«посвященных» я знаю лично. Тогда тебе будет известно не меньше моего. Я устал. Я давно уже чувствую это, но до сих пор тщеславие не позволяло мне уйти. Не хотел признаваться, но, когда я вижу тебя, понимаю, как много значит огонь и страсть. Поэтому я с радостью передаю тебе знамя. С этого момента я не более чем старый, беззубый лев.
Тогда Серани не исполнилось и пятидесяти, но выглядел он совершенно обессилевшим.
В ту ночь они сидели долго.
— До завтра, — улыбнулся на прощание мастер. — И принимайся искать себе преемника. Это непросто. Мне потребовалось двадцать лет, чтобы найти тебя. И знаешь, за что я тебя выбрал? За твои вопросы, сомнения. Этому нельзя научиться. Одни и те же буквы были в распоряжении всех учеников, но только ты интересовался, чтó они значат на самом деле. Ты всего лишь задавал вопросы, но это не менее ценно, чем знать ответы. Не останавливайся на том, кто просто тебе симпатичен, — настоятельно продолжал Серани. — Выбери лучшего каллиграфа. Он может быть неприятен тебе как человек, но тебе ведь не жить с ним. Ты всего лишь дашь ему рекомендацию и приведешь в Лигу.
— Кого же мне выбрать, мастер, из нескольких учеников, одинаково искусных и преданных делу? — спросил Хамид.
— Того, к кому почувствуешь зависть и кого втайне признаешь лучше себя, — ответил Серани, ласково улыбаясь.
«И это значит… Нет!» — Хамид оборвал мысль, не додумав ее до конца.
— Да, именно лучше себя, — повторил тогда Серани. — По-человечески подмастерье Махмуд милей мне в сто раз, а Хасан в двести, чем ты. Но ты знаешь, что у первого хромает стиль «дивани», а у второго «тулут». И все потому, что оба терпеть не могут геометрию. Это все равно что математику не любить алгебру, — добавил Серани. — Твои буквы словно выписаны невидимым циркулем. Однажды я дал Махмуду и Хасану твою каллиграфию и линейку и попросил их найти хотя бы один знак, отклоняющийся от заданного диаметра больше чем на миллиметр. Оба знали, что ты не пользуешься ни линейкой, ни циркулем. Через час они стояли передо мной бледные, опустив глаза.
Спрятанный за раритетной миниатюрой список содержал имена арабских, персидских, а с XVI века в основном турецких мастеров. Хамид был в нем третьим сирийцем со времен распада Османской империи.
Десять лет он искал себе преемника, но среди коллег и подмастерьев никто не поднимался выше уровня среднего ремесленника. За месяц до бегства жены один старый мастер обратил его внимание на Али Бараке, одаренного каллиграфа из Алеппо. Рука его тверда, а стиль виртуозен, сказал тот коллега. Хамид заказал фотографии работ Бараке и после тщательного их изучения пришел к выводу, что тот станет ему идеальным преемником в случае, если, кроме техники письма, обнаружит соответствующий характер. Во время жарких споров, разгоревшихся в Алеппо в связи с открытием школ, Бараке как скала стоял на стороне Хамида. И тогда Фарси стал серьезно задумываться о нем как о своем преемнике.
Катастрофа в личной жизни не позволила Хамиду Фарси внимательней присмотреться к Али Бараке. И сейчас, в тюрьме, Хамид ждал начала января, когда директор обещал ему большую работу. Летом клан аль-Азм собирался преподнести подарок новой мечети в Саудовской Аравии. Начальник уже заказал восьмиметровую деревянную основу под каллиграфию из благороднейших сортов ливанского кедра. Три столяра под руководством Хамида отполировали ее до зеркального блеска и изготовили для изречения раму с замысловатой резьбой.
Теперь Хамид попросил себе в помощники каллиграфа из Алеппо, чьи шедевры уже украшали не одну мечеть. Фарси показал директору несколько снимков, и аль-Азм пришел в восторг. Хамид написал Бараке письмо с замысловатым орнаментом в качестве заголовка, прочитать который мог только настоящий мастер. Сам текст представлял собой обычное официальное приглашение, однако главное было зашифровано выше: предложение принять из рук Хамида Фарси титул Великого магистра.
Ответ пришел почтой. Али Бараке писал, что работать для мечети священной для любого мусульманина страны для него большая честь, поэтому он отказывается от всякой платы и смиренно просит лишь место для ночлега и еды один раз в день. Он извинялся, что не сможет приехать раньше апреля, потому что на конец марта запланирована церемония освящения новой мечети в Алеппо с участием президента. Он работает по двенадцать-четырнадцать часов в сутки, чтобы успеть к сроку. Но апрель он готов провести в тюрьме и посвятить заказу аль-Азма.
Начальник ликовал. Он пригласил Хамида к себе в кабинет и положил перед ним письмо. В замысловатой каллиграфии, окружавшей основной текст подобно драгоценному окладу и недоступной пониманию простого смертного, Бараке сообщал, что никто до сих пор не предлагал ему более щедрого вознаграждения и что он сочтет за честь принять его, хотя и чувствует себя всего лишь жалким дилетантом рядом с таким мастером, как Фарси.
Убедившись, что преемник явится, Хамид немедленно послал надзирателя за своей сестрой Сихам. Та немало удивилась просьбе Хамида, как будто и за тюремными стенами сохраняющего власть над людьми.
Фарси сразу перешел к делу.
— По моим подсчетам, ты обворовала меня почти на миллион лир, — сообщил он сестре. — Принесешь мне сюда пятьдесят тысяч — и я тебя прощаю. Только не продавай дом. Если я отсюда выйду, буду в нем жить. Сдавай его в аренду, но деньги передавай мне. Они нужны на благое дело. Если я ничего не получу от тебя в течение недели — немедленно натравлю на тебя юристов, которые заставят тебя выложить то, что ты от меня поимела. И помни, я скоро освобожусь. Директор обещает мне помилование через семь лет. Ты слышишь? Знаешь, что такое семь лет? Принеси мне пятьдесят тысяч и живи спокойно.
— Я сделаю все, что в моих силах, — смущенно пробормотала сестра и вышла.
Через десять дней директор снова пригласил Хамида к себе. Он передал ему большую сумку с бамбуковыми и тростниковыми трубочками.
Первым делом Хамид отблагодарил охранника. Оставшись один, он надрезал дно сумки и усмехнулся:
— Дочь дьявола!
Сихам прислала ему всего сорок тысяч лир. Но и это было целое состояние.
Именно на эти деньги его преемник Али Бараке должен был организовать штурмовой отряд для борьбы с «чистыми» — злейшими врагами Лиги.
«Почему мы, как покорные овцы, вечно ожидаем от них удара? Пусть поймут, что за каждого убитого нашего соратника они заплатят кровью троих своих головорезов», — подумал Фарси.
В начале апреля 1958 года Али Бараке должен был приехать в Дамаск. Еще в феврале Хамид занес его имя и год рождения — 1929 — в тайный список. Он надеялся посвятить Бараке в свои секреты и осуществить с его помощью хотя бы часть планов.
Но все вышло иначе.
10
Однажды начальник тюрьмы послал за Хамидом надзирателя. Тот, по своему обыкновению, был предупредителен, как дамасский аристократ, среди которых Фарси всегда чувствовал себя не в своей тарелке. Они постоянно улыбались, точно китайцы, даже когда им хотелось наброситься на собеседника с ножом или приходилось терпеть смертельные оскорбления. Хамид никогда так не умел. Мастер Серани говорил, что на лице Фарси написаны все его мысли, как в книге с разборчивым шрифтом.
Хамид общался с ними только как с клиентами. Он помнил, что всех этих господ — титулованных «беев», «пашей» и самых обыкновенных — интересует не он сам, а его искусство и восхищаются они не Хамидом, а каллиграфиями.
Фарси держался с ними без излишней скромности и смирения, даже с гордостью, доходящей порой до высокомерия. Этим он как бы напоминал им, рожденным в шелках, что все, чем владеет, он получил собственным, а не отцовским трудом и за это имеет право требовать, по крайней мере, уважительного к себе отношения. Фарси знал, что клан аль-Азм, представителей которого он числил среди своих постоянных клиентов, еще в восемнадцатом веке подавлял народные бунты. Другие аристократы были не лучше. Поэтому Хамид раздражался, когда кто-нибудь из этих толстосумов снисходительно замечал, глядя на его работу: «У вас талант». Хамида это унижало. Такая похвала могла бы понравиться ребенку или дилетанту, но никак не первому каллиграфу Дамаска.
Директор встал из-за своего стола и приветствовал Хамида с распростертыми объятиями.
— Всего лишь маленькая, но изящная каллиграфия, — начал он, после того как надзиратель накрыл стол для чая. — Золото на зеленом, если вы не против. Это любимые цвета моего кузена. Али-бей — большой поклонник вашего искусства. Он спикер парламента и через неделю выписывается из больницы. Язва желудка, можно сказать, производственная травма. Я ненавижу политику, а он всегда хотел ею заниматься. Вот угадайте, кем он обычно был в наших детских играх?
Хамид тряхнул головой. Он не понимал, о чем спрашивает его директор.
— Кузен всегда хотел играть президента, — ответил за Фарси аль-Азм. — Ну да ладно… Он знаток каллиграфии и всегда жалел, что ему не хватает времени на письмо и рисование. Но он восхищается вами и согласен со мной в том, что держать вас в тюрьме — большое преступление. Как я говорил, кузен устроит вам помилование через семь лет. Он ведь зять президента. Я не должен был вам его выдавать! Ну ладно… Так о чем я? Ах да! Если можно, сделайте эскиз в форме сокола или орла. Мой кузен — большой любитель соколиной охоты.
Хамид закатил глаза. Он ненавидел в каллиграфии как растительные, так и животные орнаменты, в которых буквы походили на цветы, львов или хищных птиц. Ему было смешно и горько, что шрифт низводили до положения раба, делали его средством создания рисунка. То, что получалось, было в любом случае хуже фотографии или живописного изображения.
Директор заметил недовольство мастера.
— Это всего лишь мое предложение, — поспешил уточнить он. — Я не так много в этом понимаю. Пишите, как вам нравится. — Аль-Азм помолчал и подлил Хамиду чая. — Тут есть один момент, — осторожно заметил он. — Моя тетя, мать вышеупомянутого кузена Али-бея и сестра премьер-министра аль-Азма, пожертвовала деньги на реставрацию малой мечети Омара. Я уже рассказывал вам об этой своей тете?