Хамид отрицательно покачал головой, он все еще не понимал, чего хочет добиться от него директор своими историями.
— Ей сто десять лет, и она до сих пор каждый день ходит за покупками, — продолжал аль-Азм. — Она спит после обеда и каждый вечер выпивает литр красного вина. А полгода назад у нее второй раз в жизни прорезались молочные зубы. Сам не поверил бы, если б не увидел! Маленькие такие, белоснежные зубки… Ну да ладно… Легенда гласит, что ту мечеть построил третий халиф Омар, после того как одному суфию приснился вещий сон. Это было в восемнадцатом веке, когда Шелковый переулок, где она расположена, считался, так сказать, криминальной зоной. — Тут директор многозначительно усмехнулся и глотнул чая. — Мраморная доска на входе будет напоминать всем об участии в возрождении мечети моей тети. Для нашей семьи большая честь, если автором эскиза будете вы. У меня уже есть на примете три резчика, которые ее выгравируют. Двое из них осуждены на пожизненное, третьему дали пять лет.
На обратном пути в камеру охранник рассказывал Хамиду о своем брате, семилетний сын которого весь с головы до ног покрыт волосами и уже полностью созрел в половом отношении. На некоторое время Хамиду показалось, будто он находится в психушке. Он тряхнул головой, пока надзиратель открывал дверь камеры, а потом закашлялся. Ему требовалось время, чтобы привести в порядок мозги после последней беседы.
А потом вновь нахлынули воспоминания. Тогда Хамиду было двадцать девять, он был счастлив и стоял на вершине славы. Не так далеко от его ателье, в самом красивом доме квартала Сук-Саруйя жил министр Хашим Уфри, богатый промышленник и большой поклонник каллиграфии. Он часто делал Хамиду заказы, однако никогда не говорил для кого.
В 1949 году министр Уфри преподнес одну из каллиграфий Хамида в дар королю Египта Фаруку. Через месяц в ателье Фарси заявился египетский посол и, несколько смущаясь, сообщил ему, что его работа очень понравилась королю. Никогда еще его величество не приходил в такой восторг от каллиграфии, сказал египтянин. За исключением, конечно, некоторых старых османских мастеров, но те, как известно, уже умерли, да и работали они на короля королей.
— Вероятно, вас удивит, что его величество — страстный каллиграф, какими были и его отец, и дед. Он желает купить у вас перья, которыми вы создали это чудо.
Хамид побледнел от злости, но сдержался.
— Если его величество — каллиграф, он должен знать, что мастера никогда не продают свои перья и ножи.
— Нет таких предметов, которые не продавались бы, если их хочет купить мой король, — отвечал посол. — Не делайте себя и меня несчастным.
Хамид вспомнил, что король Египта был близким другом диктатора Хуссни Хаблана, правившего в Сирии с марта месяца, а тому безграмотному выскочке ничего не стоило бы, упаковав в коробки, отправить в Каир все ателье.
Угроза, тонкий намек на которую Фарси уловил в словах посла, представлялась вполне реальной.
— Перья не продаются, но я дарю их его величеству, — с отчаянием в голосе воскликнул каллиграф.
Он открыл шкаф позади своего стола, завернул инструменты в кусок красного войлока и протянул маленькому темнокожему мужчине с блестящей лысиной.
Лицо посла просияло. Он восхитился проницательностью своего друга из сирийского министерства иностранных дел, превозносившего Хамида Фарси за его разумность.
— О вашей щедрости будет доложено его величеству, — пообещал посол. — Тем более что из уважения к вам он просил меня лично доставить во дворец эти бесценные перья.
Хамид Фарси оплакивал потерю недолго. После двух дней непрерывного строгания и шлифовки он имел новые, вполне устраивавшие его инструменты.
Через месяц посол снова появился в ателье с письмом от короля. Это был заказ, крупнейший из всех, что до сих пор приходилось выполнять Хамиду. «Почему мои перья не пишут так красиво, как ваши?» — спрашивал его далее король.
Три месяца трудился Фарси, пока не закончил изречения для каирского дворца, а потом сел за сопроводительное письмо.
«Ваше Величество, — отвечал Фарси на вопрос монарха. — Вы уже поняли, — и Его превосходительство посол Махмуд Саади может это подтвердить, — что я передал Вам лучшие из своих перьев. Однако я не могу присовокупить к ним руку, которая ими водила».
Похоже, эти слова восхитили короля Фарука больше, чем каллиграфии, которыми он украсил спальню. В своем дневнике его величество заметил, что никому до сих пор не удавалось увидеть с такого расстояния, чем он пишет. Только этому сирийцу, посоветовавшему ему никогда больше не прикасаться к стальным перьям, которые он только что получил из Европы.
Хамид Фарси редко работал стальными перьями, предпочитая им бамбуковые и тростниковые. Для каждой каллиграфии он собственноручно вырезал новый набор. Существовали проверенные и одним каллиграфам известные правила их изготовления. Тростник следовало срезать в определенное время года и долго потом выдерживать в конском навозе и разных секретных растворах. Лучшие заготовки доставляли в Дамаск из Персии.
— Стальные перья сделаны из мертвого материала, — повторял Серани. — Они хорошо пишут, но грубы и холодны. Тростник же крепок и податлив одновременно, как сама жизнь.
Приемы вырезания и шлифовки перьев составляли одну из самых сокровенных тайн каждого каллиграфа.
— Кто не умеет работать ножом, никогда не будет хорошо писать, — говорил Хамид.
Когда он занимался трубочками, всегда оставался один, не желая видеть рядом ни подмастерьев, ни мальчика-посыльного. Фарси удалялся в маленькую комнатку, запирал дверь и включал свет. Выходил он оттуда лишь с готовыми отшлифованными и расщепленными перьями.
Свой нож Фарси прятал в шкаф, рядом с письменными принадлежностями и записями секретных рецептов. Никто не имел права прикасаться к нему, даже если он открыто лежал на столе.
11
Директору аль-Азму нравилась каллиграфия на стене камеры Хамида, и он захотел взять ее себе. Фарси умолял оставить ему этот подарок любимого учителя, пообещав взамен написать не менее красивую миниатюру того же изречения.
— Только раза в два больше, если вас не затруднит, — улыбался директор.
Он решил, что фраза: «Господь прекрасен и любит все прекрасное» как нельзя более подходит для подарка молодой любовнице. Ведь она так часто спрашивала его: «Почему ты любишь именно меня?» И вот теперь наконец он принесет ей ответ. А каллиграфия на стене Хамида все равно старая и пропылившаяся. Конечно, новая будет лучше. Аль-Азм возвращался в свой кабинет донельзя довольный собой.
Хамида сильно напугал этот каприз начальника. Он словно остолбенел при одной только мысли о том, что может лишиться миниатюры Йакута аль-Мустахсими.
Лишь спустя долгое время Хамид смог опомниться и сесть за эскиз. Вскоре он уже знал, какую форму придаст этому изречению. Фарси никогда не испытывал страха перед чистым листом. Напротив, вид нетронутой бумаги вселял в него силы и решительность — качества, так необходимые мастеру в самом начале работы. С чем сравнить появление первых чернильных штрихов на белой поверхности, это ощущение рождения образа из ничего? Оно происходит не в состоянии опиумного опьянения или музыкального экстаза, но в высшем напряжении сознания. Хамид чувствовал, как его рука передает изображению жизнь, ритм и форму. Лишь поставив последнюю точку, он понял, что смертельно устал.
Далее началась рутинная часть работы: нанесение теней, завитков и точек над и под буквами, обеспечивающих правильное прочтение фразы. Наконец — прорисовка орнамента. Здесь требовались ремесленный навык и терпение.
Хамид обмакнул перо в чернила и одним движением написал сверху слово «Господь». Оно должно стоять выше всех остальных.
Когда через два дня все было готово, Фарси подошел к старой миниатюре на стене и ласково пригладил ее пальцами.
— Спасена, — прошептал он.
«Господь прекрасен и любит прекрасное». Его первая жена Маха была красива, но до того глупа, что он считал ее больной. Разве Господь любил ее?
Фарси вспомнил, как все начиналось. Серани без обиняков, хотя и осторожно, посоветовал ему взять жену, потому что взгляд Хамида становился все более беспокойным, стоило ему лишь заслышать шаги женщины. Фарси не планировал тогда ничего подобного. Он наслаждался собственной независимостью, раз в неделю ходил в бордель и обедал в кафе. Чтобы оставить себе больше времени на работу, одежду он отдавал прачке, которая стирала, гладила и чинила ее за два пиастра.
И надо же было такому случиться, что уже через день после памятного разговора с Серани в Дамаске объявилась тетя Майда, сбежавшая из Саудовской Аравии от летней жары и одиночества. Она сразу сообщила ему, что имеет на примете жемчужину среди женщин, словно специально созданную для него. Хамид удивился: откуда тетя, девять месяцев в году не покидавшая аравийскую пустыню, знает о том, что происходит в Дамаске? Однако он удивился еще больше, когда она назвала ему имя претендентки, которой оказалась Маха, миловидная дочь его учителя Серани.
Хамида очаровала ее спокойная красота. Свадьбой он занимался сам, поскольку его родители к тому времени давно уже потеряли связь с реальной жизнью.
Поначалу Хамид полагал, что не может желать себе лучшей невесты, чем единственная дочь мастера Серани. Учитель его не отговаривал, но отзывался о его выборе сдержанно, хотя, по своему обыкновению, осторожно. Он не знал своей дочери — такой вывод сделал позже Хамид. Иначе Серани принял бы во внимание, что та любит все, что угодно, только не каллиграфию.
Маха держала Фарси за тирана и рассказывала о нем жуткие истории.
Был ли он таким на самом деле?
— Почему я не тростниковая палочка? — рыдала Маха. — Отец так заботится о них, а меня даже ни разу не обнял.
Сходство между отцом и мужем с каждым днем становилось для нее все очевидней. Неудивительно, что вскоре после свадьбы Маха всей душой возненавидела Фарси.
Между тем он