— Меня не интересует, куда ты воткнешь свою штуку, в женщину или в осиное гнездо. Главное, чтобы этот сумасшедший ничего не воткнул в тебя, — сказал Тауфик.
Какой тон взял его бухгалтер! В первый раз Назри почувствовал, что он недооценивал Тауфика. Перед ним сидел не бумажный червь, ничего не замечающий в жизни, кроме счетов и квитанций, но опытный человек с крепкими нервами. С тех пор как Назри стал скрываться от каллиграфа, в голосе его управляющего зазвучали новые нотки, не то чтобы грубые, но скорее нетерпеливые, даже властные. Он все больше напоминал Назри его отца.
— Речь идет о жизни и смерти, — повторял Тауфик, настаивая на беспрекословном следовании своим приказам, которые он из чисто дамасской вежливости называл предложениями.
Первые шесть недель в бегах Назри перенес очень тяжело. Ему пришлось привыкать жить по-новому: вставать, когда другие спят; проводить долгие часы и даже дни за закрытыми дверями, потому что о его местонахождении не должны были знать даже соседи. И при этом все время молчать, к чему Назри совсем не привык. Одиночество стало для него самой страшной пыткой. Раньше Аббани лишь просматривал заголовки газет. Теперь он читал даже рекламные объявления и некрологи, а время все равно тянулось невыносимо медленно.
Назри начал задумываться о проблемах, которые раньше никогда его не волновали, и приходил к неожиданным выводам.
Час от часу муки его становились все нестерпимей. Глаза болели от всего того, что он видел, уши — от того, что слышал, сердце было готово остановиться или взорваться, голова ныла от боли, словно мозг Назри не мог вместить всех рождающихся там мыслей. Слова росли где-то внутри, как эмбрионы в чреве матери, пока наконец язык не начинал выкрикивать их в потолок, стены, окна. Лишь тогда сердце его успокаивалось и головная боль проходила. «Так, должно быть, начиналось человечество, — думал Аббани. — Одиночество взращивало внутри слова, чтобы сердце не взорвалось от тоски и мозги не разлетелись в клочья».
Случайная встреча на улице могла стоить ему жизни. Отныне он не мог позволить себе ни малейшей небрежности. Как бы ни сложилась ситуация, Назри должен был оказаться проворней любого доносчика и хитрей этого проклятого каллиграфа.
Те немногие старые знакомые, с которыми он пытался еще общаться, разговаривали с ним не так, как прежде. Друг детства отказался даже встретиться с ним, а один высокопоставленный военный чин, из тех, кто особенно лебезил перед ним во времена президента Шишакли, даже не подошел к телефону и передал через молодого офицера из числа своих подчиненных, что не знает никакого Назри Аббани.
Назри размышлял об этом часами. Нет, он совсем не злился на этих так называемых друзей, им тогда был нужен не он, а окружавшая его аура счастья и благополучия, при помощи которой они надеялись хоть немного развеять мрак своей жизни. Снова и снова вспоминал Назри брата своего деда, тоже одно время скрывавшегося от преследователей. Ахмад Абу Халил Аббани еще ребенком влюбился в театр, это презренное шутовство, которым тогда развлекали посетителей кофеен и танцевальных залов. Он решил поднять его на уровень высокого искусства и создал труппу, игравшую как пьесы его собственного сочинения, так и переведенные с французского. Как первый режиссер Сирии, он претерпел все: поджоги и унижения, угрозы и преследования. Все свои средства он вложил в свое любимое детище, которое сожгла подстрекаемая фанатиками чернь. В 1930 году муфтий Дамаска запретил мужчинам, а не только женщинам, играть на сцене. Немногочисленные оставшиеся в городе певцы и актеры были иудеями и христианами.
Ахмад Абу Халил Аббани скрывался, пока не уехал вместе со своей труппой в Каир. Там он снова открыл театр и воспитал целое поколение египетских, сирийских и ливанских актеров. В 1900 году он опять пережил поджог, после чего вернулся в Дамаск, где в 1903 году умер от разрыва сердца.
Сейчас Назри плакал, вспоминая его портрет, висевший в кабинете отца рядом с фотографиями других родственников. Тоскливый взгляд дедушки глубоко проникал ему в душу.
Первые две недели Назри жил у своей жены Ламии, однако, когда это стало известно ее соседям, те настоятельно посоветовали ей освободиться от ставшего опасным супруга. «Не хватало только, чтобы твои дети пострадали из-за его волокитства!» — возмущались они.
Ламия ходила бледная, часто плакала по ночам и вздрагивала при малейшем шорохе. Ее жизнь превратилась в ад.
Наконец, наученные матерью, дочери хором проревели просьбу пожалеть их и переселиться куда-нибудь в другое место. Назри проклял Ламию и своего отца, навязавшего ему этот брак, и съехал к Назиме, потому что знал, что у второй жены, Саиды, полно гостей. Южные родственники имели обыкновение так громко выражать свою любовь к ней, что пребывание в ее доме в такие дни становилось невыносимым.
Его третья жена, Назиме, чей медовый язык позволял когда-то на некоторое время забыть о ее непривлекательности, не упустила возможности свести счеты с мужем. Она завела старую песню о своей пропащей жизни, так и не полученном архитектурном образовании и не построенных домах. Через семь дней он не выдержал и ударил ее. Назиме завопила так громко, что сбежались соседи, решив, что на нее напали грабители. Она успокоила женщин, не открыв им истинной причины своей истерики, однако повелела Назри немедленно покинуть дом. Аббани хотел извиниться перед женой и поблагодарить ее за храбрость, потому что он слышал все, что она говорила соседкам, но Назиме не оставила ему выбора.
— Ты уберешься отсюда в течение трех часов, или я больше не желаю тебя знать, — твердо сказала она и вот уже в который раз повторила, что в семье ее родителей ни один мужчина ни разу не поднял руку на женщину.
Тогда Назри позвонил Саиде, и та очень обрадовалась, потому что скучала одна с тех пор, как уехали родственники. Она накрыла роскошный стол и подарила мужу долгую ночь любви.
Она давно подозревала, призналась Саида, что Назиме не женщина. Потому что только мужчины могут забивать себе голову проектами каких-то домов. А Ламия всегда была истеричкой. Он может оставаться у нее целую вечность, разрешила Саида. Она не желает ничего другого, как только каждую ночь наслаждаться его телом. Саида ничего не боялась. Назри восхищался ее мужеством и день ото дня находил ее все красивей.
Дом Саиды находился в современном квартале Салихия, поэтому, когда она засыпала, Назри отправлялся бродить по ночным клубам.
Первую неделю все шло хорошо. Однако Саида вовсе не была храброй, как поначалу казалось Назри. Просто она не осознавала грозящей мужу опасности, а потому хвалилась перед каждым встречным и поперечным тем, что он у нее застрял. И вскоре в ее дом устремились многочисленные друзья, родственники и прочие желающие взглянуть на Назри. Он чувствовал себя обезьяной в клетке, и вскоре это стало его раздражать.
Наконец Назри позвонил Тауфик, узнавший о его местонахождении из случайно подслушанного в кафе разговора.
— Немедленно покинь ее, — велел он. — И не ходи больше к женам, потому что Фарси держит на прицеле все четыре дома. Бери такси и поезжай ко мне. Я тоже скоро буду, и мы все обсудим.
Проворство, с которым действовал Назри, спасло ему жизнь. Всего лишь через час после его спешного отъезда в дом ворвался Хамид Фарси. Оттолкнув в сторону перепуганную Саиду, он ринулся обыскивать комнаты, держа наготове нож.
— Сегодня он ускользнул от меня, — шептал он потом, дрожа всем телом. — Но в следующий раз я найду и убью его.
Фарси вылетел из квартиры, хлопнув дверью.
Жена Тауфика приготовила роскошный ужин и оставила мужчин одних. За чаем управляющий как ни в чем не бывало докладывал хозяину о делах компании. Только удачные сделки! Назри глотал свои язвительные замечания, запивая их крепким чаем.
— Все это не имеет смысла, если он поймает меня, — только и сказал он.
Тауфик был уверен, что Аббани следует немедленно покинуть город, однако тот и слышать не желал ни о чем подобном. Тогда управляющий стал подыскивать безопасное место в Дамаске и его окрестностях и вспомнил о дяде Назри Бадрульдине. Тот был владельцем похожего на замок особняка в деревне Думмар, в пригороде.
Выбирать не приходилось. Когда однажды, устав от одиночества, Назри средь бела дня зашел в кафе «Гавана», он чуть было не попал в руки своего преследователя. Попивая кофе, Аббани наблюдал за публикой, как вдруг увидел на другой стороне улицы Хамида Фарси, который, как ему показалось, внимательно смотрел в сторону кафе. Если бы не трамвай, так вовремя загородивший обзор, Назри непременно оказался бы в поле его зрения. Воспользовавшись моментом, Аббани бежал через черный ход, запрыгнул в такси и умчался в Думмар. Теперь каллиграф представлялся ему огромной каракатицей, простиравшей свои щупальца всюду, куда бы он ни направился.
Дядя Бадрульдин был богатым землевладельцем старого поколения и считал всех горожан пропащими людьми. Еще в детстве Назри замечал его ограниченность. Навещая в Дамаске его родителей, дядя обязательно привозил своих яблок и любил порассуждать о последних временах, «когда люди забыли мать-землю». А если он заговаривал об испорченности молодежи, развратных женах, выхлопных газах или войнах, что то и дело вспыхивают в разных частях планеты, становилось совсем скучно. Больше десяти минут Назри не выдерживал. Дядя ни разу не рассказал ни одной интересной истории, он только проповедовал против упадка нравов.
Теперь же, дожив до семидесяти лет, дядя Бадрульдин, ко всему прочему, стал бояться Страшного суда, которого ожидал со дня на день. Что бы ни случилось в мире — непогода, война или эпидемия, — служило ему лишним доказательством того, что конец света близок.
Все это никак не облегчало участи Назри, вынужденного постоянно находиться в его обществе. Во рту у старика не осталось ни одного зуба, поэтому, увлеченный разговором, он брызгал на собеседника слюной.
— Конец близок, и Земля упадет на Солнце и сгорит, как лист бумаги, — говорил дядя.