— Ты неправ, — покачал головой мастер. — Наше искусство состоит в изображении всего слова целиком, а не отдельных букв. Если француз нарисует китайское слово в сюрреалистической манере, можно ли считать это китайской каллиграфией? — насмешливо спросил он.
Фарси презирал «каллиграфов», которые производили такого рода картинки на продажу «нефтяным шейхам», по большей части малограмотным. Огромные плакаты маслом с чудовищным нагромождением букв в форме пустынь и оазисов, верблюдов и целых караванов. Богачи охотно покупали их, поскольку ислам запрещал им украшать свои покои полотнами на европейский манер. Серани решительно отвергал не только это непотребство, но и подражания японцам, а также входившие тогда в моду грубые каллиграфии кистью.
— Это нарисовал осел, обмакнув хвост в чернила, — сказал Серани Хасану, когда тот принес ему одну такую работу своего приятеля.
Итак, Хамид был готов оставить своего учителя, заменившего ему отца. Он хотел открыть ему сердце, пусть даже ценой ссоры и окончательного разрыва.
Но все вышло иначе.
В ту пору время неслось для Хамида подобно штормовой волне. Он раздражался на шутки товарищей, стал нетерпим к ошибкам учеников. Однажды ночью он не смог уснуть, встал с постели и отправился в ателье. Кроме мастера Серани, он один имел ключ от входной двери. Утро занималось, и робкие лучи солнца уже разгоняли мрак в узких переулках. Заметив издали, что в здании горит свет, Хамид поначалу разозлился, решив, что кто-нибудь из учеников вечером забыл его выключить. Каково же было его удивление, когда он увидел мастера Серани, сидевшего за своим столом и читавшего его тетрадь!
— Далеко завела тебя дерзость, — сказал ему тогда учитель. — Я дважды перечитал твои предложения. Тетрадь лежит на моем столе, такое нельзя бросать где попало. Только истинному знатоку под силу оценить это сокровище. Но в руках невежды оно может превратиться в грозное оружие.
Хамиду сразу стало холодно. Он налил себе горячего чая, который только что заварил мастер, и присел на низенький стульчик напротив него.
— Не иначе как ангел направил тебя ко мне, — продолжал Серани, задумчиво глядя на юношу. — Это может показаться невероятным, но я проснулся, проспав всего два часа, и почувствовал, что должен прийти сюда. Я спешил, словно бежал от надвигающейся катастрофы. Потом я нашел на своем столе твою тетрадь. И что я увидел, открыв ее? То, что сам писал лет двадцать тому назад. Я изучил все пятьдесят страниц и сравнил. Вот моя работа! Читай спокойно. Отныне ты мне не ученик, а коллега.
С этими словами Серани достал из выдвижного ящика свою тетрадь. Она оказалась тоньше и большего формата. Хамид листал разлинованные от руки и исписанные аккуратным почерком страницы, однако от волнения не мог прочитать ни строчки.
— Наши идеи похожи как в части неудач, так и достоинств. Я обнаружил у тебя ошибки, которые сам когда-то допустил.
— Что за ошибки? — прохрипел Хамид, у которого пересохло в горле.
— Сократить количество букв, — отвечал Серани. — Ты называешь такой алфавит «эффективным», я — «чистым». Ты хочешь упразднить двенадцать букв, я в свое время замахнулся на четырнадцать. И то и другое, полагаю я теперь, — а быть может, за меня говорит сейчас мой возраст, — было бы не усовершенствованием, а разрушением.
— Разрушением? — Хамид словно пробудился. — А как же быть с буквами-дублерами? А с никому не нужным знаком «ла», который обозначает слог из двух звуков, для каждого из которых имеется своя буква?
— Не хочу тебя разочаровывать, но эту букву ввел в алфавит пророк, и она в нем будет, покуда существует Земля. Не трогай ничего, таков мой совет. Потому что тем самым ты настроишь против себя весь исламский мир. Не забывай: это буквы Корана! В арабском языке их всего двадцать девять, и чем больше их ты уничтожишь, тем больше потеряет наш алфавит в определенности и точности. Но тебе нечего стыдиться. В свое время я предлагал то же. Когда-то я думал, что арабы вполне могут обойтись пятнадцатью буквами. Теперь я смеюсь над этим. Ты знаешь английский?
Хамид отрицательно покачал головой. У них в школе преподавали только французский.
— В этом языке, — продолжал Серани, — есть много букв, которые существуют на бумаге, но не обозначают звуков. А некоторые знаки становятся немыми только в определенных сочетаниях, как, например, в словах «night» и «light». Это хорошо, как ты думаешь? Две буквы молча стоят рядом и смотрят друг на друга. Прочие же могут, группами или поодиночке, притворяться другими буквами. Особенно часто «о» выдает себя за «u». Вообще, один мой друг насчитал порядка семидесяти сочетаний, которые в английском обозначают «u». У «i» тоже нет недостатка в масках. А есть и такие, вроде «с» и «h», которые, если стоят рядом, сливаются в совершенно новый звук, для которого в английском алфавите и буквы-то не предусмотрено! И я называю это богатством. Хитрые англичане не выбросили ни одной буквы, они составляют из них новые и новые комбинации, каждая из которых словно новая буква. Они сохраняют все, чтобы не терять связи со своим прошлым и будущим. Дерзость — грех молодости. — Серани махнул рукой, словно отгоняя назойливых мух, и подлил себе чая.
— А во французском три буквы: «а», «u» и «х», вместе выступают под маской буквы «о», — смущенно добавил Хамид.
Но Серани листал его записи и ничего не слышал.
— Именно, — кивнул он наконец. — Никто не избавляется от якобы лишних букв, каждой из которых не одно тысячелетие. А ведь ни французы, ни немцы не имеют своего Корана, в отличие от тебя, мусульманина. Мы подошли к деликатному вопросу: будь осторожен, мой мальчик. Тогда, как и теперь, следует опасаться фанатиков. Один мой коллега заплатил жизнью за то, что, подражая туркам, хотел упразднить арабский шрифт и ввести латиницу. Он не слушал меня. — Лицо Серани сделалось печальным. — Нет, — вдруг прошептал он, — так можно долго лежать на дне. Нужно вербовать сторонников — авторитетных ученых, которые открыто возвысят голос в защиту реформ. Без них нам не обойтись.
— Но они никогда не пойдут на решительный переворот, — возразил Хамид.
— А кто говорит о решительном перевороте? — поднял голову Серани. — Нам не надо революций. Алфавит нуждается в некоторой корректировке, чтобы арабы говорили на самом красивом и выразительном из языков мира. Упирай на чувство национальной гордости. Вообще, я нахожу второе из твоих предложений довольно дельным, — продолжал мастер. — Ты полагаешь, что наш алфавит нуждается в четырех дополнительных буквах, чтобы лучше передавать некоторые звуки турецкого, персидского, японского, китайского, а также многих европейских языков. Я думаю, что этих букв должно быть шесть. Не будем трогать Коран, однако современная жизнь требует некоторых нововведений. Ты на правильном пути. Старые знаки нужно изменить, чтобы исключить их неправильное прочтение и подмену одного другим. Однако это дело не одного дня. Пройдет не меньше столетия, прежде чем из множества вариантов выкристаллизуется идеальная форма.
— А что, если ученые скажут, что мы идем против ислама и что арабскому языку не нужно больше букв, чем есть в Коране? — спросил Хамид.
— Они обязательно будут это говорить, — кивнул Серани. — Но ты ответишь им, что арабский шрифт уже реформировался два или три раза. Буквы, которыми написан первый экземпляр Корана, выглядели иначе. Они не имели точек и совершенствовались целое тысячелетие, прежде чем обрели современный вид. Ты можешь также добавить, что персы дополнили арабский алфавит до тридцати двух букв. Разве стали они от этого худшими мусульманами?
Серани встал и подошел к окну. Некоторое время он внимательно разглядывал дворников, которые утром первыми выходили на улицы.
— То, что я сейчас скажу, может показаться тебе обидным, — произнес он. — Поэтому я прошу тебя не отвечать сразу, а подумать над моими словами хотя бы один день. Я знаю, каким трудом дается мастерство. И ты мне дороже сына, который знать не хочет ни о какой каллиграфии. Однако у тебя есть то, чего я никогда не имел, — твой божественный дар. И он может сделать из тебя гордеца, в то время как каллиграфия — искусство смиренных. Лишь перед кроткими отворяются ворота ее последней тайны. Помни, высокомерие коварно. Ты и не заметишь, как оно заведет тебя в тупик.
Хамид затаил дыхание и почти плакал. Внезапно он вздрогнул, почувствовав на правом плече руку Серани.
— Возьми и почитай мою тетрадь, — сказал мастер. — Я освобождаю тебя от всех обязанностей в мастерской, пока ты ее не изучишь. Убедись, что вот уже больше двадцати лет я только и делаю, что разрабатываю новый шрифт. Пока это мне не удалось. И вовсе не из-за недостатка воображения. Просто я не понимаю, что еще можно там сделать после османов. А ты? Ты пишешь, что хочешь ввести семь новых стилей, из которых три уже готовы. Давай присмотримся к ним внимательней. Тот, что ты назвал стилем «моргана», я бы обозначил как «пьяный тулут». Манеру выписывать буквы угловатыми ты называешь «пирамидой». Стиль «фантазия» вообще не имеет никакой структуры. А твой «модерн I» напоминает мне разорванную веревку. Там нет внутренней музыки. Стиль «салим» начисто лишен изящества. Наконец, тот, что ты назвал моим именем. Он совершенно мне чужой. Нет, каллиграфу не нужно придумывать так много. Посмотри, как менялись стили. Сосредоточься на одном из них, и ты поймешь, какая редкость настоящее изобретение. Если тебе когда-нибудь удастся такое — имя твое переживет века.
Хамид тихо плакал. Разочарование и ярость душили его. Он злился на самого себя. Ему многое хотелось сказать, но он сдерживался, помня просьбу мастера. Позже Фарси был благодарен за нее Серани, потому что, не прояви он в этот момент терпения, навсегда потерял бы своего благодетеля.
Через месяц Серани задержал его в ателье после работы. Мастер закрыл дверь, приготовил чай и сел за стол напротив своего ученика.
Долгое время он молчал.
— С того самого момента, как я увидел тебя, ты стал мне дороже сына, это я тебе уже говорил, — начал Серани. — Прошло девять лет, и вот теперь ты руководишь моей м