Салман молчал. Соблазнительная картина, обрисованная Нурой в нескольких словах, шокировала его.
— А если они все-таки до меня доберутся, — продолжала она, — ни минуты не пожалею о том, что была счастлива с тобой хотя бы неделю.
— Они нас не найдут, — уверенно возразил он. — Мы будем жить как можно незаметнее, и чем больше город, тем это легче.
— Алеппо, — предложила Нура. — Второй по величине город Сирии.
Салман предложил Бейрут, потому что слышал, что именно в ливанскую столицу стекается большинство изгоев мусульманского мира, но она переубедила его тем, что для отъезда за границу нужно будет оформлять много документов, кроме того, в Алеппо замечательная кухня, и в этом отношении он даст фору и Дамаску, и Бейруту.
— Мне нужны две твои фотографии паспортного формата, на которых были бы видны оба уха.
— Оба уха? — удивился Салман. — Тут паспортного формата будет маловато, нужно панорамное фото.
Несмотря на напряженную обстановку за столом, Нура так захохотала, что подавилась и закашлялась, поставив чашку на стол. Смех Салмана словно очистил ее сердце. Он был сухой и беззвучный, как у астматика, а не звонкий и заливистый, как обычно. Нура случайно сдвинула с места стул, и тот, как ей показалось, тоже радостно скрипнул. «Он даже стулья заражает своим весельем», — подумалось Нуре.
— Кстати, о фотографиях, — продолжила она, успокоившись. — Очень тебе советую забрать все негативы снимков книги Хамида, пока это не сделал Карам. Я вспомнила о них прошлой ночью. Мой муж говорил о взломе шкафа в его ателье несколько дней назад. Он упомянул, что в той книге — история каллиграфии, со всеми ее техническими премудростями, философией и прочим. Ты рисковал всем и имеешь на это право. Кто знает, возможно, тебе это еще пригодится.
— Но что мне сказать фотографу? — недоумевал Салман. — Негативы принадлежат Караму, он оставил их у него на хранение на случай, если станут обыскивать его дом.
— А фотограф хорошо знает Карама? — спросила Нура.
— Они почти не знакомы, — ответил Салман. — Он живет в Новом городе. Карам не хотел приглашать того, кто его знает.
— Отлично, значит, ты позвонишь ему, представишься Карамом, скажешь, что тебе нужны негативы и что ты пошлешь за ними свою жену. Ее зовут Айша, а число снимков — двести десять — пусть будет паролем. Опиши ему, если это потребуется, мои волосы и скажи, что я ношу очки.
— Очки? — удивился Салман.
— Это одна из тайн жены каллиграфа, — рассмеялась Нура. — Подождешь меня в каком-нибудь переулке, и я передам тебе пакет с негативами.
На прощание они поцеловались. В дверях Нура обернулась.
— Мне нравится, что у тебя такой порядок, — сказала она. — Ты будешь отличным мужем такой занятой швеи, как я.
Поворачивая с переулка Аббара на Прямую улицу, Нура засомневалась, правильно ли она поступила, ни слова не сказав Салману о письмах, которые ей шлет навязчивый соблазнитель. Каждый раз, когда она собиралась об этом заговорить, ей что-то мешало. Словно язык проталкивал эти слова обратно в горло, и она, пересилив себя, снова проглатывала их. Она утешала себя тем, что всегда успеет поднять эту тему. Сейчас ей предстояли другие, более сложные дела, при мысли о которых Нура сжала в карманах кулаки. Она решила идти до конца, что бы ни случилось.
Когда спустя два дня Салман въехал в ворота Двора милосердия на велосипеде, на ухабах подпрыгивал привязанный к багажнику пакет. У дверей своей квартиры юноша приветствовал соседа Бараката.
— Это съедобно? — кивнул на пакет пекарь.
— Нет, это для души, — засмеялся Салман.
— Тогда оставляю его тебе и желаю приятного чтения, — ответил сосед.
Дома Салман открыл большой чемодан, который купил на случай отъезда. Он был пуст. Юноша взвесил в руке тяжелый пакет и, не распечатывая, положил в чемодан.
Лишь спустя два месяца он поинтересовался содержимым пакета и остолбенел, осознав, какое тайное и опасное знание оказалось в его руках.
При следующей встрече он поделился с Нурой подозрениями, что Карам нарочно толкнул их в объятия друг другу. Юноша выглядел подавленным.
— Ну и что из того? — улыбнулась Нура. — Если бы я тебя не полюбила, у него все равно ничего бы не получилось. Давай предоставим всем им, Караму, Бадри, Хамиду, знающим и несведущим, чистым и нечистым, заниматься своими делами, а сами останемся при своем, — решительно заключила она.
Салман облегченно вздохнул.
35
Открытие школы первого марта получилось пышным и торжественным сверх всяких ожиданий. Лишь одна малость омрачала настроение Фарси: на праздник не явился Назри Аббани. Вскоре, однако, каллиграф о нем забыл.
Высокопоставленные гости рассыпáлись в похвалах. Президент аль-Куатли тоже почтил церемонию своим присутствием, однако держался скромно. Он так и не решился произнести речь в присутствии стольких ученых мужей. Поговаривали, что высокопоставленные гости из Саудовской Аравии, с которыми семью президента связывали многолетние отношения, не рекомендовали аль-Куатли выступать, чтобы не придавать открытию частной школы политический характер. Услышав это, Хамид так и раздулся от гордости.
Ученые единодушно высказались за установку у входа в здание памятника Хамиду Фарси, потому что никому еще не удавалось в одиночку так много сделать для развития арабской письменности.
Министр культуры хвалил мастера Фарси за упорство и дальновидность. Хамид наносил ему визиты почти каждую неделю, пока наконец не получил письменного разрешения на открытие школы.
Министр вспомнил один свой разговор с мастером. «Когда возник этот дерзкий план?» — спросил он Фарси. «В девятьсот сороковом году», — ответил тот. Министр подумал, что ослышался. «В тысяча девятьсот сороковом, вы хотели сказать?» Фарси улыбнулся и не стал поправлять его из вежливости, однако позже один из его ученых сотрудников и большой поклонник Хамида Фарси объяснил министру, что мастер имел в виду именно девятьсот сороковой, год смерти величайшего из каллиграфов всех времен Ибн Муклы.
— И сегодня мне выпала особая честь открыть школу, возвращающую к жизни это имя, — закончил министр.
Гром аплодисментов прокатился по зданию.
Когда на трибуну поднялся Хамид Фарси, зал озарился вспышками фотокамер. Директор школы поблагодарил присутствующих и заверил, что сделает все, что в его силах, для развития каллиграфии. Его речь была короткой, но впечатляющей.
— Я обещаю вам, дамы и господа, что здесь, в самом сердце арабского мира, наше искусство расцветет с новой силой и Дамаск снова станет столицей великой нации.
Восторг публики тронул Хамида Фарси до слез.
Когда он медленно, смакуя каждое слово, читал список жертвователей, снова вспомнил Назри Аббани. Почему он не пришел?
Гости ели и пили, шумели и смеялись до полуночи. То и дело вспыхивали фотокамеры, потому что многие хотели сняться на память с кем-нибудь из выдающихся гостей, например с легендарным Фаресом аль-Хури — единственным в истории Сирии премьер-министром-христианином.
Когда же гости разъехались, здание погрузилось в тишину. Хамид бродил по пустым коридорам, вспоминая прошедший праздник. Его мечта сбылась, но стал ли он от этого счастливее?
Почему Назри Аббани проигнорировал его приглашение? Ответа на этот вопрос не знал никто. Бывший учитель Аббани шейх Думани, почтенный старец, которого Фарси пригласил, чтобы порадовать Назри, удивлялся, что имя худшего из его учеников за полвека педагогической практики ныне возглавляло список поборников арабской каллиграфии.
— Мне казалось, домашние задания за него делают куры, настолько ужасно он писал, — вспоминал Думани, улыбаясь беззубым ртом.
А на вопрос Фарси, почему Аббани не явился на церемонию, Думани громко крикнул, прикладывая левую руку к низу живота:
— Стало быть, парень подцепил на крючок очередную рыбку.
— Хорошо, что нам с вами такое не грозит, — отозвался старый Фарес аль-Хури.
Мужчины рассмеялись.
И все-таки где Назри? Уж не стоят ли за этим «чистые»? Фарси вспомнил разговор с Тауфиком, правой рукой Аббани, который звонил ему за день до церемонии и жаловался, что им угрожают, а потому его шеф склоняется к расторжению договора аренды. «Мы опасаемся за нашу собственность, вы понимаете?» — говорил он. Хамид ничего не понимал, но адвокат успокоил его: договор подписан и не может быть аннулирован ни при каких обстоятельствах.
Назри Аббани не только проигнорировал праздник. Он не подходил к телефону и не перезванивал.
Что случилось?
Хамид терялся в догадках.
36
Десятого апреля 1957 года Нура и Салман сели в рейсовый автобус «Дамаск — Алеппо». Их багаж состоял из трех больших чемоданов и сумки с едой и напитками.
— Ну-ка, подставляй руки, — сказала Нура, вытаскивая тяжелый бархатный мешочек.
— Что это? — удивился Салман.
— Семьдесят золотых монет, которые Хамид подарил мне на свадьбу. В качестве предоплаты за работу по дому, а также компенсации за то, что я его терпела. Чтобы оплатить остальное, ему не хватит никаких денег, — тихо добавила она.
Она смотрела на рабочих, очищавших от земли пути. Вот уже третья трамвайная линия оказалась заблокированной.
— Я не осел, — прошептала Нура и покачала головой.
«О чем это она? — недоумевал Салман. — Бежит из родного города, бросает мужа, а говорит о каком-то осле».
— Я твой осел навеки, — улыбнулся он, обнимая Нуру.
Но шутка не показалась ей удачной.
За два часа до отъезда они зашли к Далии. Та подняла глаза от швейной машинки и поняла все.
— Я уезжаю, — сказала Нура.
— Я так и подумала, когда увидела вас, — отозвалась портниха. — Ты уверена?
Нура кивнула.
Прощаясь, обе плакали. Далия знала, что никогда больше не увидит свою юную подругу. Позже она вспоминала, что осознала в тот день одну истину: иногда человек готов расстаться с жизнью не из ненависти, а из любви к ней.
Напоследок Нура навестила и родительский дом. Ей было известно, что отец вот уже несколько дней лежит в постели с гриппом. Она отдала ему конверт с письмами, коротко объяснила, что это такое, и попросила беречь их как зеницу ока. Сделав это, она выбежала вон. Отец бросился догонять ее в тапочках.