вые буквы! Но я не понял. Наверное, об этом написано в тех книгах секретным шрифтом. Буквы там как будто арабские, но язык не арабский, не персидский и не турецкий, — добавил он.
— Мертвые буквы? Ты уверен? — переспросил Карам.
— Да, а почему тебя это так волнует?
— Ну, никогда не лишне знать, что замышляют такие, как он, — пробурчал Карам. — Мертвые буквы… — повторил он, и в глазах его появился странный сатанинский блеск.
Вскоре Карам оставил Салмана в покое, поскольку ему надо было возвращаться в кафе. После ухода Карама Салман пошел на кухню и встал на стул, чтобы понаблюдать за ним в окно, располагавшееся высоко над полками, где стояли банки со специями. Карам стремглав бежал по направлению к остановке.
Салман заварил себе чая и начал успокаиваться. В пятом часу он позвонил Нуре:
— Все в порядке?
— Да, мое сердце, — ответила она. — Где-то в саду я обронила свою заколку.
— Нет-нет, я нашел ее под кроватью, — сказал Салман. — Могу я оставить ее себе на память о нашем любовном приключении?
— Она твоя, — разрешила Нура. — Я купила ее несколько лет назад на чаевые, которые дала мне одна богатая клиентка портнихи Далии. Карам приходил тебя проверять? Объясни мне, пожалуйста, что все это значит?
— Сам не знаю, — вздохнул Салман. — Проверял или забрел случайно, хотел ли нас уличить, и если да, то зачем…
— Может, из-за меня? — предположила Нура. — Он ведь такой одинокий, бедняга…
— Нет-нет, — перебил ее Салман. — Карама не интересуют женщины, если ты понимаешь, о чем я. Полагаю, он зашел случайно, просто потому, что ему стало скучно в кафе.
Они поговорили еще немного: высказывали разные предположения и строили планы на будущее. Вдруг Салман вспомнил кое-что, о чем непременно должен был сообщить Нуре.
— Мне предстоит тяжелый допрос, помолись, чтобы все прошло удачно.
Он хотел сказать ей об этом еще в постели, но забыл.
— Что за допрос? — удивилась Нура.
— Кто-то шпионил за моим шефом, и об открытии школы каллиграфов узнали его враги — фанатики ислама, прежде чем эта информация стала официальной. Добряк Ради слышал, что Фарси и его помощник Самад подозревают меня. Он и предупредил.
— Это потому, что ты христианин, — догадалась Нура. — Глупцы! Или они думают, что ты связан с «чистыми»? Но не волнуйся, Фарси — плохой муж, но в остальном он человек осторожный и умный. Я не буду молиться за тебя, быть может, все это лишь неудачная шутка. Вот увидишь, — успокоила она Салмана и положила трубку.
Салман работал еще около часа, а потом почувствовал вдруг такое беспокойство, что, как ни старался, не мог сосредоточиться. Тогда он засунул тетрадь и записку с изречением в ящик, спрятал заколку в карман и решил пройтись.
Юноша чуть не вскрикнул от неожиданности, когда снова обнаружил Карама на пороге дома.
— Что-то не сидится мне в кафе, — произнес тот, холодно улыбаясь. — Решил вот вернуться и приготовить нам чего-нибудь поесть. Ты сегодня много работал.
— Спасибо, но мне пора домой, — ответил Салман, впервые чувствуя страх перед Карамом. — Матери нездоровится.
На улице было холодно. Наблюдая из окна трамвая вечерний Дамаск, Салман отметил про себя, как изменился за день город. Люди куда-то спешили. Счастливые и усталые, груженные покупками и полные планов, они суетливо бегали по улицам. На мгновение Салман забыл, где находится. Он представил, что сидит на карусели, а вокруг мелькают освещенные изнутри здания, разноцветные витрины, смеющиеся дети и согнувшиеся под тяжестью лет старики. Салман зажмурил глаза. Открыв их, он увидел перед собой улыбающееся лицо подвыпившего мужчины. Тот сразу повернулся в сторону водителя и спросил:
— Ты идешь сегодня в Аргентину?
Водитель как будто знал шутника.
— Нет, — ответил он. — Сегодня только до Гонолулу, а с тридцатого февраля снова буду ходить через Аргентину.
Лишь немногие из пассажиров доехали, как Салман, до центра города. Там он пересел на другой трамвай, который шел в христианский квартал Баб Тума. Салон был полон, и Салман обрадовался, обнаружив одно свободное место. Шумная толпа нарядно одетых мужчин и женщин направлялась на какой-то праздник.
Сатанинский блеск в глазах Карама не шел у Салмана из головы. Он спрашивал себя, с чего это вдруг владелец кафе так заинтересовался секретами каллиграфа? Едва он успел подумать об этом, трамвай развернулся по кривой на полной скорости. Зараженный настроением пассажиров, водитель распевал песни. Внезапно он нажал на рычаг до упора. Красивая и довольно полная женщина не смогла удержаться и плюхнулась Салману на колени. Остальные вцепились в поручни. Увидев это в зеркало заднего вида, водитель затормозил, и пассажиры попадали друг на друга.
— Бедный мальчик, ты его чуть не раздавила! — воскликнул мужчина в темном костюме с гвоздикой в петлице.
— Да ладно, ему было приятно! — возразил другой, в парадной военной форме.
Поднимаясь, пострадавшая смущенно хихикала. Салман с наслаждением втянул в себя ее духи — смесь ароматов лимона и спелых яблок. Потупив глаза, женщина встала рядом.
Прошли годы, прежде чем Салман снова увидел этот сатанинский блеск в глазах Карама. Позже он с трудом вспоминал объятия и поцелуи Нуры в тот день, а вот приключение в трамвае надолго засело у него в голове. Потому что именно в тот момент он понял, что означал этот странный взгляд Карама.
В ту ночь Салман узнал, что продавец овощей Шимон уехал в Израиль. С чего это вдруг? Весь следующий день Салман то и дело выглядывал в окно, надеясь увидеть свет в его окнах. Напрасно. Лишь спустя месяц двухкомнатную квартиру зеленщика заняла супружеская пара. А владелец помещения, которое Шимон снимал под магазин, долго еще жаловался, что тот остался ему должен за три месяца. Скряга! Все соседи знали, что брошенных Шимоном специй, экзотических фруктов и бутылей оливкового масла хватило бы, чтобы оплатить аренду за год.
29
Мастер Хамид не любил фанатиков и не был религиозным человеком. Он не сомневался в существовании некой высшей силы, правящей мирозданием, и до глубины души гордился тем, что Аллах, питая особую любовь к арабскому языку, изложил на нем Коран пророку Мухаммеду. Но в остальном все религии, в его понимании, стоили одна другой, а показное благочестие он считал признаком недалекости. При этом Фарси уважал иудаизм больше, чем христианство, потому что находил, что он имеет больше общего с исламом. Каллиграф многого не мог принять в христианстве: Бога, который зачал сына, Бога, который пил вино и дал себя распять. Требование же любить своих врагов оставалось для него тем более непостижимым.
Фарси редко посещал мечеть. Но все изменилось в январе 1956 года, когда глубоко почитаемый им каллиграф Серани вдруг настоятельно посоветовал ему ходить по пятницам в мечеть Омейядов.
Там встречались выдающиеся богословы, политики, видные бизнесмены и главы влиятельных кланов. Серани беспокоила репутация его любимого ученика.
— Люди болтают о тебе разное, — сказал он Фарси. — Мне это не нравится. Приходи в пятницу на молитву, пусть все видят, что ты правоверный мусульманин.
Забота Серани тронула Хамида, и он твердо решил не пропускать пятничных служб.
А вскоре после этого, в феврале 1956 года, он в очередной раз восхитился дальновидностью своего бывшего наставника. Почтенные мужи, теологи, ученые и политики, стали приглашать его в гости на чашку чая. Они удивлялись тому, что он разрешает своей жене появляться на улице с непокрытой головой, и с прискорбием отмечали, что у них на этот счет иная точка зрения.
В мае Фарси объявил своим новым приятелям, что недавно отклонил большой заказ католической церкви и вскоре собирается в Мекку.
И только сотрудники его мастерской не могли принять столь внезапной перемены.
— Наверное, он ожидает работы от посольства Саудовской Аравии, — неуверенно предположил Самад.
Подмастерья сильно сомневались в искренности обращения своего шефа, который, если верить Махмуду, каждый четверг в компании трех других каллиграфов навещал один небольшой бордель в Новом городе.
— Они еще в карты играют, — добавил Махмуд.
— Да, и не где-нибудь, а у мадам Жюльет, — подхватил Самад. — Мне рассказывал кузен, который работает у одного из приятелей Фарси и живет неподалеку от этой дамы. Они играют у нее каждый четверг, и проигравшие покупают победителю проститутку.
К осени 1956 года Хамид Фарси уже не сомневался в том, что убедил всех влиятельных людей города, включая самых консервативных богословов, в необходимости поддерживать искусство каллиграфии. Он не мог не заметить, что большинство их, при всей своей доброжелательности, отнеслись к его проекту довольно сдержанно. И все-таки Фарси понимал, что своих верных псов — «чистых» — они держат на коротком поводке. О реформах он не говорил им ни слова.
Однако мастер переоценивал влияние либеральных теологов на фанатичных поборников ислама. Через две недели после подписания договора аренды в офисе Назри Аббани появился незнакомый Тауфику бородач и сухо спросил «хозяина лавки». Тауфик едва сдержался, чтобы не прыснуть от смеха.
— В этой лавке я мальчик на побегушках, — ответил он. — Чем могу быть полезен?
— Твой господин допустил ошибку, — сказал бородач. — Мы ничего не имеем против его клана, но своими деньгами он поддерживает богохульника Хамида Фарси. Лучше бы он раздал их бедным мусульманам или пожертвовал на ремонт мечети. Тогда его никто не тронул бы.
Мужчина не выражал никаких эмоций, но Тауфик почувствовал, как душу его охватывает волна панического страха. Подобные непробиваемые типы с детства внушали ему ужас. Они ничего не хотели понимать и ни перед чем не останавливались, потому что считали, что одной ногой они уже в раю. Холодность была им оружием и защитой.
— Послушайте, — возразил Тауфик утрированно заносчивым тоном, чтобы скрыть страх. — Мой шеф спонсирует не бордель, а школу каллиграфии.