили, когда-то он был одним из лучших музыкантов оркестра Центрального радио, пока его за какую-то провинность не выгнали оттуда. С тех пор Тамер жил на улице.
Закрыв глаза, можно было услышать в его музыке, как ветер поет в пустыне. В переполненном школьниками автобусе стоял невообразимый шум, но и сквозь него дошла до Нуры печальная мелодия флейты Тамера.
Внезапно Нура вспомнила о своем дневнике. Не сожги она его неделю тому назад, конечно же, посвятила бы страничку и Тамеру. Но уже после первого поцелуя Салмана Нура обращалась к дневнику все реже, и записи уже не отличались прежней наблюдательностью и искренностью. Салман стал тайной, которую никто не должен был знать. Поскольку Нура потеряла всякий интерес к мужу, теперь она писала только о своих терзаниях. Снова и снова отмечала она, что не хочет больше встречаться с Салманом. А в одиннадцать часов в сердце в очередной раз закрадывалась надежда, что сегодня юноша придет хоть чуточку пораньше. Странная, нечеловеческая сила влекла ее к нему. Нура не только чувствовала в себе желание защищать Салмана, как будто он был беспомощный ребенок. Его запах, взгляд, вкус его губ будили в ней дикое физическое влечение, какого она никогда не испытывала раньше, о каком никогда не слышала и нигде не читала. Все это оставалось ее тайной. Салман тоже не должен был знать, в какое исступление поверг ее первый его поцелуй. Уже тогда она решила порвать с ним. Разум убеждал ее, что эта любовная афера замужней мусульманки с христианином может кончиться только трагедией. Однако голос разума звучал робко, словно ребенок в самый разгар буйного народного танца вдруг решил спросить, который час.
Как часто Нура готовилась поговорить с Салманом, спокойно и обстоятельно изложить ему все свои аргументы против этой животной страсти! Но стоило ей услышать удары дверного молотка, как решение менялось: она скажет ему об этом позже, когда они оба будут лежать рядом, усталые и довольные, лучшего времени для объяснений не придумать. Но в нужную минуту Нура обо всем «намеренно забывала», как писала она тогда. Дневник стал беспощадным зеркалом, отражающим ее нерешительность. Салман узнавался в нем с первых строчек, хотя она ни разу не упомянула его имени. Именно поэтому, опасаясь за жизнь возлюбленного, Нура и сожгла тетрадь в медной чаше, а пепел рассыпала под розовым кустом.
В автобусе Нура улыбалась, вспоминая свои метания, а через час уже была на месте. Открыв садовую калитку, как учил Салман, Нура быстро направилась к дому. Дверь распахнулась перед самым ее носом. Не успела Нура испугаться, как улыбающийся Салман впустил ее в прихожую. Первым делом она упала в его объятия и забылась в долгом поцелуе.
— Завтрак ждет, мадам, — сказал Салман, вешая на стул ее пальто.
Нуру это приглашение растрогало до глубины души. На кухне она действительно увидела накрытый стол: джем, сыр, оливки, свежий хлеб и чай. Довольно скромно, однако это был первый завтрак, приготовленный для нее мужчиной.
Салман смутился, разгадав ее чувства. «Давай есть», — только и смог выдавить из себя он, хотя хотелось сказать так много. И долгие годы спустя Салман злился, что не смог в нужный момент воспользоваться ни одним из тщательно подготовленных поэтических вступлений, а вместо этого выдал такую банальную фразу.