Хамид мечтал остаться здесь навсегда. Каждый визит заканчивался для него трагедией, потому что надо было возвращаться к родителям, где царили казарменные порядки и пахло кислятиной. А в доме бабушки в воздухе вечно витал аромат жасмина и розы.
Дедушка, которого тоже звали Хамид Фарси, до смерти оставался ему защитником и покровителем. И это очень злило мать, которая ненавидела свекра. На фотографии она выбрала себе место как можно дальше от него и стояла, сжав губы, словно это она, а не ее сын незадолго до того получил трепку. На снимке этого не было видно, но Хамид помнил, как горело его правое ухо. Хотя победа над матерью заставила его забыть о боли.
В тот день бабушка праздновала юбилей, а мать с утра пребывала в плохом настроении. Пока фотограф готовился во дворе, она в маленькой комнате без окон надавала мальчику оплеух за то, что тот непременно хотел сидеть у деда на коленях, а не стоять между ней и отцом. Кухарка услышала его крик и попросила мать прекратить избиение. Иначе, пригрозила она, об этом узнает хозяин дома, Хамид-бей, которому, конечно, не понравится, что обижают его любимца.
Когда мать стремглав выбежала из комнаты, кухарка умыла и причесала Хамида. Чтобы утешить мальчика, она еще раз повторила, как любит его дедушка, и угостила карамелью.
В то время Хамиду было лет пять или чуть меньше — вполне достаточно для того, чтобы все понять.
3
Как старшему сыну, Хамиду, по старинному, еще со средних веков установившемуся обычаю, дали имя его деда, не подозревая о том, что оно определит его судьбу.
Через год после того, как был сделан семейный снимок, на свет появился брат Хамида Фихми. Он походил на мать, такой же голубоглазый и круглый блондин, в то время как Хамид унаследовал темный цвет волос, глаз и кожи от деда.
Мать обожала Фихми, который не оставил в ее сердце места ни для сестры, ни для брата. Когда ему исполнилось два года и он еще не умел ни говорить, ни передвигаться как следует, она начала ходить с ним по врачам. Поскольку настоящих докторов тогда в Дамаске не хватало, «лечили» мальчика в основном шарлатаны.
Ничего не помогало. Позже установили, что Фихми страдал неизлечимой болезнью мозга. Малыш отличался кукольной внешностью. С длинными волосами, он походил скорее на хорошенькую девочку. Мать приглашала для него дорогих фотографов, а потом украшала снимки оливковыми веточками, иногда даже зажигала перед ними свечи или курила в миске кусочки ладана.
Сихам, которая появилась на свет через год после Фихми, тоже не удалось завоевать любовь матери. Девочка росла бы сиротой при живых родителях, не появись однажды в их доме соседка-вдова, которая очень хотела детей, но не имела их. Женщина стала заботиться о Сихам как о родной дочери. Иногда мать забывала забрать у нее девочку поздно вечером, и та не ночевала дома.
И вот однажды все изменилось. В тот день мать пошла к соседке поболтать, а Хамид проскользнул в спальню родителей, где на большой кровати дремал его брат Фихми. Хамид хотел немного поиграть с ним и, возможно, чуть-чуть подразнить и потряс за плечо. Фихми не реагировал. Когда Хамид слегка ущипнул его, малыш закричал так громко, что мальчик испугался и зажал ему рот. Фихми задергался, размахивая руками. Что произошло потом, навсегда осталось тайной. Хамид никому не рассказывал об этом.
Брат упал, стукнувшись головой о кафельный пол, и затих. Охваченный ужасом, Хамид бросился в свою комнату и притворился, что играет в шарики. Вскоре раздался крик матери, болью пронзивший его сердце. Сбежались соседи. На Хамида никто не обращал внимания.
Смерть Фихми стала для родителей тяжким потрясением. Отец утверждал, что мальчика убили шарлатаны и их таблетки, а падение здесь ни при чем.
— Он бы еще намучился, не передай ты его так вовремя в руки Всевышнего, — рычал он.
Отец полагал, что несчастный случай устроили ангелы, дабы избавить Фихми от дальнейших страданий.
Услышав это, Хамид задумался. На мгновение ему показалось, что он действовал, направляемый сильной, но невидимой рукой. Однако это наблюдение он решил оставить при себе, глядя на метавшегося в отчаянии отца и убитую горем мать. Бедная женщина никого и ничего вокруг не замечала, только плакала и во всем винила себя. Она проклинала кофе, который пила в тот момент, когда умирал ее мальчик. До конца своих дней не притронулась мать к этому напитку.
Теперь несчастный малыш окончательно превратился для нее в святого, которому она молилась день и ночь. Она зашла так далеко, что заказала медальон с фотографией сына. Отец видел в этом нелепое подражание обычаям христиан и смеялся над ней.
А Сихам уже к шести годам так зачерствела душой, что совершенно утратила уважение и к родителям, и к брату. Религиозность матери — которая, как ни сопротивлялся ей отец на первых порах, постепенно передалась и ему — раздражала девочку. Прошло время, и родители стали молиться вместе, жгли свечи, курили ладан и ни о чем другом не говорили, как только об ангелах и демонах.
Сихам жестоко насмехалась над родителями, несмотря на их тычки и подзатыльники. Сердце ее стало холодней ледяной глыбы.
С годами из худенькой девочки выросла крупная женщина, на чьи пышные формы на улице оглядывались мужчины. Отец с матерью жили в вечном страхе, со дня на день ожидая, что она навлечет на семью позор. Поэтому, когда бедный фотограф попросил руки Сихам, ему тут же ответили согласием. К тому времени ей исполнилось шестнадцать. Годы спустя сестра призналась Хамиду, что замужество было целиком и полностью ее затеей. «Я хотела вырваться из этой проклятой могилы», — повторяла она. В то время как не слишком сообразительный супруг всерьез полагал, будто эта красотка с улыбкой американской кинозвезды действительно влюблена в него, она обращалась с ним, точно с комнатной собачкой. Хамид обходил их дом стороной, потому что не терпел ни холодности сестры, ни раболепия ее мужа.
Она не переживала по поводу его падения. Сихам всегда волновали только деньги. Пока он был в зените богатства и славы, она выказывала ему уважение и льстила. Снова и снова наведывалась она к нему в ателье, чтобы выпросить пару купюр на какую-нибудь безвкусную безделушку. Каждый раз, когда сестра, хихикая, прятала подачку в сумку, а потом с довольным видом покидала мастерскую, отчаянно переминая во рту жевательную резинку, Хамид проклинал себя за мягкосердечие.
Теперь Сихам стеснялась навещать брата в тюрьме, что, однако, не помешало ей прибрать к рукам его накопления и имущество.
Чтобы отвлечься от мрачных воспоминаний о сестре, Хамид принялся разглядывать через увеличительное стекло лицо отца.
Мог ли отец тогда предвидеть, какие финансовые трудности ему предстоят? За год до того праздника в доме бабушки он, из одной только лени, перестал брать уроки у знаменитого каллиграфа аль-Шарифа и открыл собственное дело. Отец и не подозревал, каково завоевывать клиентов в Дамаске, не имея ни протекции, ни сертификата мастера. Из честолюбия он арендовал помещение в квартале каллиграфов аль-Бахса, однако вскоре вынужден был отказаться от него, потому что, помимо всего прочего, этот район пострадал от наводнения. С тех пор отец работал дома. Комната, которую он громко называл мастерской, имела два окна, одно из которых выходило на улицу, а другое в детскую. Таким образом Хамид мог часами наблюдать отца за работой, оставаясь при этом незамеченным.
Мать по-прежнему была одержима Фихми. Она говорила только о своем мертвом любимце и посещала дорогостоящие сеансы у шарлатанов, пытаясь установить контакт с ним. Семья разорялась. Отец оказался слишком слаб, чтобы потребовать у жены развода. Вместо этого он все крепче привязывался к сползающей в безумие супруге. Немногочисленных заказов едва хватало на самое необходимое.
Примерно через год после смерти Фихми мать сошла с ума окончательно. Отец последовал за ней чуть позже. Хамид давно уже прекратил всякие попытки урезонить несчастную женщину. Стоило ему лишь слово сказать ей поперек, как она выходила из себя и начинала махать руками и биться, а однажды так сильно ударила сына в ухо, что из него потекла кровь. Тогда Хамид оглох на целую неделю и годы спустя слышал правым ухом хуже, чем левым.
Почему он так и не смог заплакать на их похоронах? Не жалкие почерневшие их останки, которые представили ему после автомобильной аварии, стали тому виной. И не лицемерие шейха, сочинившего за хорошие деньги хвалебную речь об отце. Нет, истинную причину Хамид сформулировал для себя лишь здесь, в тюрьме. Родители так часто заставляли его плакать, что в конце концов у него не осталось слез, чтобы оплакивать их.
4
Где-то вдали прогремел гром. У Хамида застучало в висках, как обычно при наступлении непогоды. Гроза все приближалась. Когда она обрушилась на Дамаск, головная боль отпустила. Электричество отключили, город погрузился в темноту. В ушах Хамида раздавались проклятия дамасцев из ближайших к тюрьме переулков, лавок и кофеен. Он зажег свечу и продолжал рассматривать лица на фотографии. Хамид спрашивал себя, не является ли то, что он знает о своей семье, порождением его собственной фантазии? Теперь он ни в чем не был уверен.
Вскоре свет появился, но только в служебных помещениях и трех «привилегированных» камерах. Нижние этажи оставались погруженными во мрак, из которого, словно из преисподней, доносились крики истязуемых. Хамид услышал голос, от которого у него кровь застыла в жилах. Мужчина молил о пощаде, отчаянно и безнадежно, как теленок перед закланием. Его вопль снова и снова заглушался взрывами хохота сокамерников. Несчастный звал на помощь надзирателей, однако те не спешили.
Хамид вернулся к фотографии. Облик его деда производил сложное впечатление. Он выражал самодовольство и любовь к жизни, при этом в нем чувствовалась меланхолия и душевная боль. Дедушка гордился своим благородным происхождением и успехами в коммерции.
Хамид вспомнил, что дед, не будучи религиозным, часто рассказывал о своем любимом ученом суфии по имени аль-Халладж, который говорил, что Бог и человек единосущны и представляют собой нераздельное единство. За это суфий был колесован в Багдаде в 922 году.