Назри ни слова не сказал мастеру Хамиду о случившемся. Вместо этого он предавался мечтам о чудесном действии, которое должно оказать на незнакомку его письмо, а потом задумал заказать еще одно.
Назри добавил несколько деталей: описал улыбку своей избранницы и ее нежные руки и собрался было идти, когда каллиграф сказал ему:
— Спасибо, что не побоялись и не пошли на попятный.
— На попятный? — посмотрел удивленно Назри. — Почему это я должен был пойти на попятный?
— Потому что вас беззастенчиво шантажировали «чистые» и подослали своего бородатого фанатика к вашему управляющему. Он позвонил мне немедленно, и я его успокоил. С нами в одной лодке не только президент республики, но и все христианские патриархи. Ума не приложу, как этим бараньим головам удалось все пронюхать!
О «чистых» Назри впервые услышал два года назад. Его младший брат тайно симпатизировал им, сам же Назри не выносил их на дух. Он видел в них отвратительную карикатуру на арабов и находил их пропаганду крайне бестолковой. Они представляли угрозу обществу, потому что хотели упразднить республику и демократию и вернуть в Сирию халифат и шариатские суды. Как партия они не имели никаких шансов в открытой политической борьбе, поэтому держали свою армию в подполье, и она действовала жестоко и бескомпромиссно: шантажировала, устраивала провокации и террористические акты, в то время как верхушка «чистых» читала доклады о славном прошлом арабского народа и призывала к нему вернуться.
— Но послушайте, — возмутился Назри, — вы плохо знаете Назри Аббани. Я действительно считаю, что такая школа нам крайне необходима!
Он замолчал. Ему вдруг стал неприятен собственный пафос. В сущности, он считал каллиграфию безобидным искусством.
— Воюйте с вашими бородатыми сколько угодно, только не забывайте о письме, которое обещали сделать не менее бородатому клиенту, — пошутил Назри, протягивая мастеру на прощание руку.
Он успел выйти за дверь, прежде чем до Фарси дошел смысл этих слов.
Через три дня Аббани бросил в соседский двор следующее письмо. Красавица по-прежнему сидела там и что-то переписывала в тетрадь из большой книги. Назри снова приложил к посланию золотую монету и предложил незнакомке встретиться в любом удобном для нее месте.
Женщина рассмеялась и, подобрав листок, исчезла.
С середины декабря Хамид Фарси снова стал ездить по стране. Он собирал деньги и уговаривал влиятельных людей поддержать его проект. Пожертвования текли рекой, так что Фарси решил сразу после дамасской открыть школу и в Алеппо. Планировалось еще пять филиалов в крупнейших городах страны, однако центром подготовки каллиграфов должен был остаться Дамаск.
Но еще больше, чем пожертвований, искал он подтверждения главной своей идеи: о том, что время реформирования арабского шрифта настало. Когда год назад он заговорил об этом в Совете мудрейших, главном органе Лиги знающих, его подняли на смех. Иные трусы находили эти взгляды опасными и были готовы проспать еще не одно столетие, лишь бы сберечь собственную шкуру. Когда же Фарси от своих планов не отступился и во всеуслышание объявил о готовности лично отвечать за все — пусть даже ценой собственной жизни, — атмосфера недоверия развеялась и зал разразился аплодисментами.
Страна была на подъеме. Что ни день, открывались новые возможности, о которых раньше можно было только мечтать.
В середине февраля Хамид Фарси сел в автобус, направлявшийся из Дамаска в Алеппо. По расписанию он отъезжал в восемь часов, однако с места тронулся лишь около девяти. Машина долго петляла, пока наконец не достигла северной окраины города, поселка Квабун, и не выехала на Национальное шоссе в направлении города Алеппо.
На улице Порт-Саида Фарси увидел Назри, увлеченно беседовавшего о чем-то с известным аптекарем Элиасом Ашкаром. Мастер Хамид спросил себя, почему он не может так подружиться с этим общительным и щедрым Аббани, который, вольно или невольно, мог бы оказать хорошую поддержку Лиге знающих. Некоторые из членов Лиги подозрительно относились к этому жизнелюбивому богачу, другие хотели бы воспользоваться его деньгами без того, чтобы видеть его имя на мраморной доске на здании школы.
Хамид Фарси лез из кожи вон на том заседании. Из-за чего сыр-бор, в конце концов? Или «мудрейшие» решили брать пример с базарных баб, что пережевывают каждую новость, пока она не превратится в грязную сплетню?
— Никто из нас не собирается жениться на Назри Аббани, — уверял он. — Речь всего лишь о том, чтобы привлечь его на нашу сторону, а значит, его распутство не имеет отношения к делу. Или вы проверяли, сколько раз тот или иной министр, генерал или бизнесмен обманывал свою жену, просителя или Господа Бога?
Публика аплодировала. На какое-то мгновение Хамиду Фарси стало не по себе, так что по спине пробежал холодок: он почувствовал, какая стена отделяет его от остальных членов Лиги, равно как и от Назри Аббани, которого он защищал.
В Алеппо Фарси намеревался пробыть три дня, после чего отправиться оттуда в Стамбул для участия в конгрессе каллиграфов и ради получения важной работы. В Анкаре планировалось строительство новой мечети на деньги Саудовской Аравии, и знаменитым каллиграфам предлагалось принять участие в конкурсе на ее оформление. Были приглашены и три арабских мастера. Хамид Фарси мог вполне рассчитывать на победу и хороший заказ.
Уже на следующий день после его отъезда сотрудники ателье стали сокращать рабочее время, перемежая его со все более длительными перерывами и перекурами.
Самад был отличным техником. Он уверенно владел всеми приемами каллиграфии, но ни на йоту не отклонялся от предписываемых стандартов.
— Не нарушив правил, ты никогда не станешь мастером, — говорил ему Хамид.
Но у Самада не было ни фантазии, ни честолюбия. Он не стремился, как Фарси, жить только ради каллиграфии. Он обожал свою жену и троих сыновей, любил готовить им еду и петь с ними песни. Семья была для него всем, а каллиграфия — всего лишь хорошей профессией, позволяющей добывать деньги. Конечно, он никогда не признался бы в этом мастеру, иначе немедленно лишился бы места. За десятилетия совместной работы Самад стал правой рукой Фарси. Никто не платил бы ему больше.
Но Самад никогда не упускал случая похвалить коллег, и за это они любили его. Хамида же боялись, поэтому всегда радовались, когда тот уезжал в командировки. Вот и на этот раз Самад отпустил всех почти сразу после обеда. Лишь один сотрудник остался дежурить на телефоне до шести.
Хамид Фарси вернулся в Дамаск в плохом настроении. Заседание в Алеппо прошло не так, как ему хотелось, да и заказ в Стамбуле получил каллиграф из Египта.
— Турки хотели дать работу мне, но представитель Саудовской Аравии предпочел египтянина, потому что решил, что я шиит. Он думает, если моя фамилия Фарси, что означает «перс», то я непременно должен быть шиитом, — возмущался он.
О конгрессе в Алеппо он ничего не рассказывал. Каллиграфы громко протестовали против школы в Дамаске. Почему бы не устроить ее на Севере, вдали от властей? И кто, собственно, заправляет в Лиге? В стране демократия, а каллиграфы живут по законам халифата, и Великий магистр передает свой пост выбранному им же преемнику. Так не пойдет!
Хамид оставался непреклонен. В конце концов каллиграфы успокоились и в открытом голосовании дружно выступили за школу в Дамаске.
— В Алеппо любят поспорить, но — в отличие от Дамаска — никогда не подводят друзей, — с гордостью заметил председатель секции.
Его слова больно задели Хамида.
Позже Фарси понял, что в Алеппо все получилось вовсе не так плохо, как ему казалось поначалу. Он познакомился с каллиграфом Али Бараке, маленьким молодым человеком, который неизменно держался стороны Фарси и не слушал никаких обвинений в его адрес. Али Бараке буквально смотрел ему в рот. Именно поэтому позже Фарси выбрал его в качестве своего преемника. Помимо всего прочего, он надеялся таким образом завоевать симпатии северян. Но было поздно.
Только переступив порог ателье и убедившись, что там все в порядке, Фарси успокоился. Внезапно он почувствовал желание записать свои впечатления о поездке в Алеппо и Стамбул. Фарси велел Салману приготовить чашку кофе, полез в шкаф за своей толстой тетрадью и вдруг обнаружил, что в тайнике кто-то побывал.
Ничего не пропало, но, открыв тетрадь в черном кожаном переплете, Фарси понял, что к ней прикасалась чужая рука. На корешке была складка, из тех, что остаются навсегда. Кто-то неаккуратно перегнул тетрадь. Если бы она была переплетена плохо, Фарси обязательно недосчитался бы нескольких страниц. Но мастер Серани приобрел ее у известного переплетчика Салима Баклана, прежде чем подарить Хамиду. А потому эта тетрадь просто открывалась на той самой странице, где перегнули корешок.
Хамид взорвался. Он закричал так громко, что его сотрудники вздрогнули. Он тут же позвал Самада и обрушил на него все мыслимые проклятия.
Помощник мастера стоял, опустив голову, и думал о том, кто из работников ателье последнее время больше всех нервничал. Ответ пришел быстро: Салман.
И когда наконец Фарси смолк, потому что ему надо было набрать в грудь воздуха и потому что под окнами ателье уже начали собираться соседи, Самад не без некоторого снисхождения в голосе заметил:
— Ты позоришь меня перед людьми, Господь тебя за это простит. Но я здесь ни при чем. Этот замок мог взломать кто угодно, однако я вижу, что здесь работал профессионал. Не удивлюсь, если в следующий раз он явится ночью и унесет твою тетрадь, сусальное золото, нож или что-нибудь еще. Ты можешь купить себе стальной сейф, но, как я слышал, король дамасских воров взламывает любой сейф с закрытыми глазами. Если хочешь моего совета, уволь своего посыльного. Сдается мне, он нечист на руку.
Хамид поднял голову, глаза его горели.
— Вышвырни его вон, — прошептал он срывающимся голосом.
33
В особняке на Багдадской улице вовсю кипела работа. Маляры, электрики, слесари и плотники круглые сутки не выходили из здания, чтобы за неделю до открытия школы оно было отремонтировано и блестело свежей краской.